Весь мир на ладони
Последнюю "фатальную цифру" отметил в дороге: накануне, 24 января 1975 года отправились с Мариной из Москвы. А за два дня до отъезда у них была встреча с министром культуры. Петр Нилович принимает их по первому разряду - поит кофеем, расспрашивает о творческих планах, о погоде в Париже и прочих светских вещах. Потом велит секретарше соединить его с директором "Мелодии" и выражает искреннее недоумение в связи с тем, что до сих пор еще не выпущена пластинка Марины Влади и Владимира Высоцкого. Все разыграно по системе Станиславского, красиво и убедительно. Наверху звучит "да", а внизу потом все сводится на "нет", причем без слов, втихую.
Грустное настроение передалось автомобилю, и его мотор заглох километров за двести до Бреста. Множество добрых людей пришло на помощь, но в импортной технике разобраться не смогли. Поляки - те честно отказались связываться с "БМВ". Только в Западном Берлине, в мастерской с теми же тремя буквами на вывеске, машину легко вернули к жизни.
Из впечатлений: в Варшаве у Вайды спектакль-премьера "Жизнь Дантона", а на стыке Германии и Франции город Страсбург.
Третий Париж омрачен, даже отравлен историей с Игорем - старшим сыном Марины. Он в наркологической больнице, как и его неотлучный дружок Алекс. Долгие беседы с врачом, надменным и самоуверенным типом, поиски приемлемого для всех выхода из ситуации, безвыходной по сути.
Некоторое успокоение приносит вечер в ресторане "У Жана", где обосновался Алеша Дмитриевич - русский цыганский барон. Но душе тесновато, хочется в совсем другие места. Вот рассказали, что Андрею Донатовичу Синявскому будут вручать премию имени Даля. Подходящий повод увидеться с учителем десять лет спустя, посмотреть, какой он теперь. Но заявиться в малину реакционной эмиграции - это удовольствие может слишком дорого обойтись...
Все-таки рискнул. И Синявского поздравил, и со многими пообщался. Знакомили его с разными людьми. Тут у них большая русская литературная жизнь. Владимир Максимов с прошлого года издает журнал с красивым названием "Континент", в котором можно опубликоваться - если ты готов никогда не печататься в Союзе или вообще намерен "свалить". Притом никто силком в антисоветские объятья не тащит, все достаточно сдержанны. В общем, не зря побывал, почувствовал свою независимость, так сказать, с обеих сторон.
Но, как говорится в повести "Дубровский", на другой день весть о пожаре разнеслась по всему околотку. Уже по телетайпу передали, что на вручении премии Синявскому присутствовал лично товарищ Высоцкий. Как они все-таки, суки, оперативны! И уже звонки пошли от некоторых двусмысленных личностей, с провокационными вопросами типа "Ты из повиновения вышел?". "Я в нем и не был" - единственный тут возможный ответ, но противно, когда цитатами из Высоцкого сыплют люди, никогда не бывшие его друзьями, а сейчас пытающиеся сделать на нем свой маленький бизнес. Может быть, прямо с телефона на магнитофон записывают.
А у него и у Марины это все вызывает нервозность еще и потому, что виза-то оформлена на тридцать дней, и вскоре предстоит обращаться к советскому послу Червоненко с просьбой о продлении. Свободу передвижения "туда и обратно" приходится отстаивать шаг за шагом, по сантиметру, а некоторым мелким людям - что там, что здесь - очень приятно было бы полюбоваться, как он ступит не туда - и упадет, пропадет...
Примерно две недели он вел дневник, описав в нем дорогу до Парижа и первые французские впечатления. Делал это, в общем, для себя, но и не без оглядки некоторой: вдруг получится проза, вдруг вырулит перо с дневниковой тропинки на дорогу большого романа...
Перечитал - и страшно огорчился. Так все плоско, одномерно - никакой объемности. И слишком серьезно - о тех бытовых мелочах и невзгодах, которые привык шутя воспринимать. А ведь вроде искренне писал, стремясь к точности и конкретности. Но для себя как читателя не воскресил только что происшедшее, при перечитывании заново его не пережил. В чем же дело?
Писать для себя и писать для читателя - совершенно разные вещи. Дневник - это не литература, это психотерапевтическое средство, способ самолечения, зализывания ран. Жалобы никто слушать не любит, а бумага все стерпит. Вот и он излил на нее только тревогу, досаду, недовольство, раздражение по большим и малым поводам. Все значительное, все, ради чего живешь, остается между строк. Ну вот, например: "Я послал 3 баллады Сергею и замучился с 4-й о любви. Сегодня, кажется, добил". Имеются в виду Сергей Тарасов и его фильм "Стрелы Робин Гуда", для которого сочиняются песни-баллады. Написано уклончиво, как бы в маске затраханного профессионала, уставшего от объятий музы. А как было на самом деле?
Сидишь, грызешь карандаш, коришь себя за беспомощность, униженно сравниваешь свои потуги с творчеством великих: вот Пастернак - тот писал по-настоящему, а я... Пора бросить это дело и замолчать навеки. И когда ты уже пал в собственных глазах ниже некуда - вдруг набегает откуда ни возьмись волна и тащит:
Когда вода Всемирного потопа
Вернулась вновь в границы берегов,
Из пены уходящего потока
На сушу тихо выбралась Любовь -
И растворилась в воздухе до срока,
А срока было сорок сороков...
После этого рокотанья вдруг выливается припев без единого "р", с мягким "эль" и распевом гласных. Сплошное "у" - как губы, вытянутые для поцелуя:
Я поля влюбленным постелю-у-у -
Пу-усть пою-ут во сне и наяву-у!..
Я дышу, и значит - я люблю-у!
Я люблю, и значит - я живу!
сказано у Бориса Леонидовича, "надо оставлять пробелы в судьбе, а не среди бумаг, места и главы жизни целой отчеркивая на полях". Прозу лучше писать не о себе - не на "я", а на "он". "Я" - первая буква в алфавите поэзии, там ей самое место, и честное песенное слово никакие дневники не заменят.
Первая в жизни переправа через Ла-Манш. Англия - это заграница заграницы. Теперь уже Франция кажется своей и домашней. В отличие от насквозь зрелищного Парижа, Лондон - город закрытый и непостижимый. Чуть выйдешь за пределы традиционно-туристского пространства - и тебя окружит суровый мрак. Сколько здесь мрачных серых и желтых домов, похожих на наши Бутырки! Между тем это все солидные бизнес-здания или отели высокого класса.
Уютная столичная суета ощущается только на обставленной магазинами Оксфорд-стрит. Улица узкая, и, сидя в двухэтажном автобусе, невольно удивляешься мастерству водителей: как это они ухитряются провести свои громоздкие дома на колесах, никого не задев? Арабов и африканцев еще больше, чем в Париже, но только здесь у них в лицах нечто птичье, задумчивое - в отличие от оживленной мимики афро-азиатских парижан. Понятно: язык влияет. И все они себя англичанами чувствуют, чего не скажешь, к примеру, о кавказцах в Москве - они у нас чужие, "чучмеки" и потому из чувства противоречия стремятся доказать свое превосходство. А здесь господствует спокойное равенство - наверное, в глубине есть какие-то расовые противоречия, но они вежливостью надежно окутаны.
Откуда берется знаменитый английский юмор? Никто вокруг не смеется и даже не улыбается. Наверное, он в них где-то очень глубоко сидит. Эти мысли возникают по поводу "Алисы в Стране чудес" - работа над пластинкой тянется уже два с половиной года, а Муза никак по-настоящему не посетит. Когда Олег Герасимов позвал его писать песни для этой сказки, он согласился, что называется, не глядя, прочитав же сказку, решил отказаться: там какие-то вторые, третьи смыслы - как говорят советские цензоры - "неконтролируемый подтекст". Сквозь перевод в глубину не продерешься - надо понимать язык оригинала, а еще лучше - родиться англичанином. Но Герасимов все же уговорил его, к тому же Марина когда-то играла Алису во французской радиопостановке. До сих пор нет, однако, уверенности, что получится. Русский смех прочно связан с сатирой, с социальной критикой. Мы с нашими Гоголем и Щедриным бичуем "недостатки", исходя из какой-то нормы, какого-то идеала, считая, что мы знаем, "как надо". А Кэрролл вышучивает само устройство мира, видит "сдвинутостъ" буквально во всем...
Стал высматривать на улицах, в магазинах и ресторанах "живую натуру" - людей, похожих на персонажей "Алисы". В том числе и тех, кого он придумал сам. Разбитные Робин
энд Мэйсон" на Пиккадилли, где он жадно взирал на разноцветные банки с чаем, попался на глаза один худощавый человек с глубоко посаженными грустными глазами. Вот этого утверждаю на роль Кэрролла, он же Птица Додо! Грустный англичанин в этот момент вдруг улыбнулся краешками губ.
Натуральную Алису углядеть среди здешней детворы он и не пытался, скорее во взрослых особах искал нечто "алисье". доверчивость и любопытство. Все эти физиогномические игры помогли настроиться на нужную волну. Конечно, хорошо бы родной язык Кэрролла освоить, но времени нет, будем изобретать для нашей сказки особую речь - не английскую, не совсем русскую, а "высоцкую"...
В Лондоне встречались с Олегом Халимоновым и его женой Вероникой. Олег работает в международной конторе по защите моря от загрязнения. Его коллеги, узнав, что здесь Высоцкий, уговорили выступить в советском посольстве. Там, конечно, места всем не хватило, и потом пел еще дома у Халимоновых, где ближайшие его товарищи собрались.
В апреле - круиз по маршруту Генуя - Касабланка - Канары - Мадейра и посещение Мексики. Разнообразие впечатлений - на уровне чистой детской радости. Только на таком просторе мог родиться отчаянный Попугай (для той же "Алисы"), щеголяющий раскатистым "р" и в своих мечтах побывавший уже на всех континентах:
Я Индию видел, Китай и Ирак
(Так думают только одни дикари)