Первая песня
Она приходит неожиданно - вваливается в битком набитый ленинградский автобус вместе с симпатичным плечистым амбалом в незастегнутой по причине жуткой жары рубашке-бобочке. Пальцы у этого здоровяка изрисованы лиловыми якорьками, а на умеренно волосатой груди обнаруживается тщательно выполненный женский портрет, под которым полукружьем выведена надпись: "ЛЮБА! Я тебя не забуду!"
Не забывается никак эта картинка. Люба становится цветной, одетой в пестрое крепдешиновое платье с черным кожаным поясом на узкой талии. Рядом с ней два ухажера - это уж как минимум. Какие губы у нашей Любы... Только где-то Люба уже была... "А Люба смотрит - что за красота, а я гляжу... " Жаль... Картинка смазывается, исчезает...
Потом она возвращается к нему вечером, на перроне перед поездом двадцать три - пятьдесят. Кто-то кого-то провожает, люди целуются, машут из окон руками... Мы та-та-та попрощались на вокзале... Мне сказали... Так может же быть: "Вали"?.. Валей ее назовем - и все!
В Москве за два дня все сладилось, срифмовалось, легло на мелодию:
Не делили мы тебя и не ласкали,
А что любили - так это позади, -
Я ношу в душе твой светлый образ, Валя,
А Леша выколол твой образ на груди.
И в тот день, когда прощались на вокзале,
Я тебя до гроба помнить обещал, -
Я сказал: "Я не забуду в жизни Вали!"
"А я- тем более!" - мне Леша отвечал.
Вроде все шуточки, а у ребят моих страсти сурьезные разыгрались:
И теперь реши, кому из нас с ним хуже,
И кому трудней - попробуй разбери:
У него - твой профиль выколот снаружи,
А у меня - душа исколота снутри.
"Изнутри" не влезло по размеру, но "снутри" даже лучше. Товарищ-то академиев не кончал. Но и не совсем деревня - нормальный городской мужик. Сейчас немножко сгустим красочки, слезу подпустим:
И когда мне так уж тошно, хоть на плаху, -
Пусть слова мои тебя не оскорбят, -
Я прошу, чтоб Леша расстегнул рубаху,
И гляжу, гляжу часами на тебя.
Но недавно мой товарищ, друг хороший,
Он беду мою искусством поборол
Он скопировал тебя с груди у Леши
И на грудь мою твой профиль наколол.
У того мужика в Ленинграде, правда, не профиль был - фас, но кому это теперь важно? А вот и финал, этот куплет уже заранее сочинен, осталось только заполнить пару дырок "Что моя та-та-та-та татуировка"... "Что-моя-люби-мая-та-ту-иров-ка" - не то. А точно - "моя"? Почему не ее? Ее же портрет-то... А что, если с такой предпоследней строкой:
Знаю я, своих друзей чернить неловко,
Но ты мне ближе и роднее оттого,
Что моя - верней, твоя - татуировка
Много лучше и красивше, чем его !
Ничего получилось. Молодец Вэ Высоцкий! Эт-то можно и людЯм показать!
Наутро он хватается за телефон. Где-то пусто, где-то занято, наконец Макаров отвечает хриплым голосом, со вчерашнего бодуна: "Чего принести? Ну... поправиться". Прихватив с собой - все-таки - гитару, он берет в гастрономе два "огнетушителя" "Карданахи" и, нагруженный, поднимается к двери Артура.
Настроение игривое, игровое. Поставил одну бутыль на стол, соскоблил ножом сургуч, а в пробку воткнул подобранную с пола вилку.
- Арчик, меня тут недавно научили лихо открывать бутылки. Сейчас я ее толкну, она упадет, перевернется, ударится донышком, и пробка вылетит сама!
- Да что ты! Разобьется же бутылка. Я тебя тогда убью, б.. Но бутылка уже шлепается плашмя об пол. Мгновенье - и зеленые осколки торчат из портвейновой лужи. Весело глядя на поникшего в скорбном молчании Макарова, он берется за вторую, готовясь в случае чего прыгнуть к двери. Загадал про себя: если удастся фокус, то я - поэт.
Теперь бутылка стукается об пол донышком и непостижимым образом уцелевает, а пробка хоть и не вылетает, но смещается, и ее ничего не стоит вытянуть, взявшись за вилку. Где стаканы? - Вот видишь, а ты боялся.
Пока Артур потихоньку возвращается к жизни, он как бы невзначай берет аккорд-другой. "Не делили мы тебя и не ласкали... "
Кончились и песня, и портвейн. Макаров снисходительно хмыкает:
- Смешно. А чья песня-то? - Моя.
- Да иди ты! - Ну точно моя! - Тогда ты орел. Слетал бы еще в магазин, а?
Вечером они с Акимовым провожают Инну Кочарян в Севастополь. Он опять берет с собой гитару и, улучив подходящий момент, когда они уже уселись втроем в купе, а соседи еще не подоспели, осторожно предлагает:
- Хочешь, на дорожку покажу кое-что? Сам сочинил, а никто почему-то не верит. Говорят, что это из классики.
И самому себя интересно слушать стало. Совсем новое какое-то ощущение: ничего в словах не поменял, а песня как будто другая сделалась.
- Ничего, да? Ты Леве расскажи, ладно? Что я сам это написал.