КОММУНИКАТИВНАЯ СТРУКТУРА
ПОЭТИЧЕСКИХ ТЕСТОВ В. С. ВЫСОЦКОГО
Среди разных аспектов изучения индивидуального языка привлекает внимание вопрос о коммуникативной организации поэтического высказывания. Объектом анализа здесь является непосредственно связь “поэт – читатель” (отправитель – адресат) в разных модусах ее существования (языковом и неязыковом мире) [1], исследуются способы оформления этой связи в стихотворном тексте.
“будучи построена на формальных и объективно опознаваемых признаках, коммуникативная типология поэтических произведений является одновременно глубоко содержательной и поэтому представляет эффективный способ эффективный и представления лингвистического знания” [5].
Можно утверждать, с одной стороны, что список субъективных форм выражения авторского сознания, данный О. Г. Ревзиной, универсален, так как составлен на основе обобщения исследований разных поэтических систем. С другой стороны, творчеству каждого поэта свойственно своеобразие, которое заключается в количестве используемых типов отправителя, их соотношений, а также в объеме номинаций ликов чистого “я” - субъекта [6]. Последний выражается в тексте формами первого лица (эксплицитная коммуникативная рамка) и литературно нормативной речью. Содержательно чистый “я” - субъект характеризуется совпадением субъекта речи и субъекта сознания – то и другое принадлежит непосредственно автору. В группу стихотворений В. С. Высоцкого, объединенных этим типом отправителя (элемент лирической системы [7]), входят, в частности, тексты, где поэтическая реальность может быть соотнесена с этой зоной внеязыкового мира, которая представляет круг событий, связанных с конкретной личностью. Это “я” наиболее приближено к автору как человеку с определенной биографией – посредством упоминаний в тексте о биографических фактах, собственных песнях, автоцитации. Примерное содержание этого “я” - ‘сочинитель и исполнитель песен под гитару, известный, официально не признанный, имеющий свою человеческую судьбу’. С таким “я” соотносится субъект в следующих стихотворениях: “Я все вопросы освещу сполна…”, 1,324; “Я к вам пишу, мои кор-респонденты…”, II,64; “Прошла пора вступлений и прелюдий…”, 1,391; “Случай”, 1,368; “Маринка, слушай, милая Маринка…”, 11,42; “Она была в Париже”, 1,149; “Мне каждый вечер зажигает свечи…”, 1,238; “В восторге я, душа поет…”, 11,58; “Я верю в нашу общую звезду…”, 1,169; “Люблю тебя сейчас…”, 11,78; “Я скольжу по коричневой пленке…”, 11,44; “Реальней сновидения и бреда…”, 1,552; “Мне судьба до последней черты, до креста…”, 1,550 и другие. Как правило, неотъемлемой частью этого “биографического”, “конкретночеловеческого” “я” является причастность к песенному, поэтическому творчеству – либо выступающая на первый план, организующая все содержание (“Певец у микрофона”, 1,342; “Памятник”, 1,431 и др.), либо отмечаемая лишь единственной фразой – свидетельством неустранимого авторского личного присутствия. Например: “Там я и пел и надрывался…” (“Упрямо я стремлюсь ко дну…”, 11,153), “До белых пальцев стискивая гриф…” (“Когда я спотыкаюсь на стихах…”, 1,416) “Но скажут мне: “Пой в унисон…” (“Дурацкий сон, как кистенем…”, 11,153) “…” (“Мне скулы от досады сводит…”, 11,171), “Вот и пусть свои чуждые песни пишет там…” (“Нет меня, я покинул Расею…”, 1,289), “Мне есть что спеть, представ перед всевышним…” (“И снизу лед и сверху, маюсь между…”, 1,188), “…”, (“ И душа и голова, кажись, болит…”, 1,248), “Не стоит рифмовать “кричу – торчу”, “…” [1] (“Мой черный человек в костюме сером…”, 11,173), “Я, конечно, спою…” (“Корабли постоят и ложатся на курс…”, 1,158). Реже таких указаний нет, остается только “событийная” сторона этого условно называемого биографическим “я” (“Я уехал в Магадан”, 1,214, “Открытые двери больниц, жандармерий…”, 1,557, “Старательная”, 1,259, “Осторожно, гризли”, 11,157 и другие).
Другой лик чистого “я” - субъекта выражает черты внутреннего мира автора, характер, особенности душевного склада – болезненная раздвоенность, страсть к борьбе и преодолению – себя и обстоятельств, бескомпромиссная нравственная позиция, поиск и выбор пути. Это “личностное” “я” находит отражение в стихотворениях “Грусть моя, тоска моя”, 1.584. “Песня конченого человека”, 1,368;; “Песня о судьбе”, 1,523; “Меня опять ударило в озноб…”, 1,168; “Моя цыганская”, 1,204; “Мне скулы от досады сводит…”, 11,171; “Кони привередливые”, 1,378; “Общаюсь с тишиной я…”, 11,184; “Здесь лапы у елей дрожать на весу…”, 1,321; “Я из дела ушел…”, 1,433; “Маски”, 1,538 и другие.
“события”, связанные с этим ликом чистого “я” - субъекта, так же индивидуальны, как и те, что выражаются “биографическим” “я”, но стой разницей, что это – события внутренней жизни – чувства, эмоции, мысли. Они несут яркий отпечаток личности автора, его духовного мира. Сама судьба мыслится автором, прежде всего, как линия внутреннего развития, а не цепь внешних фактов, что показано, в частности, в стихотворениях “Две судьбы”, 1,520, “Песня о судьбе”, 1,523.
Одна из особенностей текстов с таким “я” в том, что модус их внеязы-кового существования часто можно определить только в сфере мысли-понятий, представлений, воспоминаний, - но не в предсмертной сфере. Денотативное пространство если и может быть определено, что с большой долей условности. “Положение дел”, смоделированное в его пределах, окажется нереальным, не вызывающим доверия с точки зрения объективной реальности, повседневного опыта (“Чужая колея”, 1,426; “Горизонт”, 1,357; “Штормит весь вечер…”, 1,441; “Песня про первые ряды”, 1,340; “Я скачу позади на полслова…”, 11,92; “Под деньгами на кону…”, 111,177; “Темнота”, 1,269; “Моя цыганская”, 1,204) или неустойчивым, зыбким в силу частой смены денотативных пространств в пределах текста [8], как, например, в стихотворении “Моя цыганская”, где временная и пространственная точки постоянно меняются: сон – утро; кабак – церковь; гора – поле; перспектива – тупик, - что создает впечатление крайней неустойчивости героя, его внутреннего мира, невозможности найти опору, точку фиксации. Смена пространственных точек в языковом модусе происходит так быстро, как даже приблизительно не может происходить во внеязыковом мире (“Повремени!”). Разрыв между языковой и неязыковой реальностью доведен до предела. Герой просто не может существовать во внеязыковом денотативном пространстве, - хотя таковое и моделируется в принципе, - ему там нет места, “все не так”. Отправитель – чистый “я” - субъект. Областью внеязыкового существования данной поэтической ситуация может быть только сфера мысли.
“я” - субъект имеет тенденцию к затушевыванию этих ярких личностных черт. “Я” поэта стремится к более обобщенному содержанию. Сохраняя авторскую точку зрения, оценки, речь, “я” - субъект приближается к человеку вообще – любому из нас [2]. Недюжинные страсти и порывы, тоска, какая не каждому по силам, бушующая энергия, и, наконец, уникальная индивидуальная судьба поэта, находящие воплощение в “личностном” и “биографическом” ликах чистого “я” субъекта, - здесь нивелируются, приводятся к среднему уровню (“Граждане, зачем толкаетесь…”, 11,36; “Свои обиды каждый человек…”, 1,248; “Вот и разошлись пути-дороги вдруг…”, 1,579; “Не покупают никакой еды…”, 1,237; “Москва-Одесса”, 1,579; “Есть на земле предостаточно рас…”, 1,114; “Муру на блюде доедают подчистую…”, 11,143; “Подумаешь – с женой не очень ладно…”, 1,258; “У профессиональных игроков…”, 11,146; “Песня о нотах”, 1,280). Этому лику “я” больше свойственны спокойствие, уравновешенность, устойчивость, мудрость – с некоторым налетом горечи. Отстраняющееся от своего ярко индивидуального личностного содержания, такое “я” уже не находится в самом центре внимания, это может проявляться формально в том, что “я” - субъект эксплицируется только в самом конце стихотворения (“Подумаешь, с женой не очень ладно”) или только в рефрене (“Прощание с горами”, 1,147; “Возле города Пекина”, 1,150 и другие). Такое “я” часто можно определить как “я” - “повествователь”: “Забыли”, 11.23; “Из дорожного дневника”, 11,80; “Теперь я буду сохнуть от тоски…”, 1,289; “Случай в ресторане”, 1,159. Все эти стихотворения имеют осложненную кроммуникативную рамку (введена речь персонажей, их диалоги с автором). Повествователь является одновременно и действующим лицом, находясь внутри ситуации, которую описывает.
Чистый “я” - субъект выступает и как носитель социального и исторического сознания [3]. Точка зрения, все оценки основываются на знании исторического прошлого, осмыслении исторических судеб Родины и ее состояния в настоящий момент – в связи с общей исторической перспективой. Такой отправитель наиболее ярко представлен в следующих текстах: “Очи черные”, 1,461; “Купола”, 1,502; “Райские яблоки”, 1,575”, “Я никогда не верил в миражи…”, 11,175; “Давайте я спою вам в подражанье радиолам…”, 11,114; “Из дорожного дневника”, 11,80; “Ошибка вышла”, “Никакой ошибки”, “История болезни”, 1,504; “Когда я об стену разбил лицо и члены…”, 11,110; “Лукоморья больше нет”, 1,186; “Моя цыганская”, 1,204.
Чистый “я” - субъект редко выступает совершенно расщепленном виде, обращая к читателю только один из своих ликов [4]. Одна из граней авторского “я” может быть ярче других, которые, затмеваясь ею, все же присутствуют. Остановимся на стихотворении “Теперь я буду сохнуть от тоски…” (1,289). Чистый “я” - субъект воплощает разные лики “я”. Как любое стихотворное высказывание, текст обладает “вторичной множественной референцией” [9], но может быть соотнесен и с единственной конкретной ситуацией внеязыковой действительности – в данном случае с фактом, положенным в основу стихотворения. Это автобиографический факт [5]. Так находит выражение “автобиографическое” “я” - его “событийная” сторона. Далее “я” выступает носителем нравственной позиции и эмоционального состояния, имеющего, как всегда, источником напряжения внутреннее противоречие – между необходимостью соблюдения приличий в соответствии с положением гостя и чувством гнева, возмущения, бескомпромиссностью. Как результат этого подавляемого несогласия – низкая самооценка, самоосуждение, чувство стыда. Во всем этом проявляется личностный лик чистого “я” - субъекта. Авторская точка зрения и оценка происходящего основаны на знании субъектом истории – так реализуется в тексте еще один субъектный лик. Остается добавить, что стихотворение представляет собой описание одного случая, ситуации ее участником – “я” - “повествователем”. Интересно, что именно организация коммуникативной рамки (ее осложненность в 6-ой строфе – введение диалога) делает возможной в пределах данной ситуации прямую оценку позиции персонажа (тамады, поднимавшего тост за Сталина):
– родной,
Потом спросил меня: “Ты кто такой?”
А я сказал: “Бандит и кровопийца”.
Коммуникативная структура текста здесь органично связана со всеми обстоятельствами поэтической ситуации, играет важную роль в воплощении авторского замысла.
“Нет меня – я покинул Расею…” (1,291) чистый “я” - субъект представлен в 1-ой строчке 2-ой и 3-й строфы, слова: “…и толкают локтями, и сидят на коленях в такси…” и текст от слов: “Ерунда! Не вернусь…” до конца. Остальное принадлежит тем, кто распространяет слухи – в передаче автора. Те же, чью речь он воспроизводит, в свою очередь, говоря о нем, копируют речевую манеру героя его ранних ролевых стихотворений, путая этого героя с автором – как это и было свойственно читателю, считавшему песни автора “чуждыми”. Такая усложненная, “многослойная” коммуникативная рамка, как бы затемняющая реального отправителя, также служит решению авторской задачи – создать впечатление неуловимости источника слухов – и отсюда их беспочвенности, абсурдности, “бредовости” - самой структурой стихотворения, его коммуникативной организацией.
“я”-субъекте, может отметить, что есть тексты, написанные от лица женщины (“Я несла свою беду…”, 1,312. “Дела”, 1,137. “Поздно говорить и смешно…”, 1,346, последний имеет вариант и от мужского лица), здесь выражается “эмоциональный” лик чистого “я”-субъекта. Интересно, что практически отсутствует “портретный” лик чистого “я”-субъекта (см. самые общие упоминания о внешности в стихотворении “Памятник” и в “Дорожной истории”: “Я вышел ростом и лицом, Спасибо матери с отцом”, 1,391). Вообще из физических свойств “я”-субъекта охарактеризован только его голос (“хрип”, “вой”, “крик”, “стон”, “отчаяньем сорванный голос” и т. п. – в целом ряде стихотворений) и общее напряжение – мышц, жил, вен, нервов, - воспринимаемое читателем зрительно (в силу выразительности текстов) и являющееся, таким образом, основной портретной характеристикой.
“я”-субъектом. Основная особенность ролевых стихотворений заключается в том, что они двусубъектны. Герой “ролевого” стихотворения выступает в двух функциях: субъект сознания и объект иного, более высокого сознания. Он обладает резко характерной речевой манерой, своеобразие которой выступает на фоне литературной нормы. Эта манера позволяет соотнести образ “я” с определенной социально-бытовой и культурно-исторической средой. Этому требованию двусубъектности и особой стилистической манеры отвечают так называемые блатные песни (“Татуировка”, 1,17; “Красное, зеленое….”, 1.18; “Я был душой дурного общества…”, 1,19; “Бодайдо”, 1,22; “Город уши заткнул…”, 1.23; “Что же ты, зараза, бровь себе подбрила…”, 1,24; “Позабыв про дела и тревоги…”, 1,25; “Тот, кто раньше с нею был”, 1,27; “Все позади – и КПЗ и суд…”, 1,41; “Я не пил, не воровал…”, 11,13; “Давно я понял, жить мы не смогли бы…”, 11,15 и другие), а также следующие: “Милицейский протокол”, 1,366; “Про речку Вачу и попутчицу Валю”, 1,534; “Здравствуй, “Юность”, это я, Аня Чепурная…”, 11,117; “Два письма”, 1,172; “Ой, где был я вчера…”, 1,178; “Поездка в город”, 1,242; “Лекция о международном положении, прочитанная человеком, посаженным на 15 суток за мелкое хулиганство”, “Жертва телевидения”, 1,36 “Диалог у телевизора”, 1,134 и многие другие.
Можно поставить вопрос о том, чьи конкретно это роли, что за герой представлен в каждом стихотворении или группе стихотворений. Часто персонаж обозначен в заголовке или тексте песен, что позволяет дать перечень ролей и их характеристику. Но это тема отдельной работы. В общем же можно сказать, что это рядовой представитель массы, с определенным уровнем сознания. Средства создания этих масок – упоминание в тексте о профессии, друзьях, членах семьи и коллективах – все они и сам герой могут наделяться именами, - а также создание конкретной бытовой обстановки и, конечно, речь, которая характеризуется сниженностью с одной стороны и ориентацией на устную разговорную речь с другой. Здесь большое место отводится языковой игре, которая часто и является источником впечатления “сниженности” и “ненормированности”.
“я”-субъект обычно помещается в ситуацию, которая может быть перенесена в денотативное пространство; возможно, без натяжки, восприятие текста на первом, бытовом уровне [10]. Это не исключает возможности прочтения за этой ситуацией другого, более обобщенного смысла, но на каком-то срезе – поверхностном – ситуация может быть соотнесена с предметным внеязыковым миром.
Это очевидно, связано с уровнем изображаемого сознания: “низшее”, судимое “сверху” автором, оно не допускается во внеязыковое пространство, проецируемое непосредственно на сферу духа, мысли.
“ролевой субъект представлен тогда, когда чистый “я”-субъект, сохраняя право авторского голоса, принимает на себя определенную роль или маску – фольклорную, романтическую, грамотея-книжника и т. п.” [12], можно выделить роль рассказчика-балагура, ориентирующегося на сниженную или устную речь, использующего приемы языковой игры, но не выражающего чужого сознания (стихотворения “Одна научная загадка или Почему аборигены съели Кука”, 1,348; “Песенка о переселении душ”, 1,246; “Песенка про йогов”, 1,165; “Баллада о гипсе”, 1,388; “Веселая покойницкая”, 1,292). Этот список можно продолжить за счет стихотворений, где роль формально обозначена, персонаж заявлен, однако трудно говорить о каком-то особом типе сознания, выраженном в тексте. Это мысли отдельного человека, не претендующие на обобщение: “Песня о конькобежце на короткие дистанции…”, 1,124; “Песенка про метателя молота”, 1,239, “Песенка про прыгуна в высоту”, 1,308; “Марафон”, 1,332; “Честь шахматной короны”, 1,384. За этими текстами читатель видит не столько спортсменов, сколько уже знакомого ему шитника-рассказчика.
Маска, используемая автором в стихотворении “То ли в избу и запеть…”, 1,236, способствует более точной передаче душевного состояния маеты, неустойчивости, неблагополучия, тоски. Элементы фольклорного описания присутствуют и в стихотворении “Как во городе во главном…”, 11,74. Субъект выражается в третьеличной форме (“он”, “парень”, Иван). И вдруг его “…Узнал один ровесник: Это тот, который – песни, - Пропустите, пусть идет…”. В предпоследней строфе происходит экспликация субъекта – все “маски” сняты: “я в “Каме”, Оказались мужиками: Не махали кулаками – Улыбнулись и ушли”. Как видим, соотношение форм субъективного выражения в одном тексте может быть достаточно сложным.
Одним из способов создания персонажа – отправителя текста является наделение его индивидуальной неповторимой судьбой. И хотя такой субъект обычно представляет целое поколение, о нем можно говорить как о конкретной личности – именно в силу достоверности обстоятельство его собственной жизни. В стихотворении “Банька по белому” сам ход воспоминаний таков, что не остается сомнений в подлинности личной судьбы героя. Проследим содержание строф (исключив рефрен): I – назревающее смутное сомнение; II – конкретный толчок к воспоминанию (наколка на груди); III – самое общее высказывание о том времени, обо всех; IV – сужение поля зрения: о своей жизни, о себе; V – дальнейшее укрупнение плана, сужение пространства до точки и времени до момента – “…” - последнего мига свободы; память концентрируется на самом остром, страшном моменте – аресте; VI – пространство несколько расширяется, время удлиняется: “Кололи ”; VII – резкое возвращение назад, в реальное место и время повествования; VIII – осознание судьбы на новом уровне. Так вспоминать мог только тот, с кем это действительно происходило. Отправитель текста персонифицированный “я”-субъект. Упоминание о Маринке неизбежно вызывает в сознании читателя образ чистого “я”-субъекта, являясь одной их характерных черт его “автобиографического” лика. Этот часто встречающийся, как уже было показано выше, прием авторской “самоподстановки” на место героя сближает автора с персонажем, и заключительные строки: “И хлещу я березовым венчиком по наследию мрачных времен” - воспринимаются уже обобщенно-символически, “я” здесь уже выступает как “я сам и любой из нас” - равно как и герой этого стихотворения – все мы несем печать этого наследия, которое предстоит долго и трудно “смывать”. Субъект – носитель исторического сознания, которое включается в сознание автора. Персонифицированный “я”-субъект является отправителем речи в таких текстах, как “Тот, который не стрелял”, 1,4254; “Был побег на рывок…”, 1,541; “Баллада о детстве”, 1,475; “У доски, где почетные граждане…”, 11,29; “Летела жизнь”, 1,567; “Ленинградская блокада”, 1,21; “В младенчестве нас матери пугали…”, 1,544. В последнем степень “персонификации” слабее, это более обобщенный герой – образ поколения. Литературность речи и авторская точка зрения сближают его с чистым “я”-субъектом. В “Балладе о детстве”, насквозь автобиографичном, нет в то же время индивидуальной судьбы – есть судьба поколения. В “Был побег на рывок…” и “У доски, где почетные граждане…” уникальность каждой судьбы не вызывает сомнений в силу яркой детализации воспоминаний героев: в первом из этих стихотворений голоса автора и персонажа сливаются, в заключительной строфе резюмируя все сказанное, во втором такое обобщение отсутствует, а речевое своеобразие говорит о ролевом “я”-субъекте, как и в “Ленинградской блокаде”. Таким образом, вопрос об определении типа отправителя достаточно сложен. К ролевым в широком смысле можно отнести все стихотворения с заявленным персонажем – названным в заголовке или в тексте (парашютист, космонавт, микрофон, волк, иноходец – “Затяжной прыжок”, 1,428; “Я первым смерил жизнь обратным счетом…”, 11,131; “Песня микрофона”, 1,343; “Охота на волков”, 1.561; “Бег иноходца”, 1,310), наделенным индивидуальной судьбой или помещенным в особую социальную среду или историческую обстановку – как чисто условную, так и представляемую реальной (“Много во мне маминого…”, 1,356; “Он не вернулся из боя”, 1,265 и многие другие). В каждом случае вопрос об отправители речи решается на основе сопоставления формы субъектного выражения с уже сложившимся в процессе анализа коммуникативной структуры ряда стихотворений образом автора – с его точкой зрения, позицией, личностными особенностями, его речью и системой образных средств. Другими словами, анализ субъектных форм коммуникативной структуры стихотворений помогает выделить дискурс автора и персонажей и характеризовать каждого как языковую личность, [13] с другой стороны, субъектная форма в каждом отдельном случае может быть “идентифицирована” [14] с языковой личностью автора или персонажа.
Имплицитные формы выражения субъекта речи в творчестве В. Высоцкого встречаются значительно реже, чем эксплицитные (десятая часть всех рассматриваемых нами текстов, всего около сорока). Здесь выделяются неперсонифицированный субъект и неперсонифицированные характери-зованный субъект. Они представлены в третьеличной форме. Первый из них связан, прежде всего, с литературным языком и присущими ему средствами выразительности; второй следует определенному канону описания, связанному с социальным, профессиональным сознанием, а также литературной традицией [15].
– от вещего Олега до греки, который “ехал через реку”, используются литературные и фольклорные сюжеты, устойчивые формы (сказки, притчи). Сама эта установка на обыгрывание уже известных ситуаций и форм накладывает отпечаток на отправителя речи, который уже по одному этому оказывается в той или иной степени “характеризованным” - особенно ярко в стихотворениях, где речь стилистически отмечена, а канон описания, например, фольклорный, выдержан наиболее последовательно (“Жил-был добрый дурачина-простофиля…”, 1,216; “Песня-сказка о нечисти”, 1,152; “Запретили все цари всем царевичам…”, 1,36; “Про дикого вепря”, 1,131 и другие) и слабее, когда прямое выражение авторской позиции сочетается со стилистически нейтральной речью: “Песня о вещей Кассандре”, 1,175; “Песня о двух погибших лебедях”, 1,494 и др. Субъект – отправитель речи здесь может быть соотнесен с чистым “я”-субъектом в лике рассказчика, как и в следующих текстах: “Что случилось в Африке”, 1,227; “Песня про мангустов”, 1,364, “Заповедник”, 11,417; “Часов, минут, секунд, нули…”, 11,149; “Жили-были на море…”, 1,458; “Всему на свете выходят сроки…”, 1,446. С чистым “я”-субъектом по содержанию совпадает отправитель речи и в стихотворениях: “Белый вальс”, 1,572; “Натянутый канат”, 1,404; “У домашних и хищных зверей…”, 1,135; “Песня о Земле”, 1.266; “Проделав брешь в затишье…”, 11,134; “Возвратятся на свои на круги…”, 11,147; “Оплавляются свечи…”, 1,403; “Песня о друге”, 1,139; “К вершине”, 1,253; “Как зайдешь в бистро-столовку…”, 11,187; “Жил-был один чудак…”, “Из детства”, 1.544; “Гололед”, 1,155.
Интересно, что большинство стихотворений с формально не выраженным отправителем имеют осложненную коммуникативную рамку, то есть включают диалоги и реплики персонажей, прямую речь. Автор как бы отступает в тень, чтобы дать место другим. Еще одной особенностью текстов, где отправитель присутствует имплицитно, является экспликация адресата в формах второго лица, “ты”, “вы” – для того, чтобы ни на минуту не дать прерваться живой осязаемой нити “поэт – читатель”. Значение адресата – от конкретного собеседника, указанного в посвящении или тексте (единичные примеры), и доверительного обращения к каждому читателю лично – до предельно обобщенного, ко всем и каждому.
“мы” может быть таким: 1) ’люди, объединенные общей профессией, деятельностью, задачей’ – матросы, бойцы, шахтеры, альпинисты, студенты, первопроходцы и т. п. (“Военная песня”, 1,143; “Мы без этих машин, словно птицы без крыл…”, 11,90; “Белое безмолвие”, 1,380; “Случай на шахте”, 1,177; “Пиратская”, 1,284; “При всякой погоде мы в море уходим…”, 1,1333; “Еще не вечер”, 1,225; “Марш аквалангистов”, 1,206; “Шторм”, 1,528; “Гимн морю и горам”, 1,530; “Этот день будет первым всегда и везде…”, 1,525; “Здесь вам не равнина…”, 1,141; “Марш шахтеров”, 1,350); 2) ‘представители одного поколения, связанные общими взглядами, целями, судьбой’ (“Песня о времени”, 1,488; “Песня о ненависти”, 1,496; “Песня о новом времени”, 1,154; “Баллада о борьбе”, 1,497; “Пожары”, 1,565; “Аисты”, 1,184; “Так случилось, мужчины ушли…”, 1,393; “Мы вращаем Землю”, 1,414; 3) ‘мы все, современники’ (“Мы все живем как будто, но…”, 1,450; “А мы живем в мертвящей пустоте…”, 11,176; “Мосты сгорели, углубились броды…”, 1,406). “Мы”, с одной стороны, включает автора, а с другой – является и объектом изображения, объектом сознания автора и поэтому отстраняется от него. Это сближает данные стихотворения с теми, где субъект речи присутствует имплицитно; в них так же, как и в последних, часто осложняется коммуникативная рамка и эксплицируется адресат. Так формируется одна их характерных для произведений В. Высоцкого коммуникативных рамок “я, один из вас, – вы”. В немногих из таких стихотворений речь стилистически отмечена (“Давно в эпоху мрачного язычества…”, 11,124; “Мао Цзе Дун – большой шалун…”, 1,195; “Товарищи ученые”, 1,412; “Письмо в редакцию телепередачи “Очевидное-невероятное…”,1,546; “Письмо рабочих тамбовского завода китайским руководителям”, 1,54. Последние представляют собой своеобразный пример коллективной языковой личности [16].
“я”-субъекта, в разных его ликах, ролевого и персонифицированного “я”-субъекта. Все элементы коммуникативной структуры абсолютного большинства произведений поэта способствуют созданию внешне оформленной, устойчивой коммуникативной рамки “я-ты”, непосредственно устанавливающей тесный контакт между отправителем и адресатом речи, автором и читателем, что является важнейшей особенностью всей творческой системы поэта, говорившего “от имени всех” [17] – и для каждого из нас. Коммуникативная рамка также играет роль в решении художественных задач в каждом конкретном стихотворении.
Кроме того, поскольку субъектными формами выражения сознания опосредовано вхождение в текст автора, их анализ дает возможность приблизиться к пониманию образа автора, его позиции, выделить его речь, его дискурс, отвлекаясь на определенном этапе исследования от того факта, что автор – творец всех своих произведений со всеми героями, представив его в разных воплощениях – разных говорящих индивидуальностях, каждая из которых может быть рассмотрена как своеобразная языковая личность, что составляет перспективу исследования.
ИСПОЛЬЗУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА
2. Ревзина О. Г. Коммуникативная типология поэтических текстов. // Ком-муникативная структура поэтического текста. - Ереван, 1990.
3. Корман О. Б. Чужое сознание в лирике и проблема субъектной реализации реалистических произведений. // Изв. АН СССР, СЛЯ, 1973, вып. 3.
4. В. С. Высоцкий. Сочинения. Т. 1, Песни. Т. 2, Стихотворения. - М.,1991. Все произведения мы называем стихотворениями, подчеркивая тем самым, что объектом анализа является незвучащий текст. При цитировании указывается том и страница.
7. Корман О. Б. Лирика Н. А. Некрасова. - Ижевск , 1978,с. 6.
8. Платонова О. В. Денотативное пространство как семантическая категория поэтического текста. Коммуникативная структура поэтического текста. - Ереван, 1990, с. 104-108.
10. Корман О. Б. Лирика Н. А. Некрасова, с. 99.
12. Ревзина О. Г. Коммуникативная типология…, с. 112.
14. Язык и личность. - М., 1989, с. 131.
15. Ревзина О. Г. Коммуникативная типология…, с. 115.
Примечания
[1] Ср. рифмы “кричу – заторчу” в стихотворении “Мне судьба до последней судьбы до креста…”, а также в стихотворении “Подумаешь, с женой не очень ладно…”, 1,550; с его рефреном “Скажи еще спасибо, что живой”. Оба стихотворения написаны годами раньше (пример автоцитации).
[2] Иногда используются “анти-автобиографические” детали: “” … и “Я не видал – мы Якова купали…” (“Мы бдительны, мы тайн не разболтаем…”, 11,159). Такой прием настолько “отодвигает” автора от субъекта речи, что вплотную приближает последнего к ролевому “я” - субъекту, о чем пойдет речь ниже.
“я” субъекта как “я”-Поэт – помня о том, что “поэт в России – больше чем поэт”.
“Парус (песня беспокойства), где эмоциональный лик чистого “я” - субъекта абсолютно преобладает (1,160).
[5] Он описан в книге М. Влади “Владимир, или прерванный полет”, Москва, 1989, с. 41