Бойко С. С.: "Новояз" в поэзии Булата Окуджавы и Владимира Высоцкого

«НОВОЯЗ» В ПОЭЗИИ БУЛАТА ОКУДЖАВЫ

И ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО

Отечественная филологическая наука уделила значительное внимание проявлениям тоталитаристского мышления в языке. В исследовательских концепциях отчетливо просматриваются две тенденции. Первая из них связана для русских исследователей с влиянием польской лингвистической школы. Такие лингвисты как А. Вежбицка, М. Гловиньски, В. Заславский и М. Фабрис унаследовали понятие Дж. Оруэлла новояз (, или nowomowa по-польски), характеризующее так называемую политическую диглоссию «номенклатура — хранитель официального языка, в то время как общество — хранитель подпольного языка» [1]. Нетрудно заметить, что заостренно политизированный характер этой концепции восходит к «приложению» «О новоязе» романа Оруэлла «1984», первой всемирно известной концепции new speak как специфического языка тоталитарного общества.

Вторая тенденция зародилась непосредственно в русской филологии, но, заслоненная славой Оруэлла, до сих пор не снискала подлинного признания в своем отечестве. Речь идет о ряде лингвистических идей, вырастающих из анализа актуальных проблем языка в книге К. Чуковского «Живой как жизнь». В этом издании, задуманном как подцензурное и популярное, ученый сумел, прибегнув к нашей способности читать меж строк, охарактеризовать целый ряд особенностей русского языка, сформировавшихся под влиянием социально-политических обстоятельств в советский период. Так Чуковский отмечает, что многие носители языка «считают правилом хорошего тона возможно чаще вводить в свою речь (даже во время разговора друг с другом) слова и обороты канцелярских бумаг, циркуляров, реляций, протоколов, докладов, донесений и рапортов [2]. Дело дошло до того, что многие из них при всем желании не могут выражаться иначе...» [3].

Исследователь заостряет внимание на том, что рядовые носители языка самопроизвольно употребляют «обороты докладов и протоколов», отказываясь от стилистически нейтральных синонимов. Подобное происходит не только в официальной обстановке, но и в ситуациях, допускающих выбор речевых средств. Тем самым Чуковский показал, что «новояз» в реальности не является исключительно языком номенклатуры и ее ближайших приспешников. Напротив, его проявления могут наблюдаться в спонтанной речи любого носителя языка.

Действительно, в поэзии мы обнаруживаем разнообразные соотношения лексики «новояза» с контекстом. Например, Н. Рубцов в стихотворении «Грани» передал «острое ощущение сшибки, столкновения старого и нового, характерное для поэта» [4], такими словами: «Ах, город село таранит! // Ах, что-то пойдет на слом! // Меня все терзают грани // » [5]. Рубцов употребляет официальный лозунг «о стирании граней...». Многие современные исследователи полагают: «Такие клише — всегда цитация, отсылка к чему-то общеизвестному, общезначимому и, соответственно, экономия слов, мыслей, чувств» [6]. Употребление Рубцовым языка партийной программы указывает на включение механизма речевой самообороны: негативное, с точки зрения поэта, явление обозначено маркированным речевым средством.

Однако взаимоотношения между текстом в целом и вкрапленным в него «новоязовским» словом могут быть и иными. Рассмотрим строки из «Ностальгии по настоящему» А. Вознесенского, где лирический герой перед судом совести испытывает такое чувство: «Будто сделал я что-то чуждое, // или даже не я — другие» [7]. Слова  — типичный пример фразеологии тоталитаризма. Подобная фраза применялась в сопоставлениях советское / несоветское, где несоветское — это что-то чуждое, с отрицательной оценкой. Нельзя не заметить, что эти слова выражают голос совести, они не окрашены иронически: герой всерьез испытывает «ностальгию по настоящему», по подлинным, нечуждым действиям. «Новоязовское» слово возникло в контексте самоанализа, без пародийности. Следовательно, «новояз» здесь включен в словарь не как цитата, а как слово «первого плана», непосредственно выражающее чувство.

Аналогичный случай можно наблюдать в стихотворении Булата Окуджавы «Март великодушный», давшем название поэтическому сборнику 1967 года. Стихотворение заканчивается такими строчками:

Зачем отчаиваться, мой дорогой?
Март великодушный! /162/ [8].

Слово намечается — из «новоязовского» словаря: у нас всевозможные мероприятия. Однако в стихотворении нет пародийной окраски: «Март великодушный» целиком выдержан в стиле «романтики старой закалки». Следовательно, март намечается, а не предстоитчем-то чуждым. В обоих случаях поэт использует свое, а не чужое слово.

Это не отменяет в принципе отмеченной Оруэллом и польскими лингвистами политической диглоссии. Однако Чуковский, живя внутри языковой стихии, отметил еще одну особенность языка, которая хуже видна постороннему зрителю Оруэллу. «Новояз» потому и жизнеспособен, что его словарь, а также и мышление, выражающее себя в нем, проникают в самую толщу языка и сознания, «принадлежат народу».

Как составляющие «новояза», Е. А. Земской названы: «официальная фразеология, лозунги, призывы, всем известные цитаты, названия марксистско-ленинских статей и книг» [9]. Начнем с известных цитат и лозунгов, маркированных как «новояз». У Высоцкого их немного. Общеизвестен пример из «Песни о сентиментальном боксере», где певец использует, поменяв местами предложения, цитату «И жизнь хороша, и жить хорошо» /96–97/ [10]. В ранних выступлениях певец после каждого припева произносил «сноску»: «Владимир Маяковский, поэма “Хорошо!”» Это, несомненно, заостряет антитоталитарное звучание цитаты, прямо направляет стрелу пародии на ее претекст.

«Случаю на шахте» также было справедливо отмечено, что слова «Он был как юный пионер — всегда готов» /139/ имеют выраженную антиидеологическую окраску: «... общеизвестный лозунг советской молодежи <...> скрывает в себе явно юмористическое отмежевание чтеца от главного персонажа...» [11].

Иначе звучит цитата из «Интернационала», в «Песенке о переселении душ». Издатель выделяет цитату курсивом:

Так кто есть кто, так кто был кем? — мы никогда не знаем.
Кто был никем, тот станет всем, — задумайся о том! /199/.

«авторских» слов, посвященных «хорошим» героям песенки: «Стремилась ввысь душа твоя — // Родишься вновь с мечтою», «живешь ты дворником — родишься вновь прорабом», «этот милый человек — был раньше добрым псом». Говорить о пародировании «Интернационала» можно в том смысле, что слова гимна используются в контексте шуточной песни, однако смысл данной конкретной строчки не подвергается осмеянию в рамках нового текста и смыкается с собственным авторским словом, как бы поддерживая его своим авторитетом. Это вновь показывает: официальная идеология враждебна конкретному лицу отнюдь не во всех своих проявлениях — что и создавало почву для достаточно массового представления о том, что «лозунги-то у нас хорошие», только вот «имеются отдельные недостатки».

В зрелом творчестве Булата Окуджавы мы наблюдаем рефлексию лирического героя по поводу собственной соотнесенности с тоталитаристским мировоззрением. Так, поэт говорит о людях своего поколения, что они «Мечтали зло унять и новый мир построить» /346/. Его герой, оторванный от родного Арбата, слоняется «вдоль незримой границы на замке» /377/. Об исторических судьбах современников он говорит так: «По долинам, по взгорьям толпою текло человечество» /531/.

Эти примеры объединяют следующие отличительные признаки.

1. Перед нами несомненный «новояз». В первом и третьем случае слегка изменены: ключевая цитата из «Интернационала» и первая строка революционной песни; второй пример — лозунг-штамп.

«новоязовскому» слову: новый мир не построен, граница на замке преодолима для кого угодно, кроме лирического героя, герой вместе с человечеством пришел не туда, куда хотел: «Не на то, знать, надеялся и не о том, знать, просил».

3. С помощью «новояза» происходит самовыражение лирического героя: это он мечтал построить новый мир, это он придает значение , он же воспринимает жизнь как движение по долинам и по взгорьям.

Подтверждая теорию речевой самообороны, эти примеры вносят важнейший дополнительный штрих: лирический герой сознает, что не кто иной, как он сам, является типичным представителем

Основной массив «новояза» у Высоцкого может быть квалифицирован как «официальная фразеология, лозунги, призывы». Эти примеры отличаются от предыдущих тем, что не связаны с конкретным определенным текстом «второго плана».

Целый ряд примеров удовлетворяет понятию канцеляризма по Чуковскому. Это « хулиганов и бандитов» /43/, «Как людям мне в глаза смотреть // С такой формулировкой» /60/, «Я — мамаше счет в тройном размере» /89/, «И там не тот товарищ правит бал» /96/, «уйдем мы с гитарой // В заслуженный и нежеланный » /107/, «Чтоб творить им совместное зло потом, // Поделиться приехали опытом» /118/, «Как-то вдруг вне графика // Случилося несчастье» /183/, «И наша семья большинством голосов <...> // В столицу меня снарядила» /195/, « // Для битвы с новоявленною порчей» /267/ и другие.

Следует отметить (поскольку на этом заостряется внимание в ряде высоцковедческих работ), что среди примеров имеются не только слова, сказанные героем-Протеем «из роли», но и речь лирического героя, приближенного к образу автора /107, 267 и далее/. Необходимо отметить также, что штампы, связанные с партийным делопроизводством /96, 195/, не выделяются стилистически в массиве иных клишированных форм.

Окуджава также может использовать «новояз» в прямой речи, которая иронически оценивается в общем контексте стихотворения. Например «Песенка веселого солдата»: «А если что не так — не наше дело:  // как говорится, «родина велела» /106/. Поэт пародирует тех, кто прикрывает звонкой «идейной» фразой свою личную моральную безответственность. Так и в стихотворении «Дерзость, или Разговор перед боем» генерал вопрошает лейтенанта: «Где же воинский долг, ненависть к врагу?!» /446/ — подставляя подчиненного под пули и уходя от личной опасности. Канцеляризмы можно наблюдать и в авторской речи: «Я тщательно считал друзей своих убитых <...> сравнил приход с расходом. // И не сошлось с ответом у меня» /186/; «родина — есть  // который победить нельзя» /251/; поэты «в почете, и все ж на учете» /243/.

В песенке «Старый король» Окуджава пародирует официальное политическое мышление. Основное пародийное средство — игра сюжетными ходами: сборы на войну с напутствием отнять сладких пряников у врага, организация армии на войне («веселых солдат интендантами сразу назначил»), победные торжества и их изнанка («грустным солдатам нет смысла в живых оставаться, // и пряников, кстати, всегда не хватает на всех» /130/). Двумя минимальными по объему вкраплениями «новояза» поэт указывает зрителю на подлинный источник изображенного мировоззрения — советскую идеологию. На лексическом уровне он использует отрицательную коннотацию, сложившуюся у слова «пацифист» в контексте советской «борьбы за мир»: «Получше их бей, а не то прослывешь пацифистом». Для житейских дел употребляется формулировка официальных характеристик: «ефрейтор, морально нестойкий». Описания победных торжеств, проведенных по канонам официальной идеологии, дано без помощи «новоязовского» слова.

«Канцелярское» происхождение как связь с партийным или бюрократическим делопроизводством — это, думается, критерий, выдвинутый Чуковским вынужденно, из соображений подцензурной маскировки. Многие пропагандистские штампы не имеют стилистических свойств письменной канцелярской речи, например, у Высоцкого: «А теперь они рекорд бьют» /130/, «Мы рай в родной построим Преисподней! // Даешь производительность труда!» /235–236/, «Буржуазная зараза все же ходит по пятам» /391/. В этих примерах слова, обслуживающие понятия казенной идеологии, стилистически маркированы как разговорные или просторечные [12]. Нельзя недооценивать официальную идеологию: она заботливо создала доступные слоганы, например лозунг «Даешь!», как изначально устное выражение советских идей.

Ярким примером выражения идей тоталитаризма разговорными языковыми средствами является «Песня-сказка про джинна». В ней описана социально-значимая ситуация борьбы официальных органов против врага. В мышление персонажа песни включены насаждаемые властью представления о том, что враги засланы политически враждебными силами и скрывают свою сущность («отвечай: кто тебя послал <...> От кого скрывался ты и чего скрывал?» /132/), о пользе доносительства и спасительной доблести государственных органов. Приходится отметить, что анализ только лексических средств был бы недостаточен для понимания этого текста: целый ряд тоталитарных представлений заложен в композиции, в самой логике действий и мыслей персонажа. Например, идею о пользе доносительства можно лишь отчасти показать, обратив внимание на вводное слово: «Я, конечно, побежал — позвонил в милицию», — и на неподдельную радость доносчика по поводу восстановления нормального хода вещей:

— показали аспиду!
Супротив милиции он ничего не смог.

Поскольку персонаж действительно пострадал от рук джинна, тема доносительства прячется под сценарий необходимой самозащиты, и ее присутствие должно доказываться дополнительно.

Мы вынуждены признать, что понятие «новояза» не разрешит всех проблем, возникающих при анализе «Песни-сказки про джинна» Высоцкого и «Старого короля» Окуджавы. Однозначно маркированные речевые средства не покрывают всего объема выраженного в них советского менталитета. Это ставит под сомнение концепцию «новояза» как «квазиязыка», к которой в книге «Русский язык конца ХХ столетия» присоединяется Е. А. Земская. По ее мнению, термин квазиязык «новояза», подчеркивая его «ненастоящесть» (как бы — квази-) и претензии на универсальность. Язык официальной идеологии действительно заявляет такую претензию, но внутри конкретного высказывания, как видим, совершается плавный переход от «новояза» к «староязу», языковым средствам, не маркированным с точки зрения их причастности к тоталитарной идеологиии. В этих случаях «новояз» сохраняет характер стилистически маркированного вкрапления в обычную, не-квази речь, что приближает его к функциональному стилю.

Кроме того, мы наблюдаем, что говорящий прибегает к нелексическим средствам (ряд сюжетно-композиционных приемов) для выражения официально-предпочтительных идей. Таким образом, словарный состав «новояза» покрывает собою лишь незначительную часть денотатов, релевантных в тоталитаристском мышлении. Значит, между действительностью «по-тоталитаристски» и языковыми средствами ее воплощения наблюдается сильнейшая асимметрия.

Другим характерным примером самопроизвольных проявлений тоталитарного мышления в языке являются песни Высоцкого, окрашенные «боевитостью», «милитаризованностью». Как известно, именно эту особенность «советского» образа мысли выделили в качестве одной из основных авторы «Русской политической метафоры» (М., 1991) А. Баранов и Ю. Караулов. Например, герой «Песни студентов-археологов» «Студентом <...> очень был настроен // археологию на щит», он же впоследствии «стал бороться за » /73–74/. Замечено, что подобные метафоры, давно ставшие речевыми штампами, в обычной речи склонны утрачивать «полноту своей внутренней формы» [13]. Однако в своем произведении Владимир Высоцкий оживляет стершееся клише, заставляет его работать «как новенькое». Средства для этого просты: в стихотворении создается контекст, сонаправленный внутренней форме бывшего штампа. Для этого, во-первых, имеются не одна, а две «боевые» метафоры, во-вторых, герой и в других строфах показан как человек воинственный, энергичный: он постоянно заставляет окружающих «плакать навзрыд», ищет древние строения «с остервенением», раскапывает — и закапывает «свой идеал» — словом, проводит жизнь в борьбе.

Высоцкий иронизирует над незадачливым археологом. Тем не менее пафос борьбы, «активного претворения действительности», запечатленный с такой доскональной точностью, близок самому автору. Лирический герой Высоцкого всегда в борьбе — с противниками и с обстоятельствами, с судьбой, с жизнью и со смертью, для него без борьбы нет жизни. Такое отношение к бытию пронизывает все творчество и выражается не только и не столько через отбор лексики, сколько в выборе сюжетов, тем и мотивов.

Мировоззренческая установка лирического героя Булата Окуджавы прямо противоположна: он обыкновенно стремится не вступать в бесплодный конфликт, ищет возможность взаимопонимания и примирения. Однако и в его творчестве «милитаризованность» советской мысли говорит громким голосом. Чаще это выражается лексически. Многочисленны такие примеры в песнях раннего периода, где всевозможные «мирные» процессы описываются с помощью «военных» метафор. Такова тема любви: «отправляется нежность на приступ, в свои тихие » /18/, «Ах, мне бы уйти на дорогу свою <...> // Но, старый солдат, я стою, как в строю...» /19/. Полностью на «военных» метафорах построена песня «Часовые любви на Смоленской стоят...» /45/: влюбленные — это «великая вечная <...> // где все рядовые», ее «поход никогда <...> не кончится» и даже приближение весны, обозначенное словом в этом контексте может прочитываться как «военное».

Так в произведениях двух бардов мы находим совершенно неожиданное подтверждение одной из главных идей «Русской политической метафоры» о милитаризованности советского образа мысли. Это свойство проявляет себя, что называется, не мытьем, так катаньем: либо «боевитость» имманентна мировоззрению в целом, либо в рамках «мирного» взгляда на жизнь она «протаскивает» себя через систему тропов.

В своей работе, посвященной анализу речевой ситуации 90-х годов, Е. А. Земская показала некоторые «реликты «новояза», живущие в бытовой речи без установки на шутку», которые, по ее мнению, «свидетельствуют о сохранении у многих говорящих особенностей советского менталитета» [14]. Думается, что значение таких примеров совпадает с многочисленными случаями употребления «новояза» в непародийной функции, которые мы наблюдали в произведениях Высоцкого и Окуджавы. Они показывают, что наряду с противопоставлением лирического субъекта канонам тоталитарной идеологии, в поэзии бардов можно наблюдать и милитаризованность мышления, и даже самовыражение лирического субъекта средствами «новояза». Эти наблюдения сделаны на примерах из творчества поэтов, которые не только не являются представителями номенклатуры или рядовыми носителями тоталитарной идеологии, но и активно борются с советским официозом, в частности, своими произведениями пародийно-сатирического звучания. То есть субъект актуальной медитации лингвистически является носителем «новояза», а идеологически — выражает антитоталитарное мировоззрение. Думается, что эти факты должны внести, применительно к российской языковой ситуации, коррективы в теорию об обязательной политической диглоссии.

В то же время идеи Чуковского, верно подметившего общенародный характер употребления «канцелярита», аполитичность моды на аббревиацию и другие спонтанные явления в языке социалистической эпохи, подтверждаются примерами из художественных текстов, а также некоторыми из интереснейших фактов, которые собрала и опубликовала Е. А. Земская. По всей видимости, различия между наблюдениями польских и отечественных ученых могут быть объяснены разнородностью изучаемых объектов. Социолингвистическая ситуация страны-источника, страны-экспортера тоталитарной идеологии может в существенных деталях отличаться от ситуации стран, сознающих себя жертвами колонизации, принудительного насаждения такой идеологии извне.

[1] Вежбицка А. Антитоталитарный язык в Польше: механизмы языковой самообороны // Вопр. языкознания. 1993. № 4. С. 108.

[2] Заметим, как искусно перетасовал автор в этом однородном ряду , продукты партийно-комсомольской жизнедеятельности, с , которые прячут весь ряд под маску дореволюционных канцеляризмов. — С. Б.

[3] 

[4] Зайцев В. Поэтическое открытие современности. М., 1988. С. 32.

 Рубцов Н. Видения на холме. М., 1990. С. 121. Здесь и далее курсив в цитатах наш. — С. Б.

[6]   // Речевые и ментальные стереотипы в синхронии и диахронии: Тез. конф. М., 1995. С. 58.

[7] Вознесенский А. Стихотворения. М., 1991. С. 112.

Окуджава Б. — с указанием страницы в скобках.

[9]  Новояз, new speak, nowomowa... Что дальше? // Русский язык конца ХХ столетия (1985–1995). М., 1996. С. 22.

[10] Стихотворения Высоцкого цит. по изд.: — с указанием страницы в скобках.

[11] Пфандль Х. Текстовые связи в поэтическом творчестве Владимира Высоцкого // Мир Высоцкого. Вып 1. М., 1997. С. 242.

«Следует отметить, что средства сниженного разговорного регистра используются автором наряду с канцеляризмами и в песнях-стихах, обозначенных как жанры официального общения, таких как “Милицейский протокол”, <...> “История болезни” и др.» (Cоколовская Т. Жанрово-стилевое разнообразие речевых средств поэзии Владимира Высоцкого // Мир Высоцкого. Вып 1. С. 315.

[13]   // Вопр. языкознания. 1993. № 3. С. 138.

[14] Земская Е. А.  // Вопр. языкознания. 1996. № 3. С. 28.

Раздел сайта: