Евтюгина А. А.: Разговорная речь в поэзии В. С. Высоцкого

РАЗГОВОРНАЯ РЕЧЬ В ПОЭЗИИ В. С. ВЫСОЦКОГО *

Лингвокультурологический анализ поэтических текстов В. С. Высоцкого необходимо проводить исходя из их специфики. Индивидуальность языкового творчества художника обусловлена рядом конструктивных приёмов; под последними вслед за В. В. Виноградовым мы понимаем широко и целенаправленно тиражированные приёмы, с помощью которых осуществляется авторский замысел [1]. Исследование показывает, что невозможно выделить какую-либо одну конструктивную схему в качестве основной. Каждый конструктивный приём может актуализироваться в той или иной ситуации в зависимости от установки автора. В качестве конструктивных приёмов В. С. Высоцкий использует деформацию прецедентного текста, репродукцию разговорной речи и драматизацию [2].

В данной статье мы предполагаем рассмотреть репродукцию разговорной речи — органичное включение в стихотворный текст элементов живой разговорной речи. Учитывая широту использования и целенаправленность тиражирования данного конструктивного приёма, мы считаем правомерной интерпретацию стихотворных произведений В. С. Высоцкого в свете теории речевой деятельности и речевой коммуникации, центральным понятием которой является «речевое поведение как совокупность речевых поступков, с внутриязыковой стороны определяемое закономерностями употребления языка в речи, а с внеязыковой — социально-психологическими условиями осуществления языковой деятельности» [3]. «С точки зрения социально значимой языковой коммуникации речевое поведение — это не столько языковая часть поведения вообще, сколько образ человека, составляющийся из способов использования им языка применительно к реальным обстоятельствам его жизни» [4]. То есть при анализе разговорной речи в поэзии В. С. Высоцкого надо учитывать, что «общие закономерности речевой деятельности имеют социально-психологическую мотивацию. Таким образом, язык рассматривается в этом случае как сторона человеческой личности» [5]. Поэтому, на наш взгляд, целесообразной является интерпретация особо направленного на коммуникацию поэтического текста В. С. Высоцкого как особой модели речеповедения, или дискурса, «который даёт представление о предметах или людях, об их свойствах и отношениях, о событиях или действиях или об их сложном сплетении, то есть о некотором фрагменте мира, который мы именуем ситуацией» [6].

Предметом нашего анализа является стихотворный текст В. С. Высоцкого как речевое произведение, имеющее сложную многоуровневую организацию. Рассматривая поэтический текст в качестве речевого продукта функционирования языковой системы, мы будем придерживаться традиционного подхода к выделению структурных составляющих текста в соответствии с языковой стратификацией на фонетический, словообразовательный, лексический, морфологический и синтаксический уровни.

Особая методика такого подхода позволяет через анализ коммуникативной ситуации, анализ дискурса выйти на идейное содержание стихотворения, которое поможет раскрыть специфику доминантных, ведущих речевых средств (разговорных элементов). При анализе речевой структуры поэтического текста В. С. Высоцкого важен не сплошной анализ языка, а избирательный анализ речевых доминант, вырисовывающий главные идейно-эстетические контуры текста и его образной организации. Разговорные речевые средства различных языковых уровней становятся у В. С. Высоцкого доминантой языковой материи произведения, его конструктивной основой. «Доминанту можно определить как фокусирующий компонент художественного произведения, она управляет, определяет и трансформирует отдельные компоненты. Доминанта обеспечивает интегрированность структуры. Доминанта специфицирует художественное произведение» [7].

Анализируя разговорную речь в стихотворениях В. С. Высоцкого, кроме категорий конструктивного приёма, мы использовали категорию текстовой доминанты; можно сказать, что приём как целенаправленная авторская установка реализуется через текстовую доминанту.

В стихотворении «Милицейский протокол» отражена достаточно типичная для поэзии В. С. Высоцкого коммуникативная ситуация официального общения; здесь налицо «коммуникация в коммуникации», то есть условность репрезентации «вторичного» жанра [8]. На сюжетном уровне разворачивается процесс заполнения милицейского протокола, акта о нарушении общественного порядка. Судя по названию, можно предположить, что данное стихотворение представляет собой «вариации на тему» жанра официального общения, однако автор намеренно отступает от речевых канонов письменного жанра протокола, моделируя сам процесс его заполнения. В тексте запечатлён момент, когда звучащая речь ещё не стала принадлежностью письменного текста, не зафиксировалась в письменном жанре документа, поэтому покаянный монолог «нарушителя» предстаёт перед нами не в сухой, запротоколированной форме, а в естественном, непосредственном виде. Эта монологическая речь формально представляет собой диалог с официальным лицом, реплики и вопросы которого как бы остаются за кадром. Кроме того, в стихотворении присутствует и «молчаливый собеседник» — Серёга, к которому постоянно апеллирует ролевой герой (основной коммуникант). Таким образом, только один из персонажей (тот, кто даёт показания) «материально выражен» в тексте, а двое других участников коммуникативной ситуации лишь косвенно обозначены; они не совершают явных речевых поступков. Поэтому, резюмируя, определим данную речевую ситуацию как «оправдательную речь нарушителя в милиции». Совершаемый героем ситуативно-речевой поступок вполне соответствует его статусу нарушителя общественного порядка — алкоголика. Герой ведёт себя совершенно непосредственно, никак не адаптируя своё речевое поведение к ситуации официального общения. В состоянии помутнённого алкоголем рассудка он просто на это не способен. И поэтому его речь представлена в чистом, естественном, «необработанном» виде.

Рассмотрим, как на разных языковых уровнях воссоздаётся речевой образ героя.

Фонетический уровень в данном тексте представлен не очень широко. Однако несколько отступлений от литературной произносительной нормы, зафиксированных автором даже на уровне письменного текста, указывают на их принципиальную значимость в речевой характеристике героя. Герой-«нарушитель» становится нарушителем не только общественных, но и языковых норм, в данном случае орфоэпических. И несмотря на то, что фонационные приёмы не являются ведущими в этом стихотворении, они как бы добавляют особые штрихи к речевому портрету персонажа. Это достаточно показательные нарушения:

— ненормативное ассимилятивное выпадение звука: «То чё »; «Сержант подымет» [9];

— просторечная подмена звука: «Метро закрыто, в такси не содят»;

— ненормативное ассимилятивное оглушение с выпадением звука: «Я рупь заначил».

Это не только показательные нарушения произносительных норм, но ещё и типические характеристики, определяющие социальный «адрес» героя. Данные элементы обобщают речевую характеристику персонажа, сознательно лишённого автором индивидуальных речевых черт. Последнее обусловлено авторской установкой на то, что, являясь своеобразной «визитной карточкой» менталитета типичного обывателя, подобные речевые элементы становятся особым знаком культуры, времени, эпохи. Таким образом, они выполняют не только характерологическую, но и культурологическую функцию, уже на внешнем, фонетическом языковом уровне обрисовывая субъекта речи как социальный культурно-речевой тип, обобщая его до уровня «героя своего времени». Всё это способствует идентификации с героем людей, отождествляющих себя с той же культурной эпохой.

Наделяя героя характерными речевыми чертами, автор стремится вписать его в целую галерею социально-культурных типов своего времени. И, поскольку общие закономерности речевой деятельности имеют социально-психологическую мотивацию, В. С. Высоцкий типизирует и саму модель речеповедения героя.

В поэтическом тексте ярко представлено экспрессивное словообразование, отражающее свойственную разговорной речи тенденцию к эмоциональному способу выражения. В основном это касается использования уменьшительно-ласкательных суффиксов в именах существительных: «... Вторую пили близ прилавка в закуточке <...> // Потом — в скверу, где детские грибочки»; «Я пил из горлышка»; «Не запирайте, люди, — плачут дома детки».

Кроме того, для разговорной речи характерно и экспрессивное словообразование имён собственных: «Тут мы согласны, — скажи, Серёга!»; «Вы не глядите, что всё кивает».

И наконец, экспрессивное словообразование проявляется в использовании:

— просторечных разговорных глаголов с именными корнями: «Ну, тут промашка — переборщили»; «<...> Что — не буяньте»;

— разговорных глаголов с размытым «диффузным» значением 10: «Я рупь заначил»;

— разговорных или жаргонных глаголов в переносном значении: «И если б водку гнать не из опилок...»; «На “разойтись” я сразу ж согласился — // И разошёлся, и расходился!».

Героя известным образом характеризуют и просторечные разговорные нарушения словообразовательных норм: «Я пил из горлышка, с устатку и не евши»; «... Теперь дозвольте пару слов без протокола».

Лексический уровень является ключевым в культурно-речевой обрисовке персонажа. Лексические языковые средства служат своего рода индикатором речеповеденческого типа. Выбор лексических средств играет определяющую роль в коммуникативной ситуации.

Как мы уже говорили выше, ролевой герой не в состоянии адаптировать своё речеповедение к сложившейся ситуации и поэтому говорит «на своём обычном языке». Это язык достаточно колоритный и экспрессивный, в нём представлены различные функциональные пласты лексики.

В первую очередь, это общеупотребительная, нейтральная лексика, например:

Вот он проснётся утром — протрезвеет — скажет:
Пусть жизнь осудит, пусть жизнь накажет!
Так отпустите — вам же легче будет:
Чего возиться, раз жизнь осудит!

Присутствует также разговорная («Не вру»; «Ну, тут промашка переборщили»; «<...> Что — не буяньте»; «Орал не с горя»; «Чего возиться»; «Вы не »; «Я рупь заначил»; «Я пил из горлышка, с устатку»; «Эх, бедолага!») и грубая («семьсот на рыло») лексика. Встречаются устойчивые речевые обороты: «Но это были ещё цветочки»; «Потом — не помню, — дошёл до точки»; «Семьсот на рыло».

Высокая, книжная лексика, употреблённая носителем просторечия, провоцирует комический эффект (функция речевого саморазоблачения героя): «А что очки товарищу разбили — // Так то портвейном усугубили»; «Но если я кого ругал — карайте строго!».

В использовании автором при характеристике ролевого героя типических разговорных лексических единиц, устойчивых речевых оборотов, прецедентов осуществляется функция социально-речевой типизации.

уровне морфологии — как в специфике функционирования определённых частей речи, так и в виде грамматических нарушений. Поскольку в данном тексте отражены основные разговорные тенденции, ведущую роль, в отличие от литературного языка, здесь получают незнаменательные языковые единицы:

— междометия: «Не вру, ей-бога»; «Эх, бедолага!»;

— разговорные частицы: «И если б водку гнать не из опилок, // То чё б нам было...»; «А уж когда коляска подкатила…»; «Ну, тут промашка…»; «Товарищ первый нам сказал, что, мол, уймитесь»; «Я сразу ж согласился»; «Вот он проснётся утром — протрезвеет — скажет:  // Пусть жизнь осудит, пусть жизнь накажет! // Так отпустите — вам же легче будет»; «Приятно всё-таки, что нас тут уважают:  // Гляди — подвозят, гляди — сажают!»; «Нас чуть не с музыкой проводят»; «Ну, спи, Серёга!».

И снова носитель просторечия обнаруживает себя:

— в активизации разговорной формы с флексией от существительного мужского рода с основой на согласный: «Потом — в скверу, где детские грибочки»;

— в неправильном словоизменении супплетивных форм: «Сержант подымет — как человеков!»;

— в нарушении норм словообразования деепричастий: «Я пил из горлышка, с устатку и не евши».

Здесь опять проявляется характерологическая функция.

В речи героя транслируются типичные особенности разговорного синтаксиса, обусловленные стремлением к выразительности речеповедения и тенденцией к экономии речевых усилий говорящего:

— эллиптические конструкции: «Вторую пили близ прилавка в закуточке <...> // Потом — в скверу <...> // Потом — не помню <...>»; «Тогда в нас было — семьсот на рыло!»; «Ну, тут промашка — переборщили»; «Товарищ первый нам сказал, что, мол, уймитесь, // Что — не буяньте, что — разойдитесь»; «Ему же — в Химки, а мне — в Медведки!..»;

— вводные элементы: «Не вру, ей-бога, — скажи, Серёга!»; «Мы, , третьего насильно затащили»;

— «самоперебивы» [10]: «... Вторую пили близ прилавка в закуточке, — // Но это были ещё цветочки, — // Потом — в скверу <...> // Потом — не помню — дошёл до точки»; «Так отпустите — вам же легче будет:  // Чего возиться...»; «Не запирайте, люди, — плачут дома детки, — // Ему же — в Химки...»;

— обращения: «Тут мы согласны, — скажи, Серёга!»; «Не запирайте, люди»; «И всё же, брат, трудна у нас дорога! // Эх, бедолага! Ну, спи, Серёга!».

Разговорная речь является базой для речевой характеристики ролевого героя. Благодаря ей воссоздаётся обобщённый портрет обывателя, который реализуется в речевом образе персонажа.

Создание речевого образа основано на речевых средствах социально-психологической типизации. Поэтому автор демонстративно утрирует обыденное, заштампованное сознание героя. Так происходит не только непрерывный диалог с обыденным сознанием, которое автор сделал поэтической реальностью, но и идентификация, органичное вживание читателя в образ персонажа.

Обилие клише, штампов, готовых формул обиходного языка лишает речь обывателя яркой индивидуальности, сводит образ до социального типажа, то есть типические черты его речи становятся своеобразным культурологическим знаком обезличенной, серой, застойной советской эпохи, периода уравнивания всех под одну гребенку, времени утраты исконной культуры языка.

Однако при всей типичности речеповедения героя его речь является выразительной, остроумной, каламбурной. Думается, это можно расценить как «авторское влияние» на персонаж. Высоцкому всё же не удаётся до конца отделить сознание героя от своего, именно поэтому в тексте возникли такие яркие каламбурные, иронические элементы, играющие экспрессивную роль:

Товарищ первый нам сказал, что, мол, уймитесь,
Что — не буяньте, что — разойдитесь.
На «разойтись» я сразу ж согласился —
И разошёлся, и расходился!

Или:

Приятно всё-таки, что нас тут уважают:
Гляди — подвозят, гляди — сажают!
Разбудит утром не петух, прокукарекав, —
Сержант подымет — как человеков!
Нас чуть не с музыкой проводят, как проспимся.

удалось создать героев, которые не просто являются трансляторами современных ему разговорных тенденций, а предстают как культурные типы, «герои своего времени». Они парадоксальным образом остаются индивидуальными, будучи полностью лишёнными индивидуальных речевых черт.

Таким образом, разговорные элементы в поэтическом творчестве В. С. Высоцкого носят конструктивный характер и выполняют характерологическую, экспрессивную и культурологическую функции.

В стихотворении «Инструкция перед поездкой за рубеж, или Полчаса в месткоме» также представлена ситуация официального общения с более высоким по социальному статусу лицом — инструктором месткома. Однако это формальное различие в социальном статусе никак не повлияло на речевое поведение коммуникантов. Инструктор общается с главным героем — заводским рабочим — на равных («говорил со мной как с братом»). Данная коммуникативная ситуация вполне вписывается в рамки жанра инструкции-наставления, однако В. С. Высоцкий, как всегда, несколько модифицирует речевой канон жанра: перед нами не диалог с инструктором месткома в непосредственном виде, а рефлексия персонажа по поводу этой ситуации, косвенное её переложение, цитация субъектом речи, то есть коммуникативная ситуация подаётся сквозь призму сознания главного героя, а в итоге оценивается им и его женой (появляется третий коммуникант — Дуся). Доверяя своему герою изложить речевые позиции других коммуникантов, автор тем самым сознательно уравнивает их речеповеденческие характеристики, не индивидуализирует их коммуникативное поведение и тем самым приводит социально-речевой статус героев к обобщённому типу советского человека. Изначальная установка: все советские люди говорят на одном языке независимо от их общественного положения. И поэтому, когда в стихотворении появляется ещё один субъект речи, жена главного героя — Дуся, то и здесь мы не находим никаких индивидуальных различий в коммуникативном поведении говорящих. И инструктор месткома, и Николай, и Дуся воплощают собой один речеповеденческий тип рядового советского человека. Рассмотрим, какими речевыми средствами создаётся этот обобщённый образ.

Речевой портрет персонажа строится на основе допускаемых им орфоэпических нарушений, отступлений от норм литературного произношения (характерологическая функция):

— вставки звука (ошибка в фонетическом усвоении заимствованного слова носителем просторечия): «Там шпиёнки с крепким телом»; «<...> Что клеёнку с Бангладештa привезёшь»;

— ненормативной ассимилятивной «потери» звука: «Мне хоть чё»;

— использования усечённых разговорных форм личных имен: «Дусь, а, Дусь».

Герой как обобщённый типаж советского человека воплощает в своём коммуникативном поведении самые характерные словообразовательные модели и стереотипы речи. Соответственно, используемые им словообразовательные средства выполняют в поэтическом тексте характерологическую функцию.

«Я вчера закончил ковку» (в данном случае в разговорную перенесён оборот специальной речи).

В сфере компрессивного словообразования это реализуется в построении разного рода сокращений от имеющихся в языке номинативных единиц: «Говорил со мной как с братом // Про коварный зарубеж».

«диффузным значением», которое конкретизируется контекстом, а также глаголов с десемантизированными основами: «Так чтоб я не отчубучил не того...», а также в употреблении существительных с уменьшительно-ласкательными суффиксами: «Ты уж их, браток, попробуй...»; «Аж до родной!».

Некоторые отступления от литературных словообразовательных норм характеризуют героя как малообразованного носителя просторечия (характерологическая и экспрессивная функция): «С сухомятки не помри!»; «С этим делом мы покончили давно»; «А сама на»; «Накрутивши бигуди».

Реализуемая в тексте речевая ситуация — инструкция перед поездкой за рубеж — позволяет автору наделить ролевого героя определённым набором лексических средств, которые выдают в нём человека советской эпохи, чьё сознание перенасыщено навязанными массовой культурой типическими речевыми стереотипами, устойчивыми оборотами, цитатами из официальных источников, штампами канцелярского языка, просторечиями, жаргонизмами, грубой, а также специальной лексикой. Разнообразные лексические средства передают эклектику и недалёкость сознания, девальвацию культуры как знаковую примету времени. Эти лексические элементы формально представляют собой материальное, языковое воплощение своеобразной мифологемы советского быта и бытия, а по сути они являются её же разоблачением. Здесь перед нами открывается ординарное, сотканное порой из чужеродных элементов, лишённое индивидуальности сознание обыкновенного советского человека. Высоцкий включает в речь ролевого героя следующие пласты лексики:

— специальную: «Я вчера закончил ковку»;

— разговорную, просторечную: «Я два плана залудил»; «Так чтоб я не отчубучил не того»; «У самих добра такого — !»; «И гляди не выкинь фортель — // С сухомятки не »; «И опять пошла морока»; «Знаешь, Коля, — не зуди // Что ты, Коля, больно робок»; «Обещал, — забыл ты нешто?»; «Сбереги там пару рупий — не бузи»;

— грубую, бранную: «Ну а может — ни хрена!»;

— жаргонную: «Уверяли »;

— канцелярские штампы: «Если темы там возникнут — »;

— цитаты из официальных источников: «Буржуазная зараза»;

— устойчивые речевые обороты, иногда трансформированные носителем просторечия: «Опасайся пуще глаза»; «Опасаюсь — маху дам»; «»; «Хоть чёрта в ступе»; «Любо-дорого смотреть».

Таким образом, автору удаётся нарисовать речевой портрет типичного персонажа и воссоздать колорит современной ему эпохи.

Высоцкий реализует в тексте основные тенденции разговорной морфологии. Так, тенденция стремления к аналитизму проявляется в использовании специфических классов неизменяемых слов. Сюда относятся предикативы-оценки, передающие оценочность и экспрессивность речеповедения героя, которого переполняют эмоции по поводу неординарной жизненной ситуации — поездки за рубеж: «Там у них пока что лучше бытово, — // Так чтоб я не отчубучил не того...».

«Шасть в купе — и притворится мужиком».

В поэтическом тексте отразилась и разговорная тенденция к усилению роли незнаменательных морфологических единиц:

— междометий: «Ну — ни хрена!»; «Ох, я в Венгрии на рынок похожу»; «Я на ихнем — ни бельмеса, ни гугу!»;

— разговорных частиц: «Ты уж  // Хоть немного уважать»; «Я ж по-ихнему — ни слова»; «Я ж не ихнего замесу»; «Обещал, — забыл ты нешто?»; «Мне хоть хоть чёрта в ступе — привези!»; «Вот же женские замашки!»; «До свиданья, цех кузнечный, // Аж до гвоздика родной!»;

— предлогов: «Говорил со, мной как с братом // Про  // Про поездку к демократам»; «На немецких на румынок погляжу!».

Характерологическую, экспрессивную и культурологическую функции выполняют многочисленные нарушения литературных грамматических норм, в частности, активизация следующих разговорных форм:

— существительных родительного падежа единственного числа с флексией : «Я ж не ихнего замесу...»;

— местоимения их в косвенных падежах: «Я ж не замесу — я сбегу, // Я на ихнем — ни бельмеса...»;

— деепричастий: «Накрутивши ».

Таким образом, благодаря введению разговорных элементов речь персонажей предстаёт перед нами в своём непосредственном, «не олитературенном» виде.

В силу своей динамичности и экспрессивности речь героя насыщена типичными для разговорной речи синтаксическими конструкциями:

— эллиптическими предложениями: «И инструктора послушал — // Что там можно, что нельзя»; «Нет, ребяты-демократы, — только чай!»; «Может, скажут “пейте-ешьте”, // Ну а может — ни хрена!»; «Там шпиёнки с крепким телом, — // Ты их в дверь — они в окно!»; «Я ж по-ихнему — ни слова»; «Молот мне — так я любого // В своего перекую!»; «Я ж не ихнего замесу — я сбегу, // Я на ихнем — ни бельмеса...»;

— вставными конструкциями: «Поживу я —  — у румын»;

— «самоперебивами»: «Обещал, — забыл ты нешто? ну хорош— // Что клеёнку с Бангладешта привезёшь»;

— конструкциями со стечением предлогов: «На немецких на румынок погляжу»;

— обращениями: «Ты уж их, , попробуй // Хоть немного уважать», «Знаешь, Коля, — не зуди! // Что ты, Коля, больно робок»; «До свиданья, цех кузнечный // Аж до гвоздика родной! // До свиданья, план мой встречный, // Перевыполненный мной!».

Итак, на синтаксическом уровне репродукция разговорных элементов играет, прежде всего, характерологическую роль.

Все приёмы, реализованные автором для создания образа ролевого героя, объединяются в систему на основе «единого конструктивного приёма — драматизированной репродукции живой речи» 11. Разговорная речь становится для Высоцкого способом идентификации, выявления «кровной связи» героя с породившей его социально-культурной средой. Живая, непосредственная, далёкая от литературной нормы, речь персонажа является для автора материальным воплощением такой связи. В стихотворной ткани разговорная речь становится определённой культурной доминантой эпохи, знаком времени, определившим особенности сознания многих поколений советских людей. В условиях переоценки ценностей, в эпоху приоритета так называемой массовой культуры разговорная речь стала отражением механизмов обезличивания, уравнивания всех и вся (все говорят на «одном языке», используя одинаковые речевые штампы и стереотипы; при этом речевое поведение почти не определяется социально-культурным статусом: бытовая речь советского интеллигента мало чем отличается от речи заводского рабочего). Высоцкий сумел не только уловить, почувствовать эту самую главную тенденцию своего времени, но и — при помощи своей поэзии — разоблачить её, обнажив всю подноготную формирования массовой культуры.

нашего исследования мы попытались — посредством уровневого анализа разговорных элементов в целостном поэтическом тексте — выйти на общие закономерности стихотворного творчества В. С. Высоцкого, некие универсалии его поэзии, обусловленные ведущим конструктивным приёмом — приёмом репродукции разговорной речи. Выявляя функциональную наполненность данного конструктивного приёма, мы тем самым стремились вписать исследуемые языковые закономерности в широкий контекст культуры, и поэтому ведущую универсальную функцию репродукции разговорной речи у В. С. Высоцкого обозначили как культурологическую.

Примечания

* В статье использованы материалы студенческой работы М. Г. Гинесиной по уровневому отбору разговорных элементов из текстов Высоцкого.

[1] См.: Виноградов В. В.

[2] См.: Евтюгина А. А. Деформация прецедентного текста как конструктивный приём. Екатеринбург: Уральский гос. пед. ун-т, 2000. С. 16. (Деп. в ИНИОН РАН).

[3] . Говорящий и слушающий: варианты речевого поведения. М., 1993. С. 12.

[4] Долинин К. А. Интерпретация текста. М., 1985. С. 10.

[6] Дейк Т. Язык. Познание. Коммуникация. М., 1989. С. 69.

[7]  Доминанта // Хрестоматия по теоретическому литературоведению: В 2 т. Тарту, 1976. Т. 1. С. 59.

[8] См.: Бахтин М. М. Проблема речевых жанров // Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.

Высоцкий В. С. Сочинения: В 2 т. Екатеринбург, 1997. Здесь и далее курсив в цит. наш. — А. Е.

10 Земская Е. А., Китайгородская М. В., Ширяев Е. Н. Русская разговорная речь: Общие вопросы. Словообразование. Синтаксис. М., 1981. С. 155.

[10] Данное словоупотребление встречается, напр., у Б. М. Гаспарова ( Устная речь как семиотический объект // Лингвистическая семантика и семиотика. [Вып.] I. Тарту, 1978. С. 63–112.

11 Евтюгина А. А. Стилистические средства смехового в поэзии В. Высоцкого // Принципы изучения художественного текста: В 2 ч. Ч. 2. Саратов, 1992. С. 98.