Климакова Е.В.: Мифопоэтические аспекты творчества В.С.Высоцкого
Введение

МИФОПОЭТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ТВОРЧЕСТВА В. С. ВЫСОЦКОГО

Диссертация на соискание ученой степени

кандидата филологических наук

Введение

Творчество Высоцкого является одним из самых значительных феноменов русской культуры второй половины ХХ века и последние тридцать лет неизменно вызывает исследовательский интерес. Началом высоцковедения, не считая обилия литературно-критических отзывов, следует, по всей вероятности, признать статью А. Скобелева и С. Шаулова “Живое слово: Заметки о песенном творчестве В. С. Высоцкого” (1981), где авторы утверждают рассматриваемый феномен как явление литературы: “Высоцкий-поэт далеко не так прост, как это иногда кажется. За внешней непритязательностью стоят не только мастерство блестящего версификатора, но и нечто большее — то, что образует истинно поэтическую систему” [1].

На протяжении всего первого десятилетия формируется в целом проблемное поле высоцковедения: акцентируется текстологический аспект [2], появляются статьи, посвященные стилевым и лексическим исканиям поэта [3], проблеме субъектной организации повествования [4], анализу прецедентных текстов [5], культурной роли Высоцкого [6] и т. д.

В 1991 г. эти искания оформились в монографию А. В. Скобелева и С. В. Шаулова, ставшую первой попыткой системного описания художественного мира поэта. В ней тезисно очерчено проблемное поле становящегося высоцковедения, сформулирован ряд вопросов, решаемых исследователями до сих пор. Здесь же впервые возник интерес к мифопоэтике Высоцкого: “…многочисленные в поэзии Высоцкого то серьезные, то шутливые экскурсы в глубины веков и в доисторические, мифологические времена, где он обнаруживает все тот же конфликт между житейской практикой и родовой сущностью человека. Этим объясняется и пристальное внимание поэта к долитературным формам художественного мышления, к устному народному творчеству, мифу” [7]. Кроме того, исследователи обращают внимание на специфику организации художественного пространства Высоцкого, опираясь при этом на мифологически окрашенные пространственные понятия: граница, “здесь”–“там” и др.

Немалый вклад в изучение мифопоэтики Высоцкого внесли исследования, предметом которых является хронотоп [8]. Среди них ярким явлением стало диссертационное исследование С. В. Свиридова [9], предпринявшего попытку целостного описания художественного мира Высоцкого с опорой на категорию художественного пространства. Ряд достижений С. В. Свиридова будет полезен для нашего исследования. В частности, именно данный исследователь впервые при анализе творчества Высоцкого обратился к реализации в художественном мире поэта оппозиций пространственного центра и периферии и рассмотрел возможность интерпретации образа волка как одного из наиболее значимых статусов лирического героя.

Среди крупных исследований последних лет в свете нашей темы важно назвать лингвистическую диссертацию Н. В. Закурдаевой [10], посвященную аксиологическим (“Душа”, “Судьба”, “Тоска”, “Дом”) и экзистенциальным (“Жизнь”, “Смерть”, “Время”) концептам поэзии Высоцкого. Особую значимость для нас будет иметь следующий ряд тезисов, сформулированных автором: “судьба у Высоцкого всегда трагическая” [11]; “тоска есть результат ограничения воли, свободы <…> Центральный слой концепта репрезентирует лексема тоска со значением “состояние души героя”” [12]; “в его поэтической системе сосуществуют два образа дома — идеальный и реальный (он <…> имеет негативную коннотацию)” [13]; “жизнь Высоцкий определяет как процесс, одной из фаз которого является смерть, за которой снова следует жизнь, но уже в новом качестве — как сверхбытие” [14], “смерть перестаёт быть неотвратимой” [15].

Однако возвратимся к литературоведению. С середины 1990-х возникали и продолжают появляться статьи, посвященные частным проблемам мифопоэтики. Большую часть составляют исследования специфики реализации в произведениях Высоцкого христианских мотивов (Е. В. Купчик [16], Д. Н. Курилов [17], О. Ю. Шилина [18], С. Г. Шулежкова [19]). Также исследователи обращаются к образам животных [20], природы [21], смеховому началу [22]. Целый ряд отдельных мифологических мотивов рассмотрен С. М. Шауловым [23] (цифры и числа, “лево” – “право”, образ корабля, пространство бани, образ коня).

Таким образом, в современном высоцковедении отсутствуют работы, выстраивающие общую теорию на материале всего многообразия мифологических элементов, реализовавшихся в творчестве поэта. С нашей точки зрения, ни одна из так или иначе воплотившихся в поэзии Высоцкого мифологических систем при автономном ее рассмотрении не способна вывести исследователя к адекватному пониманию авторской картины мира.

Единственной пока работой, целиком посвященной общим проблемам мифологизма в поэзии Высоцкого, является небольшая статья Е. Г. Чернышевой. Автор ставит “проблему мифологизма Высоцкого в триединстве следующих аспектов: миф Высоцкого как явление общественного сознания, творчество Высоцкого как мифологическая самоидентификация и собственно мифопоэтика текстов” [24], однако подробной разработки намеченные пути исследования не получили. В рамках “мифопоэтики текстов” Е. Г. Чернышева акцентирует внимание лишь на значимости архетипа медиатора, который “в поэзии Высоцкого образует своего рода семантическое гнездо, пучок смысловых линий, в котором рядом с основной мифологемой соседствуют или непосредственно соположены ей мифологема границы (межи, середины), связанные с ней мотивы пересечения, преодоления, трансляции, связи / коммуникации, парный мотив бегства и возвращения [25] и другие” [26].

Особое место в историографии вопроса о мифопоэтическом аспекте творчества Высоцкого занимают три качественно несравнимые работы. Во-первых, публицистическое эссе В. Н. Тростникова “А у нас был Высоцкий…” (1980), где автор настаивает на доминировании созидательного начала в поэтическом творчестве Высоцкого, акцентируя всестороннюю мифологизацию. Во-вторых, заметка Т. Орловской (1991), где утверждается противоположное мнение: “Поэтика Высоцкого – выражение тотального скептицизма <…> Каждое его стихотворение – клеточка, разрушающая мифологическую конструкцию, где бы и когда бы она ни возникла” [27]. И в-третьих, диссертация Х. Пфандля (1991) [28], который доказывал, что основная роль Высоцкого в русской культуре была связана с демифологизацией официального языка и разрушением существующей системы поэтической мифологии. Здесь уместно вспомнить тезис В. Н. Топорова о том, что процессы мифологизации и демифологизации “работают <…> на “одно общее” [29], в единстве разрушения и созидания.

Актуальность мифопоэтического метода применительно к поэзии Высоцкого обусловливается прежде всего сочетанием глубины использования мифологической архаической образности в его творчестве со стереотипностью накладывающихся друг на друга нескольких исторических, социальных и литературных “мифологий” его времени (“советской” идеологии, “неофициальной” словесности, блатной субкультуры, русского Поэта, романтического мифа и т. д.). Кроме того, именно на уровне мифопоэтики существует возможность наиболее явно увидеть специфику авторской картины мира, являющуюся отражением целого ряда социокультурных процессов. В рамках высоцковедения исследовательская парадигма представлена весьма слабо. Настоящая диссертация является одной из первых попыток комплексного изучения творческого наследия Высоцкого в мифопоэтическом аспекте. Данная тема особенно перспективна ввиду устойчивого интереса к мифологизму и неомифологизму в современном литературоведении и культурологии.

Объектом нашего изучения является поэтическое творчество Высоцкого в аспекте мифопоэтики. Предметом – содержание и способы репрезентации мифопоэтических образов и категорий в художественном мире поэта.

В ХХ в. миф “стал одним из центральных понятий социологии и теории культуры” [30]. Н. Л. Лейдерман отмечает обозначившееся в ХХ в. “стремление художественного сознания ввести современность, переживающую тотальный кризис, в систему координат вне-временных – координат общечеловеческих, родовых, экзистенциальных” [31]. Особенно важна категория мифологического применительно к художественной литературе, так как “все наиболее действенные идеалы всегда суть более или менее откровенные варианты архетипа” [32], а “свобода личного поэтического акта ограничена преданием; изучив это предание, мы, может быть, ближе определим границы и сущность личного творчества” [33]. В тесной связи и генетическом родстве мифа и литературы, по мнению К. -Г. Юнга, “кроется социальная значимость искусства: оно неустанно работает над воспитанием духа времени, потому что дает жизнь тем фигурам и образам, которых духу времени как раз больше всего недоставало. От неудовлетворенности современностью творческая тоска уводит художника вглубь” [34].

Сегодня появляется множество работ, посвященных мифопоэтике конкретного автора, при этом материалом для анализа становятся образы, отсылающие к архетипам и мифологемам, а поводом для анализа – обилие таких элементов [35]. Практически любая единица художественного языка по исследовательскому произволу может быть прямо или опосредованно связана с мифологической традицией. Теория архетипов К. -Г. Юнга и манифестируемый ею тезис о бессознательной апелляции субъекта художественного творчества к мифу открыла путь к панмифологизму. Не отрицая возможности его как такового, мы, работая с материалом, часть которого не дает явных оснований для его включения в область мифопоэтического, считаем необходимым более подробно обозначить поле нашего исследования. Мы полагаем, что граница дозволенности использования мифопоэтического метода пролегает в предельной интерпретационной зоне, в рамках которой интерпретируемые элементы не отрываются от сопровождающего их контекста конкретного произведения и всего творческого наследия автора. Кроме того, важно отметить, что многие особенности поэтики Высоцкого обусловливают рассмотрение его творчества на границе массовой и элитарной культур, а наиболее отчетливо выраженной в его художественном мире является именно социальная мифология.

“Место “мифопоэтического” подхода…” (1978). Размышляя над тезисом А. Н. Веселовского о том, что “сравнительное изучение открыло <…> знаменательный факт: это ряд неизменных формул, далеко простирающихся в область истории, от современной поэзии к древней, к эпосу и мифу…”, исследователь задается вопросом, “каким образом согласуется такой “мифопоэтический” взгляд на литературу нового времени с теорией контекста?” [36]. Ответ на этот вопрос И. П. Смирнов ищет посредством практической попытки архетипического толкования стихотворения В. В. Маяковского “Вот так я сделался собакой” и приходит к выводу о том, что стихи могут быть адекватно поняты, “будучи заключены в контекст семантических универсалий” [37]. Однако при этом И. П. Смирнов акцентирует внимание на важности подкрепления мифопоэтического подхода другими методами (биографическим, интертекстуальным, сравнительно-историческим). Поэтому мы будем в своем исследовании, где это необходимо, обращаться к тому контексту русской поэтической традиции, который связан прежде всего с особым пониманием места и роли поэта в мире.

Кроме того, при изучении многослойного феномена творчества Высоцкого необходимо принять во внимание и целый спектр социальных и политических мифов, нашедших в нем свое отражение. Таковым, например, является миф о “советском человеке” [38]. Важную роль в формировании Высоцкого-поэта сыграл “миф о войне”, сакрализованный советским сознанием: “При сильнейшем дефиците морально-антропологических разработок в советской культуре “война” стала средством определения качества “настоящего человека” <…> Сама структура “испытания” стала одной из ключевых идеологем, породив целое семейство жанров и литературно-художественных формул. Ничего равного по значимости, психологической силе “мирная” культура советского времени предложить не могла. Более того, она сама постоянно моделировала себя через военные аналогии и категории…” [39]. Другими важными источниками феномена Высоцкого являются неофициальная советская культура, всесторонне акцентировавшая героя-маргинала (А. Синявский – марсианин из рассказа “Пхенц”, В. Ерофеев – алкоголик из поэмы “Москва-Петушки” и др.), а также русская национальная архетипика негативизма и мысль о страсти русского человека к “самоотрицанию и самоуничтожению”, выразившиеся в частности, в образах “края” и “бездны” из “Дневника писателя” Ф. М. Достоевского: “Тут являются перед нами два народные типа, в высшей степени изображающие нам весь русский народ в его целом. Это прежде всего <…> потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и – в частных случаях, но весьма нередких – броситься в нее как ошалелому вниз головой. Это потребность отрицания в человеке, иногда самом неотрицающем и благоговеющем, отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни во всей ее полноте, перед которой сейчас лишь благоговел и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бременем. <…> Иной добрейший человек как-то вдруг может сделаться омерзительным безобразником и преступником, – стоит только попасть ему в этот вихрь, роковой для нас круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения, так свойственный русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни” [40].

Языком для выражения наиболее обобщенных категорий, преломляющихся у Высоцкого в разных культурных слоях, и вместе с тем связующим началом между этими слоями становится архетипически ориентированная образная система, отсылающая нас к архаической мифологии.

Методологическим основанием нашей работы являются преимущественно труды В. Ю. Михайлина и М. Элиаде.

Высоцкий, разумеется, не является носителем архаического сознания. Однако методология В. Ю. Михайлина позволяет работать и с современной семантизацией архаических конструкций [41], если учесть, что “в основе различия между мифом архаическим и мифом поздним (“городским”, “гуманитарным” и т. д.) прежде всего лежат сущностно разные стратегии конструирования и воспроизводства человеческой идентичности. В первом случае это ритуально обоснованная и обусловленная система переноса социально значимого опыта из одной культурной зоны в другую – при отсутствии представления об “исконном единстве” человеческой личности. Во втором – система тотальной проницаемости различных культурных пространств, объединенных внутренним пространством индивида” [42].

Кроме того, так как нам предстоит анализировать произведения словесного творчества, важно отметить еще одно отличие позднего мифа по Михайлину: “он не только обусловливает дискурс, но и сам является дискурсивно обусловленным” [43].

Под мифом В. Ю. Михайлин понимает “снятый вербальный план ритуального действа”, а под ритуалом, в свою очередь, “механизм переключения <…> поведенческих модусов, позволяющий осуществить переход из одной культурной зоны в другую” [44]. Термин “ритуал” в таком определении будет нам полезен. Важно указать в связи с этим на изначально фабульную природу мифа. Данная особенность задает в рамках мифопоэтического метода доминанту сюжетного уровня произведения над собственно текстовым.

Большую сложность составляет выбор наименования для самих мифологических элементов, обнаруживаемых в литературном произведении: “миф”, “архетип”, “праобраз”, “первообраз”, “мифологема”, “мифологический элемент”, “мотив”. Объектами нашего исследования являются литературные произведения, уже этот факт диктует нам необходимость отказаться от использования термина “миф”, наиболее многозначного, трудноопределимого и неизбежно ангажированного огромным количеством концепций, аспектов и областей гуманитарного знания. Термины “архетип” (от греч. archētypos – первообраз), “праобраз” и “первообраз” синонимичны. По Юнгу, архетипы – это первичные схемы образов, “воспроизводимые бессознательно и априорно формирующие активность воображения, а потому выявляющиеся в мифах и верованиях, в произведениях литературы и искусства, в снах и бредовых фантазиях” [45]; называя и описывая ряд архетипов, К. -Г. Юнг говорит о том, что “недостаточно иметь о них понятийное знание или размышлять о них. Бесполезно заучивать список архетипов. Они являются комплексами переживаний, вступающих в нашу личную жизнь” [46]. В свою очередь Г. Башляр в качестве центрального понятия в своих размышлениях о бессознательном использовал термин valeurs (фр. – ценности), наряду с которым в отдельных работах употреблял и понятие архетипа. Однако башляровские архетипы выключены из категории времени, исследователь стремится “выяснить, по какой актуальной причине, благодаря какой ценности активного воображения такой образ нас очаровывает, что-то нам говорит. Возводить истоки его влияния к необоснованно далеким временам – необоснованная психологическая гипотеза… Что касается нас [Г. Башляра – Е. К.], мы считаем своим долгом устанавливать актуальность архетипов” [47]. Не вдаваясь в подробности полемики Г. Башляра с К. -Г. Юнгом о генезисе архетипов, заметим важность ценностного аспекта, акцентированного Г. Башляром. Так как архетип является манифестацией ценности, художественная аксиология может считаться семантическим наполнением художественной формы, основанной на мифопоэтике. Таким образом, в произведении мифопоэтическое неизбежно отражает аксиологическое, но не всякое аксиологическое связано с мифопоэтикой.

В зарубежном, прежде всего англоязычном литературоведении, понятие архетипа стало активно использоваться еще с 1950-х годов на волне увлечения концепцией К. -Г. Юнга. В отечественное литературоведение понятие архетипа начало входить с 1980-х гг., со временем сформировалась и традиция употребления термина как общепринятого вне его связи с психологической концепцией К. -Г. Юнга. Мы будем употреблять данный термин, понимая под ним “первичные схемы образов и сюжетов, составляющие некий исходный фонд литературного языка” (Е. М. Мелетинский). Кроме этого, нам понадобятся термины “мотив”, который применительно к лирическому произведению обыкновенно понимается как повторяющийся комплекс идей и чувств (Л. Н. Целкова), и “образ”, который в рамках теории искусства вслед за А. А. Потебней понимается как воспроизведенное представление, форма выражения содержания.

Нам будут также необходимы термины “художественный мир” и “модель мира”. Если значение второго научной полемики не вызывает, то семантическое наполнение первого весьма неоднозначно. Термин применим к принципиально различным категориям: сегодня допустимо говорить о художественном мире автора, о художественном мире прозы или поэзии определенного периода, наконец, о художественном мире конкретного произведения, но и здесь не вполне ясно, что же имеется в виду – содержащаяся в произведении модель мира или же средства создания художественности. В рамках нашего исследования, занятого изучением модели мира, созданной конгломератом произведений одного автора, актуальна традиция использования данного термина, ведущая свое начало от статьи Д. С. Лихачева “Внутренний мир художественного произведения” [48]: “мир произведения — это художественно освоенная и преображенная (разрядка – авт.) реальность”, “мир литературного произведения — это воссозданная в нем посредством речи и при участии вымысла предметность” [49].

Специфика репрезентации художественного мира в произведениях неизбежно отражает авторскую “модель” или “картину” мира, представляющую собой “систему интуитивных представлений о реальности” [50], “само понятие “мир”, модель которого описывается, целесообразно понимать как человека и среду в их взаимодействии” [51].

Мифопоэтическая модель мира объединяет базовые параметры вселенной: пространственно-временные, причинные, этические, количественные, семантические, персонажные [52]; “модель мира не относится к числу понятий эмпирического уровня (носители данной традиции могут не осознавать модель мира во всей ее полноте)” [53]. Кроме того, “мифологическому миру присуще специфическое мифологическое понимание пространства: оно представляется не в виде признакового континуума, а как совокупность отдельных объектов <…> В промежутках между ними пространство как бы прерывается <…> Частным следствием этого является “лоскутный” характер мифологического пространства” [54].

Таким образом, особенную значимость для нашей работы приобретают категории художественного пространства и времени, важность которых была безоговорочно принята исследовательской традицией после работ М. М. Бахтина, Д. С. Лихачева, Ю. М. Лотмана и В. Н. Топорова. Последний писал: “Пространство высвобождает место для сакральных объектов, открывая через них свою высшую суть, давая этой сути жизнь, бытие, смысл; при этом открывается возможность становления и органического обживания пространства космосом вещей в их взаимопринадлежности. Тем самым вещи не только конструируют пространство <…> но и организуют его структурно (разрядка – авт.), придавая ему значимость и значение” [55].

В контексте методологии М. Элиаде и В. Ю. Михайлина базовым для нас становится тезис о структурной неоднородности пространства, в котором выделяются сакральный центр (дом и храм), граница и периферия (неупорядоченное пространство). В. Ю. Михайлин подробно рассматривает семантическое наполнение различных пространственных зон и поведенческие стратегии, связанные с ними: “для архаического сообщества не существует “нейтральных” в культурном отношении территорий: любая территория наделяется четко означенным смысловым полем… “Центральная”, “домашняя” зона связана <…> с тесно переплетенными между собой семантическими полями “отеческой власти”, <…> кровно-родственных связей… “Лиминальная”, “охотничье-воинская” зона, в свою очередь, связана с комплексом семантических полей, ориентированных на маргинальный и агрессивный, единый в гендерном отношении и организованный по “стайному” принципу мужской коллектив; ключевыми качествами, подлежащими аккумуляции, здесь являются “удача”, “судьба” и т. д. “Буферная” зона связана по преимуществу с “присвоенной и прирученной” землей и с прокреативной магистикой” [56].

“элементов” архаического сознания, выявленных М. Элиаде: “1) элементы, реальность которых есть функция повторения, имитация небесного (сакрального) архетипа; 2) элементы: города, храмы, дома – чья реальность является составной частью символики наземного центра, который уподобляет их себе и преображает в “центры мира”; 3) значимые мирские действия и ритуалы, в которые включен смысл, им придаваемый лишь потому, что они преднамеренно повторяют действия, совершаемые от основания богами, героями или предками” [57].

Для обозначения современных отношений мифа и литературы существует целый ряд не всегда синонимичных терминов: “мифопоэзия” (М. Бодкин, Г. Слокховер), “мифоцентрическое произведение” (А. С. Козлов), “неомифологическая литература” (Е. М. Мелетинский), “мифореставрация” (С. М. Телегин), “мифологизация” (В. Н. Топоров), “вторичная мифологизация”, “неомифологизм”, “мифотворчество”, “мифологизм” и т. д. Мы будем использовать термин “мифопоэтика”, так как он делает акцент на эстетической стороне явления, литература отделена от мифа, а фокус внимания исследователя сосредоточен именно на ней. Мифопоэтический ракурс включает миф в ряд художественных приемов [58], но что наиболее значимо – заключает в себе возможность применения данного термина для анализа всего поэтического наследия автора, включая произведения, не содержащие в явном виде мифологических элементов, но приобретающие мифологическую семантизацию при рассмотрении их вместе с произведениями, содержащими эксплицитную мифологическую образность. Кроме того, выбор данного термина диктует отечественная исследовательская традиция.

На сегодняшний день актуальную теоретическую проблему составляет вопрос о содержании мифопоэтического аспекта, при этом для исследований, ориентированных на анализ в данном ключе конкретного материала, такой трудности практически не существует и объем мифопоэтического определяется по умолчанию. Наиболее комплексно содержание мифопоэтического аспекта литературного произведения попытался сформулировать в своем диссертационном исследовании И. Л. Бражников: “это прежде всего архетипическое и символическое в произведении и его составляющих: композиции, сюжете, образах, т. е. это один из самых глубоких уровней художественного текста, на котором прослеживается его связь не только с близкими ему явлениями литературного ряда, но также и “отдаленные” связи с мифологией, произведениями религиозной и философской мысли и – шире – с контекстом всей мировой культуры” [59]. Данное определение игнорирует нетождественность мифологического и символического [60], не замечает границ мифологии, религии, философии, а также отказывает другим возможным аспектам исследования литературного произведения в возможности связать его “с контекстом всей мировой культуры”. Таким образом, определение И. Л. Бражникова провоцирует терминологическую путаницу и не называет ни одной специфической черты мифопоэтического подхода.

Вполне приемлемым, не стремящимся “объять необъятное” и лишенным излишней эмоциональности, представляется нам определение Г. А. Токаревой. Исследовательница предлагает понимать под мифопоэтикой процесс и механизм проявления мифологического начала в литературном произведении, а также “художественные установки и принципы отдельных авторов, реализуемые в поэтическом произведении” [61].

пространства В. Н. Топоров считает центр и путь [62]. Последний элемент подлежит рассмотрению преимущественно на материале протяженных текстовых структур (романов) и его анализ слабо возможен при обращении к поэтическому произведению. Творчество Высоцкого дает весьма ограниченный материал для работы с поэтической этимологией и анаграммированием. Разработки Е. М. Мелетинского дают нам определение архетипа, однако сама методология исследователя также разработана на материале, принципиально отличном от нашего, – это проза, фольклор и архаический миф. Современное зарубежное, прежде всего европейское и американское, литературоведение в области мифопоэтики ориентируется преимущественно на психоаналитическую (К. -Г. Юнг, К. Кереньи) и феноменологическую (Г. Башляр, П. Ришар) традиции. Методология первой не приемлема для нас в силу того, что в центре ее рассмотрения – не эстетическая сторона литературного произведения, а психология творчества и личность творческого субъекта. Феноменологическая же традиция дает нам ценностное понимание архетипа.

работы состоит в том, что 1) преодолены литературно-критический и публицистический подходы к творчеству Высоцкого; 2) обобщены результаты работ высоцковедов, которые посвящены отдельным произведениям поэта; 3) предложен принципиально новый подход к мифопоэтике, основывающийся на разработках В. Ю. Михайлина; 3) в исследование мифопоэтики Высоцкого вводится аксиологическое и экзистенциальное измерение; 4) помимо стандартной для мифопоэтики категории художественного пространства, раскрыто мифопоэтическое содержание основных образных модификаций лирического героя; 5) раскрываются механизмы формирования вторичной “социальной” и субкультурной мифологий в поэзии Высоцкого.

Цель нашего исследования заключается в построении и интерпретации мифопоэтической модели мира поэта. Наряду с целью выделяются следующие задачи:

1) установить закономерности и взаимосвязи процессов десакрализации и сакрализации в творчестве поэта;

3) изучить особенности воплощения в художественном мире поэта сакральных пространств верха и центра, а также семантическое наполнение периферийных и лиминальных пространств и связанной с ними образности.

Теоретическая значимость проведенного исследования состоит в выявлении и проблематизации мифопоэтического слоя внутри индивидуального поэтического мира. Практические студентов и школьников в рамках спецкурсов и факультативов по творчеству Высоцкого.

Положения, выносимые на защиту:

1. Творчество Высоцкого стало феноменом советской массовой культуры, а его личность – источником легендарных и мифогенных образов. Это нашло свое отражение на самых разных уровнях рецепции “феномена Высоцкого”. Народная молва при жизни поэта приписывала ему три основных легендарных статуса: “сидел”, “воевал”, “умер”, которые маркированы в пространственном аспекте как лиминальные, пороговые по отношению к зоне смерти.

Сам процесс исполнения поэтом своих сочинений и восприятия его массовой аудиторией можно соотнести с ритуальными практиками испытания. Высоцкий вполне сознательно утверждал свою мессианскую роль поэта как носителя представления об идеальном и должном. Важнейшей жизнетворческой установкой Высоцкого становится создание образа поэта как трагического героя.

2. Картина мира, нашедшая отражение в произведениях Высоцкого, является по своей сути мифопоэтической. Архетипические и мифологические образы выступают в качестве основы, на которой выстраивается в произведениях поэта социальный мир. Традиционная мифологическая модель мира становится для поэта ориентиром, идеалом и проверяется им на возможность реализации в современном мире. Демифологизация, выходящая порой на первый план во многих произведениях Высоцкого, является результатом проверки на состоятельность в современном мире сакральных образов и топосов.

Множество субъектов повествования, идентифицируемых с лирическим героем поэта (поэт / певец, разбойник, пьяница, волк, воин), сводимы к образу волка как наиболее архетипическому обозначению социально-мифологического статуса героя.

4. Ситуация “все не так” в художественном мире Высоцкого тотальна, что проявляется как на уровне “быта”, так и на уровне “бытия”. Традиционно сакральные пространства центра и верха проверяются поэтом на состоятельность и профанируются. Мир оказывается богооставленным, а место отсутствующего божества замещает образ идеальной женщины. В художественном мире Высоцкого место дома занимают пространства кабака и барака, что обрекает героя на бездомность.

5. Бездомность и волчий статус лирического героя коррелируют с изобилием периферийных и лиминальных пространств – топоса края, пространств моря и дороги, подземного и подводного пространств, так или иначе связанных с понятием смерти. Для героя становятся важны такие персонажи и средства мобильности как конь и корабль, с помощью которых он ищет утраченный сакральный центр. Ситуация поиска осложняется мотивами ненаправленного движения и бездорожья. Периферийное пространство лишено характеристик враждебного социума, в нем в полной мере реализуется ценность мужской дружбы и братства.

романтической поэтической традиции поэта-пророка.

многом наследуют русской поэзии рубежа XIX – XX веков и романтикам XIX века. Творчество Высоцкого в наиболее концентрированном виде выражает маргинальную стратегию существования лирического героя, традиция которого восходит к поэзии А. Григорьева и С. А. Есенина.

Диссертация состоит из трех глав, одиннадцати параграфов, введения и заключения. Список литературы насчитывает 251 наименование.

Материалы диссертационного исследования были опубликованы в 7 научных статьях (в том числе 1 в периодическом издании, рекомендованном ВАК) и в 12 тезисах докладов на конференциях. Основные положения и результаты работы были представлены в виде выступлений на 15 научных конференциях: Всероссийская конференция “Комментарий и интерпретация текста” (Новосибирск, 2007), Всероссийская научная конференция молодых ученых “Наука. Технологии. Инновации” (Новосибирск, 2007, 2008, 2009), III Всероссийская научная конференция с международным участием “Проблемы трансформации и функционирования культурных моделей в русской литературе” (Томск, 2008), XLVI Международная научная студенческая конференция “Студент и научно-технический прогресс” (Новосибирск, 2008), Филологические чтения (конференция молодых ученых) “Проблема интерпретации в лингвистике и литературоведении” (Новосибирск, 2008, 2009), Международная научная конференция “Культура и текст: Культурный смысл и коммуникативные стратегии” (Барнаул, 2008), L Научно-методическая конференция “Инновации в высшем образовании” (Новосибирск, 2009), III и IV Всероссийские Копыловские чтения “Социальная онтология России” (Новосибирск, 2009, 2010), III Международная научно-методическая конференция “Литература в контексте современности” (Челябинск, 2009), VIII Всероссийский Конгресс этнографов и антропологов (Оренбург, 2009), Международная научная конференция “Горизонты цивилизации” (Аркаим, Челябинская область, 2010).

Примечания

[1] Скобелев, А. Живое слово: Заметки о песенном творчестве В. С. Высоцкого / А. Скобелев, С. Шаулов // Воронежский университет. – Воронеж: ВГУ, 1981. – 12 ноября [Электронный ресурс]. – Электрон. дан. – Воронеж, 1991. – Режим доступа: http: //vv.mediaplanet.ru/static/upload/JiwSlowo.htm

[2] Пфандль, Х. Владимир Высоцкий. Песни и стихи. Нью-Йорк, 1981; Владимир Высоцкий. Нерв. М., 1981. [Рецензия на издания] / Х. Пфандль // Wiener Slawistischer Almanach. – 1982. – Bd. 9. – S. 323–335 [Электронный ресурс]. – Электрон. дан. – Воронеж, 1991. – Режим доступа: http: //vv.mediaplanet.ru/static/upload/PfandlWSlAlmBd91982.pdf

[3] Зайцев, В. А. Стилевые искания и тенденции: Раздел 7. [В. Высоцкий] / В. Зайцев // Зайцев В. Современная советская поэзия: Материалы к спецкурсу. – М.: Высшая школа, 1988. – С. 45–48; Кульшарипова, Р. З. Фоностилистическая интерпретация звучащего поэтического текста: [Стихи А. Блока и “Чужая колея” В. Высоцкого] / Р. З. Кульшарипова // Проблемы поэтической речи: Сборник научных трудов. Вып. 307. – М.: МГИИЯ им. М. Тореза, 1988. – С. 133 – 137; Житенёва, А. В. Лексико-фразеологическое своеобразие поэзии В. Высоцкого / А. В. Житенева. – Магнитогорск: МГПИ, 1990. – 71 с. – Деп. в ИНИОН РАН № 43353.

“ролевые” персонажи в лирике В. Высоцкого / А. В. Бибина // Проблема автора в художественной литературе: Тезисы докладов региональной межвузовской научной конференции, посвященной памяти проф. Б. О. Кормана. – Ижевск: Удмуртский государственный университет, 1990. – С. 63 – 64.

[5] Евтюгина, А. А. Опыт анализа прецедентного текста / А. А. Евтюгина // Некоторые вопросы изучения славянских языков и литератур: Материалы V конференции молодых ученых филфака БГУ. 16 ноября 1989 г. – Минск: БГУ, 1990. – С. 12 – 15.

[6] Македонов, А. В. Семидесятые. Поиски глубины и глубина поисков / А. В. Македонов // Македонов А. В. Свершения и кануны: О поэтике рус. совет. лирики 1930–1970-х годов. – Л.: Совет. писатель, 1985. – С. 319 – 354; Толстых, В. В зеркале творчества (Вл. Высоцкий как явление культуры) / В. Толстых // Смена. – 1986. – № 19, октябрь. – С. 24 – 28; Кухтин, В. Н. Морально-этическое ядро поэзии В. С. Высоцкого / В. Н. Кухтин, Н. В. Лапонов // Социально-нравственные противоречия и пути их разрешения в условиях социализма: Тезисы докладов к предстоящей областной конференции – Запорожье: Индустриальный институт, 1988. – С. 51 – 52; Бородулин, В. “По эту сторону добра и зла”: (Владимир Высоцкий как носитель новой национальной ментальности) / В. Бородулин // Вагант. – М.: ГКЦМ “Дом Высоцкого”, 1991. – № 5. – С. 12 – 16.

[7] Скобелев, В. А. Владимир Высоцкий: Мир и слово / В. А. Скобелев, С. М. Шаулов [Электронный ресурс]. – Электрон. дан. – Воронеж, 1991. – Режим доступа: http: //vv.mediaplanet.ru.

[8] Захариева, И. Хронотоп в поэзии Высоцкого / И. Захариева // Мир Высоцкого: Исследования и материалы. – М.: ГКЦМ В. С. Высоцкого, 2001. – Вып. 5. – С. 134 – 143; Крылова, Н. В. “Кабацкие” мотивы у Высоцкого: Генеалогия и мифология / Н. В. Крылова [Электронный ресурс]. – Электрон. дан. – Режим доступа: http: // www.visotsky.ru; Скобелев, А. В. Образ дома – М.: ГКЦМ В. С. Высоцкого, 2000. – Вып. 3, т. 2. – С. 106 – 119; Томенчук, Л. Я. «Я, конечно, вернусь…» / Л. Я. Томенчук [Электронный ресурс]. – Электрон. дан. – Режим доступа: http: //www.visotsky.ru. и др.

[9] Свиридов, С. В. Структура художественного пространства в поэзии В. С. Высоцкого: дисс. … канд. филол. наук / С. В. Свиридов; Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова – М., 2003. [Электронный ресурс]. – Электрон. дан. – Режим доступа: http: //vv.mediaplanet.ru

[10] Закурдаева, Н. В. Концептосфера поэзии В. С. Высоцкого: аксиологические и экзистенциальные концепты: автореф. … канд. филол. наук: 10.02.01 – русский язык / Н. В. Закурдаева. – Орел: Орловский государственный университет, 2003. – 24 с.

[11] Там же, с. 10.

[12] Там же, с. 13.

[14] Там же, с. 16.

[15] Там же, с. 18.

–Тюмень, 1999. – С. 91 – 95.

[17] Курилов, Д. Н. Христианские мотивы в авторской песне / Д. Н. Курилов // Мир Высоцкого: Исследования и материалы. – М.: ГКЦМ В. С. Высоцкого, 1998. – Вып. 2. – C. 398 – 416.

– М.: ГКЦМ В. С. Высоцкого, 2002. – Вып. 6. – С. 73 – 83.

[19] Шулежкова, С. Г. Библейские крылатые выражения в текстах Владимира Высоцкого / С. Г. Шулежкова // Мир Высоцкого: Исследования и материалы. – М.: ГКЦМ В. С. Высоцкого, 2001. – Вып. 5. – С. 210 – 220; Шулежкова, С. Г. “Мы крылья и стрелы попросим у Бога…”: Библейские крылатые единицы в поэзии В. Высоцкого / С. Г. Шулежкова // Мир Высоцкого: Исследования и материалы. – М.: ГКЦМ В. С. Высоцкого, 2000. – Вып. 4. – C. 195 – 208.

[20] Купчик, Е. В. Образ ворона в поэзии Б. Окуджавы, В. Высоцкого и А. Галича / Е. В. Купчик // Мир Высоцкого: Исследования и материалы. – М.: ГКЦМ В. С. Высоцкого, 2001. – Вып. 5. – C. 545 – 549; Купчик, Е. В. Птицы в поэзии Булата Окуджавы, Владимира Высоцкого и Александра Галича / Е. В. Купчик // Мир Высоцкого: Исследования и материалы. – М.: ГКЦМ В. С. Высоцкого, 2000. – Вып. 4. – C. 379 – 397; Одинцова, С. М. Образ коня в художественном мышлении поэта / С. М. Одинцова // Мир Высоцкого: Исследования и материалы. – М.: ГКЦМ В. С. Высоцкого, 2001. – Вып. 5. – С. 366 – 374; Язвикова, Е. Г. Циклообразующая роль архетипа волка в дилогии “Охота на волков” / Е. Г. Язвикова // Мир Высоцкого: Исследования и материалы. – М.: ГКЦМ В. С. Высоцкого, 2001. – Вып. 5. – С. 345 – 351.

[21] Купчик, Е. В. Солнце и луна в поэзии Высоцкого, Визбора и Городницкого / Е. В. Купчик // Мир Высоцкого: Исследования и материалы. – М.: ГКЦМ В. С. Высоцкого, 2000. – Вып. 3, т. 2. – С. 332 – 336; Редькин, А. В. Роль природы в художественном мире В. С. Высоцкого / А. В. Редькин // Природа и человек в художественной литературе. – М., 2002. – С. 105 – 118.

[22] Руссова, С. Н. Автор и лирический текст / С. Н. Руссова. – М., 2005. – С. 240 – 249; Шилина, О. Ю. “Вы – втихаря хихикали, а я – давно вовсю!”: Творчество Владимира Высоцкого и традиции русской смеховой культуры / О. Ю. Шилина // Мир Высоцкого: Исследования и материалы. – М.: ГКЦМ В. С. Высоцкого, 1997. – Вып. 1. – С. 101 – 116.

“Но вспомнил сказки, сны и мифы…”: Истоки народно-поэтической образности / С. М. Шаулов [Электронный ресурс]. – Электрон. дан. – Режим доступа: http: //www.visotsky.ru/job/shaulov5.htm

[24] Чернышева, Е. Г. Судьба и текст Высоцкого: Мифологизм и мифопоэтика / Е. Г. Чернышева [Электронный ресурс]. – Электрон. дан. – Режим доступа: http: //www.visotsky.ru.

[25] В отдельных работах по творчеству В. С. Высоцкого эти мотивы в большей или меньшей степени исследованы. См.: Скобелев, В. А. Владимир Высоцкий: Мир и слово / В. А. Скобелев, С. М. Шаулов [Электронный ресурс]. – Электрон. дан. – Воронеж, 1991. – Режим доступа: http: //vv.mediaplanet.ru (На с. 69, в частности, читаем: “Одной из важнейших особенностей пространственной организации художественного мира Высоцкого стала граница”) и др.

[26] Чернышева, Е. Г. Судьба и текст Высоцкого: Мифологизм и мифопоэтика / Е. Г. Чернышева [Электронный ресурс]. – Электрон. дан. – Режим доступа: http: //www.visotsky.ru.

[27] Орловская, Т. Мифология в поэзии Высоцкого / Т. Орловская // В. Высоцкий: все не так. Мемориальный альманах-антология / Ред. -сост. А. Базилевский. – М.: Вахаз, 1991. – С. 49.

– Munchen: Verlag Otto Sagner, 1993. – 453 p.; Pfandl H. Werkverzeichnis zu den poetischen Texten Vladimir Vysockijs. Mit einem Textanhang / H. Pfandl. – Graz, 1994.

[29] Топоров, В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное / В. Н. Топоров – М.: Прогресс-Культура, 1995. – С. 5.

[30] Мелетинский, Е. М. Поэтика мифа / Е. М. Мелетинский. – М.: Восточная литература РАН, 1995. – С. 29.

[31] Лейдерман, Н. Л. “Пространство вечности” в динамике хронотопа русской литературы ХХ века / Н. Л. Лейдерман // Русская литература ХХ века: направления и течения. – Екатеринбург, 1995. – С. 18.

[32] Юнг, К. -Г. Архетип и символ / К. -Г. Юнг. – М.: Ренессанс, 1991. – С. 283.

“Исторической поэтики” А. Н. Веселовского // Русская литература. – 1959. – № 3. – С. 121.

[34] Юнг, К. -Г. Архетип и символ / К. -Г. Юнг. – М.: Ренессанс, 1991. – С. 283.

[35] См., например, работы: Гавриков, В. А. Мифопоэтика в творчестве Александра Башлачева: автореферат дисс. … канд. филол. наук. 10.01.01 / В. А. Гавриков. – Елец: ЕГУ, 2007. – 23 с.; Романова, О. Н. Лирики Арсения Несмелова: Проблематика, мифопоэтика, поэтический язык: дисс. … канд. филол. наук. 10.01.01 / О. Н. Романова. – Комсомольск-на-Амуре, 2002. – 200 с.; Колчина, Ж. Н. Художественный мир А. А. Ахматовой: Мифопоэтика. Жизнетворчество. Культура: автореферат дисс. … канд. филол. наук. 10.01.01 / Ж. Н. Колчина. – Иваново: ИГУ, 2007. – 18 с. и др.

[36] Смирнов, И. П. Место “мифопоэтического” подхода к литературному произведению среди других толкований текста (о стихотворении Маяковского “Вот так я сделался собакой”) / И. П. Смирнов // Миф-фольклор-литература. – Л.: Наука, 1978. – С. 187.

[37] Там же, с. 203.

– Екатеринбург: УрГУ, 2002. – 262 с.

[39] Гудков, Л. Победа в войне / Л. Гудков // Гудков, Л. Негативная идентичность. Статьи 1997–2002. – М.: Новое литературное обозрение, 2004. – C. 54.

[40] Достоевский, Ф. М. Дневник писателя 1873 / Ф. М. Достоевский // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 21. – Л.: Наука, 1980. – С. 5 – 136.

[41] Проблема правомерности поиска мифологических оснований в произведениях современной литературы занимала и Ю. М. Лотмана, и он пришел к выводу о происходящей “даже в тех случаях, когда непосредственная связь с миром мифа заведомо оборвана” вторичной семантизации архаических схем [Лотман, Ю. М. Внутри мыслящих миров. Человек-текст-семиосфера-история / Ю. М. Лотман. – М.: Языки русской культуры, 1996. – С. 220 – 223].

[42] Михайлин, В. Ю. Миф архаический и миф гуманитарный / В. Ю. Михайлин // Поэтика мифа: Современные аспекты / Отв. ред. С. Н. Зенкин. – М.: Российский гуманитарный университет, 2008. – С. 55.

[44] Там же, с. 50.

[45] Аверинцев, С. С. Архетипы / С. С. Аверинцев // Мифы народов мира: Энциклопедия. – М.: Большая Российская энциклопедия, 1980. – Т. 1. – С. 110 – 111.

[46] Юнг, К. -Г. Архетип и символ / К. -Г. Юнг. – М.: Ренессанс, 1991. – С. 119.

[47] Башляр, Г. Избранное: Поэтика пространства / Г. Башляр. – М.: РОССПЭН, 2004. – С. 164 – 165.

– 1968. – № 8. – C. 74 – 87.

[49] Хализев, В. Е. Теория литературы / В. Е. Хализев. – М.: Высшая школа, 2005. – С. 183, 184.

[50] Руднев, В. П. Словарь культуры ХХ в. / В. П. Руднев – М.: Аграф, 1997. – С. 127.

[51] Топоров, В. Н. Модель мира / В. Н. Топоров // Мифы народов мира: Энциклопедия в 2 т. Т. 2. – М.: Большая Российская энциклопедия, 2003. – С. 161.

[52] Там же, с. 162.

[54] Лотман, Ю. М., Успенский, Б. А. Миф-имя-культура / Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский // Лотман, Ю. М. Семиосфера. – СПб.: Искусство-СПБ, 2004. – С. 530.

[55] Топоров, В. Н. Пространство и текст / В. Н. Топоров // Текст: Семантика и структура. – М.: Наука, 1983. – С. 238 – 239.

[56] Михайлин, В. Ю. Миф архаический и миф гуманитарный / В. Ю. Михайлин // Поэтика мифа: Современные аспекты / Отв. ред. С. Н. Зенкин. – М.: Российский гуманитарный университет, 2008. – С. 46.

[57] Элиаде, М. Космос и история / М. Элиаде. – М., 1987. – С. 32.

– М.: Восточная литература РАН, 1995. – С. 235.

[59] Бражников, И. Л. Мифопоэтический аспект литературного произведения: автореф. … канд. филол. наук. 10.01.08 – теория литературы / И. Л. Бражников; Институт мировой литературы им. А. М. Горького РАН. – М., 1997. – С. 3.

“Надо отдавать себе ясный отчет, что всякий миф есть символ, но не всякий символ есть миф” (Лосев, А. Ф. Философия имени / А. Ф. Лосев. – М., 1927. – С. 174.). См. также: Шатин, Ю. В. Миф и символ как семиотические категории / Ю. В. Шатин // Язык и культура. – Новосибирск, 2003. – С. 7 – 10; Дешарне, Б. Символ / Б. Дешарне, Л. Нефонтен. – М.: АСТ: Астрель, 2007. – 190 с. – (Соgito, ergo sum: “Университетская библиотека”); Бенуас, Л. Знаки, символы и мифы / Л. Бенуас. – М.: АСТ: Астрель, 2006. – 158 с. – (Соgito, ergo sum: “Университетская библиотека”) и др.

[61] Токарева, Г. А. Мифопоэтический аспект художественного произведения: проблемы интерпретации / Г. А. Токарева [Электрон. дан.] – Режим доступа: http: // http: //www.kamgu.ru/pubs/40/Мифопоэтика.doc.

[62] Топоров, В. Н. Пространство и текст / В. Н. Топоров // Текст: семантика и структура. – М., 1983. – С. 229.