УДК 882
©Н. Г. Колошук
(Луцк, Украина)
Феномен В. Высоцкого
(Иван Свитлычный)
В. Высоцкий сам сказал о своих стихах-песнях, что их никто не запрещал и никто не разрешал [360]. Они были созданы и стали широко известны благодаря уникальности его положения барда, не признанного поэтом официально. Уникальность, многократно умноженная на талант, творческую раскованность и свободу личностного поведения и самовыражения, гражданской и художнической позиции, равняется невероятной для поэта его времени популярности в самых разных слоях общества.
Нынешним поколением «неофициальный» поэт Высоцкий не воспринимается как диссидент, поскольку не укладывается в известные рамки, не похож на других писателей — как «официальных», так и запрещённых, гонимых, в том числе и политических диссидентов. 1960–1980-е гг. в России представлены не только этими полюсами общественного положения поэта — были и просто писавшие «в стол», и «широко известные в узких кругах», и самиздатские [361]. В национальных окраинных республиках бывшего СССР между полюсами, как правило, не было поэтов иного статуса — феномен Высоцкого на Украине 1960–1980-х, к примеру, не представим. Стихи на родном языке и сами по себе были компроматом, изобличающим «буржуазных националистов» (именно это определило лагерную судьбу В. Стуса, И. Калынца и некоторых других украинских диссидентов [362]), а в качестве популярных песен власть тем более не стала бы их терпеть (что подтверждается фактом убийства молодого львовского композитора В. Ивасюка, автора «Червоной руты»). Отсутствие поэтического феномена такой популярности, как Высоцкий, в национальных литературах (скажем, в украинской или белорусской) — факт и показатель уровня денационализации, когда родной язык становится чужим /непрестижным/ необязательным в большей части функционального спектра для определённой части нации.
Сравним важнейшие черты творческой биографии и мотивы поэзии Высоцкого и Ивана Свитлычного (1929–1992) — идейного вождя украинского шестидесятничества [363], чьё поэтическое творчество целиком укладывается в рамки понятия «лагерная поэзия». Казалось бы, между свободным и согретым всенародной любовью Высоцким и многолетним лагерником-диссидентом (Свитлычный после второго ареста в январе 1972 осуждён на семь лет лагеря и пять ссылки, срок отбыл полностью; с 1981 г. вследствие инсульта был тяжелобольным инвалидом) мало общего — на самом деле это не так. И общее, и разное у поэтов-современников сравнимо в координатах определённой парадигмы идей и ценностей. В самой обобщённой формулировке это экзистенциальные ценности и идеи: смысл существования, свобода, личность и общество, личный выбор и достоинство человека, смысл творчества и отношение к нему.
в тюрьме и в лагере в 1972–1979 гг. И тем не менее, этот небольшой сборник представляет художника совершенно оригинального масштабного таланта, вопреки распространённому в 1960-е гг. среди украинских диссидентов невысокому мнению о поэтических достоинствах самостоятельной поэзии Свитлычного [364]. Для современников (и даже для друзей) он был талантливым критиком и литературоведом, поневоле (из-за политических репрессий и запрета на печатание с 1965 г.) занимавшимся поэтическими переводами с французского (Беранже и др.) и славянских языков. Только после издания двух книг, представивших Свитлычного украинскому читателю [365], стали очевидны его масштаб и значение как ярчайшего поэта эпохи.
Феномен Высоцкого может быть своеобразной точкой отсчёта в оценке украинской поэзии недавнего прошлого, где критерии популярности/значимости искажены ненормальностью общественного положения, и восстановление истинного соотношения талантов и влияний впереди. Пока же — quot homines, tot sententiae [366].
Стихи Свитлычного поддаются только приблизительной датировке (текстологическая проблема «» литературы [367] не менее сложна, чем в творчестве Высоцкого, хотя и по несколько другим причинам), зато легко разделяются на тематически-проблемные циклы, что и было использовано составителями его поэтических книг. В самом полном доныне посмертном издании 1994 г. (составители — жена поэта Леонида и сестра Надежда) таких циклов двенадцать плюс три поэмы — «Архiмед», «Рильськi октави», «Курбас». Среди стихав большинство — сонеты (чаще — сонетино [368]), почти все остальные — перепевы известных литературных источников или иронические вариации на их темы (см. циклы «Варiацiї на виспiванi теми» и «Галичеве» — последний на темы песен А. Галича). Поэмы тоже связаны каждая с определённой литературной основой — с поэмами Е. Плужника, М. Рыльского, П. Тычины, стихами М. Зерова и других поэтов украинского «расстрелянного Возрождения» (Ю. Лавриненко). Несмотря на довольно узкую жанровую определённость, стихи и поэмы Свитлычного широки по проблемно-тематическому диапазону и воспринимаются в нынешнем времени как болевой отклик на важнейшие его проблемы. А образ лирического героя/автора в них многолик, «протеичен» (кстати, именно так А. Кулагин определил авторский облик Высоцкого [369]). Главными выступают тема самоопределения личности в условиях враждебно-уничижительных, сокрушающих человеческое достоинство, и проблема сложных взаимоотношений героя-диссидента с современниками, с денационализированным, лишённым исторической памяти обществом. Один из центральных циклов в поэтическом корпусе — цикл из семи сонетов «Я — диссидент», впервые целиком напечатанный в издании 1994 г. [370] (датируется составителями 1977 г.). Литературной основой, ассоциированной через главный мотив уже в названии цикла, выступает известная формула отрицания в поэтическом кредо классика украинской поэзии И. Франко:
Який я декадент? Я син народа,
Що вгору йде, хоч був запертий в льох.
Мiй поклик: праця, щастя i свобода,
Схожесть с этой формулой привела в заблуждение публикаторов сборника 1990 г.: был опубликован только первый сонет цикла, да и то с кардинальной ошибкой в главном слове: «— декадент». Публикаторы предприняли и другие редакторские правки во многих стихах; к тому же из-за отсутствия комментариев трудно судить об источниках публикации, о принципах отбора произведений — возможно, в 1990 г. в официальном государственном издательстве ещё сработали принципы советской цензуры. Поэтому единственным на нынешнее время удовлетворительным изданием стихов Свитлычного является сборник «У мене — тiльки слово» (1994).
Вообще слово в лексиконе украинских шестидесятников появилось, видимо, во второй половине 1970-х гг. [371], когда движение сопротивления полностью переместилось в лагеря и кучка инакомыслящих («малесенька щоптб», — писал В. Стус) оказалась в безысходной трагической изоляции от целой страны — не просто отгораживалась тюремной стеной от повседневной жизни, родных и близких, но усилиями КГБ и судовых инстанций, прессы и партийной пропаганды — и даже школьного воспитания — представала в глазах «нормальных советских людей» отщепенцами и преступниками. Идеологические подтасовки закреплялись в массовом сознании через извращение исторической памяти — и готова картина, которую Свитлычный обобщил во всём её трагическом масштабе:
Та й вдатне ж плем’я — посполитi [372],
— благодать!
Кiстками вимощена гать;
Канали, кровiю политi,
До суду-вiку простоять.
А посполитi — малим ситi,
Рубають лiс — трiски летять,
Летять трiски — й дуби з трiсками,
Кiстки — i голови з кiстками.
Вiдьомський шабаш! Дикий стрес.
Нiхто, нiяк, нiчим не спинить
Людьми угноєний прогрес.
(«Посполитi», с. 104)
«Посполитi», «раби» — но они же и «браття», то есть современники, которые в своей слепоте поневоле относились к диссидентам с предубеждением. Свитлычный, обращаясь к этой аудитории (а иной у него просто не было — первыми читателями, кроме родных и близких друзей, могли стать разве что лагерные цензоры, «опера» и прочие «бдящие»), говорил в полный голос, пытаясь пробудить в современниках гражданское мужество, чувство вины и ответственности:
Наш грiх судитимуть вiки
За берiїв, за Соловки,
За чорнi, зганьбленi, злочиннi
Переґвалтованi роки,
За те, що унтери причиннi
Нам кастрували язики,
За довбанi в катiвнях ребра,
За реабiлiтанськi жебри,
—
Судiть мене. Судiть без знижки,
Судiть — я винен — хоч до «вишки»,
Мене, а заодно й себе.
(«Провина», с. 42)
— «лояльна лють i правовiрна злiсть», но ведь как иначе достучаться до тёмного и ленивого сознания? И поэт намеренно провоцировал острую реакцию:
Я — дисидент. При всiх зрiкаюсь вiри
В живих богiв, та iдолiв, та будд.
Богове люблять бидло, твар, табун.
Богове спрагнуть послуху й офiри,
— не свiт, а кара, грiх, табу.
— невiра. Всi олiмпи й клiри
Менi до лампочки. Нехай зi шкiри
Богове лiзуть. На моїм горбу
Не в’їдуть в рай. Я дисидент в законi.
Та пiшака шмаляйте в свiй едем.
Без мене, певна рiч. Мене ж тим часом
Не спокушайте дарма. Я цюпасом
Не звик. І не люблю. Я — дисидент.
(«Я — дисидент. I», с. 112)
Эмоциональная окраска его сонетных и поэмных инвектив диапазоном от вызывающих деклараций до гневных пророчеств (ассоциирующихся с шевченковскими «Заповiтом», «І мертвим, i живим...» и другими образцами хрестоматийной для украинского читателя гражданственной лирики) рождает в памяти и доступные многим по тем временам переклички с поэтическими голосами А. Галича и Высоцкого [373]. В особенности — Высоцкого с его накалом («Рвусь из сил — и из всех сухожилий...» /1, 453/ [374]) и бескомпромиссностью («Судьбу не обойти на вираже // И на кривой на вашей не объехать, // Напропалую тоже не протечь...» /2, 130/). У Высоцкого, правда, почти нет прямых лирических или тем более публицистических деклараций, он тяготел к жанрам баллады и песни-стилизации, к сказочной аллегории и притче, — и наше сравнение, на первый взгляд, неправомерно. Однако при внимательном чтении стихов Свитлычного возникает впечатление, близкое эффекту «ролевой» лирики русского поэта-барда. Дело в том, что Свитлычный тоже диалогичен и «протеичен». Интеллектуальная глубина у него не однозначно-серьёзна, а скрыта за иронически-многозначной маской, просвечивающей богатым спектром значений — перекличек/отталкиваний/сцеплений с мнениями классиков, с авторитарными догмами, аксиомами «здравого смысла» (у Свитлычного читай: обывательского):
Ганебний зек, державний злодiй
І волею богiв естет...
Живцем вмурований у склеп,
Але в менi ожив естет,
Забаг евфонiй i мелодiй,
І компоную, хоч не в модi
Тепер ґратований сонет.
— хобi?
Пожива для тубiльних снобiв?
Чи для судових експертиз?
Незграбний мiй, неґречний мiй, не-
Процитированный выше сонет «Iнтродукцiя», открывающий книгу «У мене — тiльки слово» и цикл «Камернi мотиви» (игра слов прозрачна — стихи цикла написаны в камере следственного изолятора в 1973 г.), показателен в понимании Свитлычным важнейшей для поэзии вечной темы — «Ars poetica». Она проходит через всю книгу, давая название ещё одному циклу. Декларация изысканной классической формы имеет подтекст: «... высмеивание дисциплинарных и карательных мер борьбы с инакомыслящими» [375]:
Гвардiйська виправка iдеї.
Парад римованих думок.
Стопа в стопу, рядок в рядок
Свiй церемонiальний крок.
Слова — на вишкiл! У каре їх!
В катрен свавiльнi емпiреї
Розкучерявлених барок!
— в ритм! Натхнення — в цикли.
Пiд метр розхлябаних, незвиклих
Рубати твердо, як в строю,
Командний ритм, структурний розмiр.
А за лiричний вiдступ — розстрiл,
(«Класичний вiрш», с. 82)
Тема нестерпимой дисциплинарной удавки на поэтическом горле выступает главной у Высоцкого, но в несколько ином ракурсе: «... заботливые люди // сказали: “Звёзды с неба — не хватать!”» /1, 447/ — то есть как тема нивелирования таланта, неповторимой индивидуальности. Как проблема свободы творческой самореализации, во имя которой художник/артист/творец жертвует всем, преодолевает все мыслимые преграды, рвёт все путы... Нет необходимости приводить примеры — это конфликт чуть ли не в каждом стихотворении Высоцкого. Вернёмся к иному ракурсу проблемы — у Свитлычного: почему этот художник выбирает и декларирует сонетную форму, напрямую никак не связанную с экстремальной ситуацией, в которой он находится? Ведь в такой обстановке творчество — духовная опора, а не игрушка эстетов. Биографии чуть ли не всех известных лагерников свидетельствуют о том, что выжить им помогали — стихи. Их слагали в лагере Солженицын и Шаламов, Домбровский и Борис Антоненко-Давидович, Францишек Аляхнович и Лариса Гениюш, Игорь Калынец и Васыль Стус... Список может быть продолжен и именами тех, кто в обычной жизни не имел отношения к поэтическому слову. Точнее всего об этой спасительной потребности сказал известный ныне украинский поэт — сталинский узник 1940–1950-х гг., вспоминая себя двадцатилетнего на Колыме со сроком в двадцать пять лет: «... зрозумiв, якщо не писатиму вiршiв — скоро загину» [376]. Нечто подобное писал и Шаламов...
Свитлычного выделяет среди многих декларация-обоснование вроде бы чисто формальной стороны: поэт выбирает сонетную форму — сложную и ответственную с точки зрения поэтического мастерства, но тут же иронизирует над формальностями. Для него этот выбор — выражение преемственности поэтической традиции. Дело в том, что в украинской литературе авторитетнейшим сонетным циклом, впервые воплотившим все достоинства интеллектуальной классической формы сонета в украинском языке, является цикл «Тюремнi сонети» И. Я. Франко, созданный столетием ранее Свитлычного. В условиях гонения национальной культуры традиция — как родник с живой водой.
Свитлычный-поэт непредставим вне национальной и мировой литературной традиции — его стихи пронизаны интертекстуальными связями: густо насыщены реминисценциями и аллюзиями, почти все имеют эпиграфы и подтекстовые отсылки к украинским, русским и другим авторам — от Горация, Данте и Шекспира до Пушкина, Лермонтова, Маяковского и друзей-современников Л. Костенко, В. Стуса, И. Калынца (см. сонет «Парнас»)... Любое стихотворение — не монолог, а диалог, и не только метафизический, условный, но драматически и интонационно насыщенный, эмоциональный, поражающий блеском иронии, остротой мысли. В кругу классиков и современников автор чувствует себя равным среди равных: высказывает нелицеприятные суждения, вступает в спор, благодарит за поддержку, требует к ответу, опровергает изжившие авторитеты... Этот диалог в царстве Духа приглашает читателя в ситуацию свободного общения, где автор мыслит категориями, выпестованными гуманитарной культурой. Достижение свободы стиха в отшлифованной столетиями сонетной форме сродни духовной свободе, поднимающей над оковами материальной жизни — «на рiвнi Божих партитур!» (И. Драч):
на честь i гiднiсть всi з тобою:
Їх не вiдбити. Ритм двобою
Пульсує в серцi, i слова —
Не зраджуванi i незраднi —
Шмональникам i судiям.
Куняє варта за дверима,
А вiчнiсть — зоряна, незрима —
Пливе. І мить її — твоя.
(«Вiдбiй», с. 35)
Сонет как жанр избран сознательно, как выбирают оружие в решающем дуэльном поединке — таким метафизическим противоборством становится поэтическое творчество в застенках. Владение оружием мастерства является залогом духовной победы художника:
Сонет вагомий, як стилет.
В нiм воля старту, пружнiсть злету,
Скульптурна фiлiгрань ракет...
Із кантiв, од i пiєтету. —
Вегетар’янський вiнегрет!
(«Сонет», с. 80)
Вера в идеальное, в Дух, в значение Слова у Свитлычного непреходяща («Я вiрю в риму, // У силу слова незбориму, // В талан-натхнення, в Божий дар»; с. 84) и парадоксально соединена с язвительными рассуждениями скептика-атеиста [377] о рабской готовности слабых духом покоряться навязанным богам-идолам (собственно, за внешне атеистическим содержанием есть ещё и второй — идеологический подтекст, в котором Святое Писание — «едино верное учение», ведь его кризис в 1970-е гг. был уже очевиден):
Сторожа догм, синедрiон
Самi попи вже б’ють поклони.
Свята вода — як самогон:
І дудлить бутлями. Закони
Вже не настарчать заборон.
(«Сонет безбожностi», с. 67)
Мир законо- и богопослушных граждан, представленный сатирически у Свитлычного, во многом близок тому, в котором хрипел-задыхался Высоцкий: «В церкви — смрад и полумрак, // Дьяки курят ладан... // Нет, и в церкви всё не так, // Всё не так, как надо!» /1, 165/. Это — антимир, главные признаки его у обоих поэтов одинаковы: перевёрнутые понятия и ценности, рай и ад подозрительно похожи друг на друга, нечистая сила правит бал повсюду, а человеку (главному герою) отведена роль статиста. У Высоцкого образ антимира связан то с образными мотивами фольклорной нечисти (в ранних песнях), то (всё чаще в позднем творчестве) — лагерной действительности, современного державного насилия и произвола: «Песня-сказка о нечисти», «Лукоморья больше нет», «Моя цыганская», «Погоня» и «Старый дом», «Две судьбы», «Песня о Судьбе», «Гербарий», диптих «Часов, минут, секунд нули...» — «И пробил час, и день возник...», «Райские яблоки», и др. У Свитлычного он явлен через литературные, философские, библейские аллюзии: циклы «Камернi мотиви», «Вiтчизна», «Безбожнi сонети», «Мефiсто-Фауст». Но и тот и другой исповедуют единую веру — бунт против «будущего рая», против антимира; и ввиду отсутствия бунтарского Духа в обществе художник берёт ответственность за бунт на себя.
«Эй вы, задние, делай как я! // Это значит — не надо за мной, // Колея эта — только моя, // Выбирайтесь своей колеёй!» /1, 337/), а на чувство гражданского долга, миссии, возложенной самой историей, хотя и принятой добровольно: «Ι слава Богу, що сподобив // Мене для гарту i для проби // На згин, на спротив i на злам» («Сонет вдячностi»; с. 43). Это чувство определяет исторические аллюзии в поэзии Свитлычного: «Козацька голова на пблi», Сковорода, Курбас, Мыкола Зеров... Всех этих героев, пришедших в стихи из трагической украинской истории, объединяет девиз, сформулированный «за Киплингом»: «Як не я, тодi хту? Не тепер, то коли?» («Ми — мужчини»; с. 123) [378].
Наш беглый обзор близких мотивов Высоцкого и Свитлычного подытожим общим наблюдением о близости языкового стиля их поэзии. Обоим присуща особая раскованность в обращении со словом, широкое использование просторечия, игра словами, цитатами, обыгрывание штампов и стёртых выражений нормированного цензурой «советского жаргона», нынче уже ставшего историей языка. Хотя у Высоцкого отдельные случаи контроля самоцензуры всё же отмечены исследователями [379] (есть они, видимо, и у Свитлычного — в тех случаях, когда речь идёт о современниках-друзьях и соратниках, в том числе бывших), — в целом эта поэзия появилась вне идеологического заповедника советской литературы, потому полнее отражает языковую действительность своего времени. Но это уже другая тема для исследования.
Итак, сравнивая выражение экзистенциальных проблем в творчестве двух поэтов-диссидентов, считаем важными некоторые обобщения:
Творческая биография Высоцкого уникальна в контексте русской литературы 1960–1980-х гг., но в сравнении с судьбой его современника Ивана Свитлычного, жившего на Украине в условиях гнёта значительно более сурового, становится очевидным: такие судьбы, запрограммированные на творчество, могут быть реализованы и стать культурным достоянием при определённом общественном климате (включающем уровень ближайшего окружения — его готовности принять и понять необычного художника). Украинское общество оказалось к этому неготовым не только в то время, но и теперь, о чём свидетельствует ситуация с творческим наследием Свитлычного, так долго пробивавшим себе дорогу к читателю и не воспринятым в должной мере доныне (чему подтверждением является почти-отсутствие исследований его поэзии). Подтверждается это и примерами творческих судеб многих его современников-диссидентов: В. Стуса, Валерия Марченко, Гелия Снегирёва [380]. Не-сконсолидированность нации, отсутствие национального самосознания у значительной его части, запугиваемой жупелом «украинского буржуазного национализма», жалкое положение национальной культуры, загнанной в резервацию этнографизма и «социалистического реализма» («интернационального по духу...» и проч.), периодические «прореживания» и «кровопускания» стараниями репрессивных «органов», — всё это черты далеко не преодолённые, ещё не оставшиеся в прошлом украинской культуры. Без осмысления всего этого невозможно формирование нового самосознания в обществе.
Главными в творчестве обоих поэтов явились темы экзистенциального звучання. У Высоцкого мотивы тоски, поиска свободы и свободного выбора звучат сниженно, обыденное сознание выражает их на своём грубоватом языке — как протест против общепринятых норм и «здравого смысла» («Или куришь натощак, // Или пьёшь с похмелья» («Моя цыганская»). У Свитлычного в выражении этих мотивов важен аспект жертвенности, избранности судьбы «отщепенца» («Покласти честь свою на плаху! // Вже краще голову клади»; с. 35). При этом оба начисто отказались от выспренности, идеализации — превалирует сниженно-бытовой тон, иронически-пародийный стиль. Даже тема смерти лишена свойственного ей трагически-пафосного ореола: «Всех нас когда-нибудь ктой-то задавит, — // За исключением тех, кто в гробу!» («Весёлая покойницкая»); «А вмреш — i генiєм, свiтилом // Порозкошують черв’яки» (с. 98).
«литературно»; интертекстуальные связи с мировой классикой, с фольклором, с отечественной литературой широки, многообразны и требуют специального исследования, но уже при поверхностном восприятии перекличек-подтекстов ясно, что они не случайны и выражают глубинные свойства поэтической натуры. Свитлычный через обращение к запрещённому, утаённому от рядового читателя наследию украинской культуры (Е. Плужнык, «неоклассики», Лесь Курбас и др.), как и через переосмысление хрестоматийного (Шевченко, Франко, Гёте...), восстанавливал «времён связующую нить», поскольку превыше всего ценил Слово и Дух («Тiльки без’язиким // То Божий дар. А можновладцям — виклик. // I бунт..»; с. 114). Будучи поэтом гражданственного пафоса, Свитлычный освобождал украинскую поэзию от традиционных стереотипов гражданской ангажированности, представил новый уровень гражданского мышления, присущий шестидесятникам-диссидентам. Высоцкий аккумулировал в своих песнях русскую фольклорную и классическую поэтическую традицию, избавив их от налёта «хрестоматийного глянца» и оков официального идеологического дискурса.
Примечания
[360] Из киносъёмки, использованной в цикле передач 1-го канала российского телевидения «Живой Высоцкий», заключительная серия, эфир — 23 янв. 2003 г.
[361] См.: Кулаков В.
[362] См.: Касьянов Г. Незгоднi: українська iнтелiгенцiя в русi опору 1960–80-х рокiв. Киев: Либiдь, 1995. С. 47–63, 121–141.
«Душа, розпластана на пласi...» // Свiтличний І. О. Серце для куль i для рим: Поезiї. Поетичнi переклади. Лiтературно-критичнi статтi. К., 1990. С. 5–20; Коцюбинська М. Іван Свiтличний — шiстдесятник // Свiтличний І. О. У мене — тiльки слово. Харкiв, 1994. С. 5–26.
[364] См.: «Душа, розпластана на пласi...». С. 18.
[365] См. указ. в примеч. 4 издания 1990 и 1994 гг. Впервые стихи Свитлычного были опубликованы в эмигрантской печати: Свiтличний І. О. Ґратованi сонети. Мюнхен, 1977. Как правило, за рубеж произведения украинских диссидентов попадали стараниями их близких, чтобы привлечь внимание западной общественности к судьбе репрессированных и таким образом вырвать их из зловещего круга повторных сроков. Это удавалось только в редких случаях (пример — судьба известного публициста-диссидента Валентина Мороза, которому удалось выехать за рубеж после второй «отсидки». Чаще же факт печатания «за бугром» становился поводом и отягчающим фактором «вины» для новых «дел» и приговоров. На Украине стихи Свитлычного появились только в конце 1989 г. (Київ. № 12).
лат.). В современном украинском литературоведческом дискурсе подчас звучат резкие заявления о том, что вся наша лучшая поэзия 1970–1980-х гнила в лагерях; в то же время лагерное творчество выдающихся поэтов — Григория Кочура, Ивана Гнатюка, Ивана Свитлычного, Васыля Стуса и др. — мало изучено и не получило широкого общественного признания.
[367] Укр. дрiт — проволока. Львовский литературовед Н. Ильницкий употребляет это выражение в значении не «лагерная», а «запрещённая», «самиздатская» литература, что кажется нам неправомерным. См. статью о львовском поэтическом самиздате: Ільницький Микола. Трибуна задротяної лiтератури // Дзвiн. Львiв, 2003. № 1 (69). С. 123–136.
[368] Сонетино отличаются от собственно сонетов более кратким размером: напр., в русской и украинской поэтической традиции — 4-стопный ямб вместо 5- или 6-стопного, в итальянской силлабике — 9-сложные стихи вместо 11-сложных и т. д.
Кулагин А. Четыре четверти пути // Высоцкий В. С. Сочинения: В 2 т. Т. 1: Песни. Изд. 13-е., стереотип. М., 2001. С. 9.
[370] Все ссылки на произведения Свитлычного далее даны по изданию: Свiтличний І. О. — тiльки слово. Харкiв, 1994. 431 с. (Укр. лiт. ХХ столiття).
Касьянов Г. Указ. соч. С. 121–177.
[372] (укр.) — простонародье; в более узком смысле — крепостные крестьяне. — Н. К.
[373] Судя по воспоминаниям украинских диссидентов («Люди не зi страху» Св. Кириченко, «В карнавале истории» Л. Плюща и др.), песни Высоцкого распространились в этой среде значительно позже, чем песни А. Галича и Б. Окуджавы. В 1960-е гг. Высоцкого знали мало. И. Свитлычный, однако, специально ездил в Москву на спектакли «Современника» и Таганки и лично познакомился с Высоцким. См.: Кириченко С. Люди не зi страху // Кур’єр Кривбасу. Кривий Рiг, 2003. № 164 (липень). С. 155.
[375] Ткаченко А. Мистецтво слова: (Вступ до лiтературознавства): Пiдручник для гуманiтарiїв. Київ., 1998. С. 401.
[376] Стежки-дороги: Спомини. Дрогобич, 1998. С. 151.
Это не исключает естественного в народном языке обращения к христианским категориям. Подобное видим и у Высоцкого: «Мне есть что спеть, представ перед всевышним, // Мне есть чем оправдаться перед ним» /2, 150/.
[378] Интереснейшие размышления о переводах из Киплинга как поэтическом зеркале украинского шестидесятничества находим в статье Елены Макаренко и Марины Новиковой в антологии украинских переводов с английского. См.: Макаренко О., // Улюбленi англiйськi вiршi та навколо них / Пер. i упор. М. Стрiха. Киiiв, 2003. С. 294–304.
[379] См.: Комментарии // Высоцкий В. С. Сочинения. С. 477.
–1978) — прозаик, друг В. П. Некрасова; жил и работал в Киеве, писал на русском языке. Скоропостижно скончался от тяжёлой болезни после ареста (поводом послужил его отказ публично «отмежеваться» от опального В. Некрасова, причиной — еретическая книга-исследование истории политического процесса 1929 г. до делу СВУ [Спiлка Визволення Украпни] — «Набоп для розстрiлу») и многомесячного следствия в КГБ. В Украине известен мало: только в 2000 г. изданы его интереснейшие «арестованные» в 1977 произведения «Роман-донос», «Автобиография».