Крылов А. Е.: О жанровых песнях и их языке. (По материалам творческого наследия Александра Галича)

О ЖАНРОВЫХ ПЕСНЯХ И ИХ ЯЗЫКЕ

(По материалам творческого наследия Александра Галича) *

«Слово – оружие, которое дано нам Господом, в котором есть суть и назначение поэзии – “глаголом жечь сердца людей”». Это сказано русским поэтом Александром Аркадьевичем Галичем во время одного из первых интервью в эмиграции, взятого Г. Раром и А. Юговым [1].

Магнитофонная лента зафиксировала множество высказываний Галича о родной речи. Большинство из них посвящено довольно специфической ее области. «Я прошу извинить: песня жанровая, они, естественно, пишутся жанровым, бытовым, сниженным – нарочно – и грубым языком» [2], – говорил Александр Галич на практически единственном на родине сравнительно большом публичном концерте в Доме ученых Новосибирского академгородка в марте 1968 года, предваряя «Песню про генеральскую дочь», имеющую второе название «Караганда». Да и позднее, исполняя, к примеру, цикл песен и интермедий о Климе Петровиче Коломийцеве, в любой аудитории – и дома у друзей, и на квартирных концертах – он считал своим долгом извиниться за героя, находящегося «в крайнем раздражении» и употребляющего «не вполне парламентские выражения» (напр., растудыть его в качель, расперемать его, дерьмовая, засранка, эвфемизм зафуячит и т. д.). При этом он под общий смех просил не путать героя, который «в гимназиях не воспитывался и выражался соответственно», с самим автором. Просто «герой этой песни иначе не может выражаться» (комментарий к песне «Отрывок из репортажа о футбольном матче...»).

Надо сказать, что Галич очень часто пользовался термином жанровый по отношению к своим произведениям. Анализируя его высказывания и прямые указания на принадлежность той или иной своей песни к жанровым, можно сделать вывод, что к этому разряду он относил песни с бытовыми сюжетами (по аналогии с жанровой живописью) и без каких бы то ни было обобщений – в их текстах авторское отношение к происходящему прямо никак не выражено. Язык этих произведений – сугубо бытовой и строго соответствует описываемой среде. Он у героев Галича часто наполнен словами с фиксированным неправильным, просторечным произношением (жисть, шинпанское), с вкраплениями украинизмов (сидай, с переляку), элементов жаргона – профессионального (лабухи «Памяти Б. Л. Пастернака», на-гора в упомянутой «Караганде»), блатного (мент, шестерка), канцелярита (оргвыводы, будет сде!) и другими. Кроме того, всегда это песни ролевые – в которых повествование ведется от лица персонажа. Даже песня «Веселый разговор» («А ей мама ну во всем потакала...»), тоже отнесенная автором к жанровым, хотя и поется от первого лица, но – от имени не автора, а некоего рассказчика из круга персонажей. В то же время это ни в коем случае не стилизации. Лишь одну свою песню Галич называл стилизацией под лагерную – это посвященная В. Шаламову «Всё не вовремя». Более того, нам известны две авторские фонограммы, где он подчеркивает, что это единственная его стилизация.

Прилагательное «жанровый» в смысле «натуралистически воспроизводящий быт» по отношению к литературному произведению в академическом Словаре русского языка 1957 г. (Т. 1. С. 643) и Толковом словаре Ушакова (1935. Т. 1. С. 846) трактовалось как устаревшее. А словарь Ожегова 1960 г. (С. 184) вообще относил это определение в данном значении лишь к живописи с пометой «специальное». В свою очередь, прилагательное «натуралистический» в значении, в котором оно здесь употреблено, уже с 30-х годов (Ушаков. Т. 2. С. 450) означало принадлежность к натурализму – «противоположному реализму позитивистическому направлению в искусстве и литературе, стремящемуся к фотографически точному, якобы объективному воспроизведению действительности». Словарь Ожегова (Там же. С. 384) уточнял:буржуазному направлению (читай: порочному, идеологически вредному).

Иными словами, если у Галича термин жанровый имел положительный смысл, то в официальном языке – вполне зловещий политический. Вспомним судьбы литераторов, работавших в жанре: П. Романова, И. Бабеля, М. Зощенко, Н. Эрдмана и других. Здесь, на наш взгляд, кроется одна из причин того, что соратник Галича по творческому цеху Владимир Высоцкий, не обнародовавший при жизни ни строчки, написанной впрямую против «политики нашей партии», несмотря на многочисленные попытки, не мог по большому счету легализовать свое поэтическое творчество: автор реалистических (без приставки «соц–») произведений был чужой.

От отсутствия в советском литературоведении понятия жанровый , как их принято называть: от всех названных они отличаются оригинальными сюжетами, насыщенностью образами, информативностью, проработанностью характеров персонажей, отсутствием жалостливости и т. д. По тем же причинам это не стилизации под блатные песни и даже, вопреки определению автора, не пародии на них. Ранние песни Высоцкого – это такие же жанровые (по Галичу) произведения, как, например, «Диалог у телевизора», только живописующие быт низших слоев общества и уголовников.

жанр – в меру своих магнитофонных возможностей – в научный и культурный обиход. Оба они – Галич даже в гораздо большей степени – уверенно пользовались сниженной бытовой лексикой, очень точно характеризующей персонажи. С первых строк песни ясно представляется культурный и образовательный уровень (и даже биография!) мастера цеха и Героя социалистического труда Клима Петровича из упомянутого цикла «Коломийцев в полный рост»:

У жене моей спросите, у Даши,
У сестре ее спросите, у Клавки, –
Ну, ни капельки я не был поддавши,
Разве токо что – маленько – с поправки!..

проценты, магазин, мистера, карасин, проволовка, рупь, проживаюсь, , в нашенском, опосля и т. п.

По многим свидетельствам, в том числе и самого Галича, нам известно отношение к его творчеству большого знатока и ценителя языка К. И. Чуковского. «А я ведь думал, Александр Аркадьевич, что русский язык знаю», – сказал он однажды (по свидетельству А. Никольской) [4], отметив тем самым широту лексического диапазона поэта. По свидетельству Р. Орловой, Чуковский подарил Галичу свою книгу с надписью: «Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь...» [5]. Другое высказывание Корнея Ивановича в декабре 1966 года там же, в Переделкине, запомнил и пересказал нам поэт и переводчик А. М. Ревич: «По песням Галича будущее будет изучать современный живой русский язык». Похожую реплику Чуковского вспомнила Е. М. Пинская, вдова известного литературоведа профессора Л. Е. Пинского [6], по всей вероятности, впервые показавшего Корнею Ивановичу пленку с этими песнями: «О песнях Галича, о его языке будут писать диссертации» (также сообщено в личной беседе).

«Вопросах литературы» (1989. № 4. С. 99) следующее. «Бывает перебор в просторечиях – ну вот в “Караганде...”, где слова типа колидор, пинжак, людям, привезть и т. д. странновато звучат в устах не кого-нибудь там, а как-никак генеральской дочери из Ленинграда...». Действительно, это было бы так, если бы не непременный комментарий (в четырнадцати из известных нам на сегодня семнадцати авторских фонограмм этой песни), уточняющий,каким образом генеральская дочь попала в Караганду. В каком возрасте и почему это произошло – довольно ясно из текста. Естественно, лексика провинциальной официантки, хоть и родившейся в генеральской семье, но проведшей детство и юность в лагере для детей врагов народа под Карагандой, отличается у Галича от лексики такого же амнистированного «политического», но человека образованного, попавшего в ГУЛАГ уже в зрелом возрасте, из песни «Облака»: в его речи встречается всего три просторечных или жаргонных слова (принял, шмон и кабак «питейное заведение»).

«послеоктябрьской», как он выражался, поэзии А. А. Ахматову и О. Э. Мандельштама, – считал себя учеником Б. Л. Пастернака. И именно в части языка: «Он мне ближе, потому что, в общем, он первым где-то пробивался к уличной интонации, к бытовой интонации, – это то, что мне в поэзии наиболее интересно. Ибо поэзия для меня всегда – крик о помощи, и я не понимаю, когда начинают “кричать” какими-то непонятными звуками: тогда никто на помощь не придет – если ты будешь непонятен» [7].

Персонажи Галича, в отличие от персонажей того же Высоцкого, иногда впрямую употребляют и выражения ненормативной лексики (чаще всего, по меткому определению иностранца из известного анекдота, «неопределенный артикль бля»). К подобным выражениям, встречающимся в его песнях, поэт призывал относиться как к выражениям из области филологии, пересказывая одну из историй Л. Чуковской: «... Они как-то сидели втроем – Анна Андреевна Ахматова, Лидия Корнеевна и пьяненькая Ольга Берггольц. И Ольга Берггольц начала очень активно выражаться. Лидия Корнеевна стала ее останавливать. Тогда Анна Андреевна так положила руку и сказала: “Ну что вы, Лидочка, пускай говорит – мы же в конце концов филологи”».

А вот как объяснял Галич проникновение арготизмов в русскую литературу 60-х западному зрителю и слушателю. «Я очень много пользуюсь – особенно в жанровых вещах – грубым уличным жаргоном. И это делается не для эпатажа, не для того, чтобы кого-то раздразнить, кого-то позабавить. Вы, естественно, все читали Солженицына и Максимова, вы знаете, что, в общем, вот эта группа писателей – мы все очень широко пользуемся жаргоном. И произошло это вот почему. Вы знаете, я живу сейчас в Норвегии. У нас метели, снега... Вечером смотрим телевизор. Говорят, естественно, по-норвежски, и понять что-нибудь трудно. Но все-таки я должен сказать, что я почти больше понимаю, чем то, что я смотрел в Советском Союзе, в Москве. () Потому что тот официальный казенный язык настолько лишен какой-либо мысли, информации... И вот от этого собачьего языка просто иногда хочется взвыть. <...>

Естественно, что когда в середине пятидесятых годов из лагерей хлынула огромная масса – миллионные массы заключенных вернулись,так сказать, в жизнь, они принесли с собой свой жаргон, свой язык. Этот язык стал входить постепенно в уличный язык, и не только в уличный, но стал входить в нормальную бытовую гражданскую речь. И для того, чтобы противопоставить, как-то оторвать русский язык – замечательный, изумительный язык (наша гордость, наша любовь, наша родина – это наш язык), –так вот чтобы оторвать его как-то от этого официального, мы умышленно стали пользоваться жаргоном, грубостями. Кстати, русские грубости ведь не несут в себе ничего непристойного, они – просто как бы литературное, фонетическое укрупнение,так сказать, определенных эмоций. (Смех в зале.)».

– непаханое поле, но они, похоже, думают, что все о нем уже сказано в монографиях С. Рассадина («Я выбираю свободу». М., 1990. 56 с.) и Л. Фризмана («С чем рифмуется слово истина». СПб., 1992. 128 с.) [8]. И напрасно. Пытаясь привлечь, наконец, внимание филологов к творчеству Галича – поэта, а не политического деятеля, – мы предлагаем его интервью, данное одной из европейских русскоязычных радиостанций в первых числах ноября 1974 года, через четыре месяца после его отъезда на Запад. Некоторые мысли, высказанные Галичем в этом интервью, созвучны стихотворению, прочитанному автором на концерте впервые тоже уже за границей. У нас одна из его редакций опубликована Ниной Крейтнер в сборнике «Заклинание добра и зла» (М., 1992. С. 160).

А было недавно, а было давно,
А даже могло б и не быть...
Как много, на счастье, нам помнить дано,
Как много, на счастье, забыть!..

Умытые морем кровей,
Они уходили не с горстью земли,
А с мудрою речью своей.
.........................................................................

И путь наш все так же суров.
Но в сердце у нас Благодать и Добро,

Поклонимся ж низко парижской родне,

И скажем: «Спасибо, друзья!
Вы русскую речь закалили в огне,
В таком нестерпимом и жарком огне,
Что жарче придумать нельзя!»

Лелеять родные слова.
А там, где жива наша русская речь,
Там – вечно – Россия жива!

Апрель – ноябрь 1996

* Автор благодарит своих друзей, способствовавших появлению этой статьи, и Ю. И. Семикоза – за ценные редакторские замечания.

[1] Посев. Париж, 1974. № 8. По всей вероятности, в публикации соединены два разных интервью, объединенных редакцией в один текст. Цит. по: Галич А. Петербургский романс: Избр. стихотворения / Сост. А. Шаталов. Л., 1989. С. 215.

[2] Здесь и далее цит. по авторским фонограммам.

[3] Утверждения некоторых авторов о том, что актер В. Высоцкий является последователем драматурга А. Галича, якобы первым начавшего писать ролевые песни, в корне неверны. Скорее всего, подобное впечатление могло сложиться из-за разности в их возрасте. Не менее десятка жанровых песен-монологов актера Высоцкого, написанных от имени различных асоциальных элементов (1961), созданы ранее первой песни-монолога Галича «Облака» (1962). Так что правильнее говорить о взаимном влиянии. Но и Высоцкий здесь также не является первооткрывателем. Некоторые песни художника Михаила Анчарова, написанные «от героя», появились еще в 1955 году (например, знаменитая песня психа «Балалаечку свою я со шкапа достаю...»). Но это тема другой статьи.

[5] Подробнее см.: Орлова Р., Копелев Л. Мы жили в Москве: 1956–1980. М., 1990. С. 330.

«Летят утки».

[7] Из того же интервью журналу «Посев» в аэропорту в Вене по прилете из Москвы, июнь 1974 г. Цит. по авт. фонограмме из передачи радио «Свобода».

[8] Помимо упоминавшихся работ, можно вспомнить лишь отдельные статьи Ю. Карабчиевского, Вл. Новикова, О. Панченко и А. Скобелева (все написаны до 1990 г.).

Раздел сайта: