Кулагин А. В.: Что считать ранней лирикой поэта?

ЧТО СЧИТАТЬ РАННЕЙ ЛИРИКОЙ ПОЭТА? *

Представление о серьёзном поэтическом дебюте Высоцкого привычно соотносится с его первыми песнями: в 1960 году написаны «Сорок девять дней», в 1961-м — песни на уголовные темы («Татуировка», «Красное, зелёное» и другие), в которых уже виден большой мастер. Песенное творчество начала шестидесятых годов исследователи (автор этих строк — не исключение) и определяли до сих пор как раннюю лирику поэта. И всё же столь мощное начало кажется неожиданным — ведь в студенческие годы будущий поэт сочинял, по его собственному признанию, не более чем «пародии на чужие мелодии, всякие куплеты <...> громадные “капустники”» [1]. Поэтому, соглашаясь с Е. Канчуковым в том, что «ненаучно отрывать собственное творчество Высоцкого от его же бурного увлечения пародией» [2] (то есть первые песни — от студенческих «капустников»), мы всё же должны объяснить, как именно произошёл этот переход, что сделало возможным превращение автора пародий, не требовавших собственного лирического взгляда, в яркого оригинального поэта. Это, возможно, скорректирует наши представления о дебюте Высоцкого-лирика.

Исследователи обычно не обращают внимания на тот факт, что на рубеже пятидесятых — шестидесятых годов, то есть в период завершения учёбы в вузе и начала профессиональной деятельности, Высоцкий создаёт ряд лирических стихотворений, хотя в поэтическом отношении и уступающих той же «Татуировке» или, скажем, «Бодайбо», но по-своему подготавливающих приход в русскую поэзию большого и самобытного художника. В них впервые звучат некоторые важные для Высоцкого впоследствии поэтические темы и мотивы.

Прежде всего, в этих стихотворениях обращает на себя внимание их нетрадиционная для литературы тех лет, «непоэтическая» тематика. Это тот случай, когда, по известному ахматовскому выражению, «из <...> сора растут стихи, не ведая стыда». Так, герой стихотворения «Про меня говорят: он, конечно, не гений...» оказывается пациентом больницы — судя по всему, психиатрической («Я очнулся от белой-пребелой горячки...»). К этой теме поэт впоследствии будет обращаться неоднократно — в «Песне о сумасшедшем доме», в «Письме в редакцию телевизионной передачи...» и других. Предвосхищая эти свои произведения, он трактует запретную в те времена тему откровенно сниженно, с немалой долей комизма:

И пишу я стихи про одежду на вате, —
И такие!.. Без лести я б вот что сказал:
Как-то раз мой покойный сосед по палате
Встал, подполз ко мне ночью и вслух зарыдал /2; 9/ [3].

Упоминание одежды на вате как предмета поэзии (ниже ещё читаем: «... в стихах я про воду и пар говорил...») вполне естественно для поэта, в творчестве которого повседневный быт, от разбитого на кухне графина («Песня завистника») до автомобильных «рулей, мостов, колёс» («Песня автомобилиста») займёт значительное место. В следующей строфе этот мотив развивается: «Я пишу обо всём: о животных, предметах, // И о людях хотел, втайне женщин любя...» Эти строки поневоле звучат как творческая программа не только начинающего, но и зрелого поэта Высоцкого, художественный мир которого даже внешне необычайно широк; излишне напоминать здесь о многообразии тем и поэтических масок, к которым он в разные годы обращался. Впоследствии он не просто писал «о животных, предметах», но писал даже от их имени, едва ли не стирая грань между поэтическим иносказанием и подлинным перевоплощением («Песня самолёта-истребителя», «Охота на волков»...). Будущий поэт-протей уже виден в своём раннем стихотворении. Что же касается воды и пара и тому подобных мотивов, то их «антипоэтичность» вскоре, уже в начале шестидесятых, обернётся у Высоцкого другой темой, привычной для уличного, «блатного» фольклора, но неожиданной для лирической поэзии: «Сочиняю я песни о драмах // И о жизни карманных воров...» («У меня было сорок фамилий...», <1962 или 1963>).

«Проза жизни» ощутима и в других стихотворениях Высоцкого этой поры: «Просто выпил я шесть по-турецки // Чёрных кофе...» («День на редкость...»); «Ни за что не ходил бы по бабам, // Алкоголю б ни грамма не пил!» («Если б я был физически слабым...»); «Трое на трое бродяги // Бьют друг друга в глаз, в живот...» («Ни о чём!») [4]. Начинающий поэт смело открывает те пласты жизни, быта, отношений, которые замалчивались официальной культурой.

Откровенная обращённость к «низкой» жизни влекла за собой пародийное столкновение её с «высоким» пафосом, традиционным лиризмом, языковыми клише. Например, в начале стихотворения «Я тебя желал и ел...» нагнетаются штампы любовной лирики — как если бы возвести во вторую или третью степень образность пушкинской «Чёрной шали»:

Я тебя желал и ел
Жадными глазами,
В страшном нетерпенье млел,
Нож сжимал руками.

Сравним в уже цитированном нами стихотворении «Если б я был физически слабым...»:

Если б я был физически слабым —
Я б морально устойчивым был, —
Ни за что не ходил бы по бабам,
Алкоголю б ни грамма не пил! /2; 8/

«Физически слабый», «морально устойчивый» — канцеляризмы советской эпохи, по контрасту комично оттеняемые разговорным выражением «по бабам». Такого рода пародийные «столкновения» прочно войдут в поэтический арсенал Высоцкого уже в «блатных» его песнях начала 60-х годов («Я ношу в душе твой светлый образ, Валя, // А Лёша выколол твой образ на груди» /1; 17/ и т. п.) и останутся в нём до последних лет.

Другой (хотя и связанный с первым) важный мотив лирики Высоцкого рубежа двух десятилетий — мотив полноты жизни, не вмещающейся в привычные схемы и рамки. Такие рамки могут быть заданы, скажем, стереотипами сознания, о чём выше мы уже говорили. В стихотворении «Если б я был физически слабым...» герой словно перебирает варианты существования: 1) «физически слабый», то есть «морально устойчивый»; 2) «физически сильный». Оба они ему не подходят; он — человек «средних масштабов», и потому заявляет: «Не могу игнорировать бабов [5], // Не могу и спиртного не пить!» Перед нами своеобразное шутливое подтверждение известного афоризма К. Маркса «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо», следование которому в идеологии советской эпохи было чисто декларативным. Поэт же как бы возвращает ему реальное содержание. «Бабы» и «алкоголь» — это и есть «не чуждое» ему «человеческое». Дескать, какие тут могут быть претензии? — всё прямо-таки по Марксу.

Кстати, обращение к обыкновенному, «среднему», ничем не выделяющемуся человеку — вообще характерный для искусства «оттепели» мотив. У Высоцкого в эти годы им отмечены и стихотворения о поэтическом творчестве — «День на редкость...» («... ведь я — не поэт») и особенно «Про меня говорят: он, конечно, не гений...». С этого времени демократичность станет неотъемлемой и важнейшей чертой всего творчества поэта. Он не воспевал начальников, полководцев, императоров — его влекли обыкновенные, рядовые люди, при том что он умел видеть большой масштаб их судьбы (достаточно вспомнить песню «Мы вращаем Землю» или «Марш шахтёров»).

Ощущение полноты и широты жизни (вернёмся к этому мотиву) стоит и за поэтической ссылкой на великого физика в стихотворении «Про меня говорят...»:

Я однажды сказал: «Океан — как бассейн», —
И меня в этом друг мой не раз упрекал —
Но ведь даже известнейший физик Эйнштейн,
Как и я, относительно всё понимал.

Подобные ссылки на известных учёных и писателей (в эти же годы Эйнштейн будет упомянут ещё в стихотворении «Ни о чём!», а в стихотворении «Люди говорили морю: “До свиданья”...» лирический герой сравнит себя с бальзаковским Гобсеком) станут характерной приметой всего позднейшего творчества Высоцкого, апеллировавшего к самой широкой аудитории и потому опиравшегося на общие места культурного сознания. Здесь же относительность понимания — примета незашоренного, свободного от стереотипов, взгляда на мир. Ещё отчётливее она проявляется в стихотворении «Ни о чём!», где за шутливой интонацией, усиленной разговорными выражениями, даже ругательствами («мать его!..», «чтоб ему не жить!»), кроется поэтическая мысль о многомерности бытия:

Есть у жизни много сторон:
На луну снаряд летит,
А машина «чёрный ворон»

Тот же мотив можно обнаружить в стихах о любви:

Где ж ты, фантазия скудная,
Где ж ты, словарный запас!
Милая, нежная, чудная!..
Эх, не влюбиться бы в вас!

(«Если нравится — мало?..» /2; 9/)

И фантазия, и словарный запас слишком скудны, чтобы выразить отношение к героине. Некоторую оригинальность этому — конечно, не новому в поэзии — мотиву придаёт эмоциональная вопросительная интонация, правда, за счёт не сразу замечаемой семантической неточности. Поэт призывает не просто фантазию, а фантазию скудную (нужно: богатую) — как будто скудная фантазия способна подсказать достойные любовного признания слова.

Лирический герой стихотворения «Люди говорили морю: “До свиданья”...», следуя известной примете, бросает в море перед отъездом монеты, но не копейки, как другие, а тяжёлые рубли: слишком велико его желание вернуться, ибо много здесь оставило и было отмечено критиком, обошедшимся здесь даже без термина «лирический герой»: рубли, пишет он, «бросались Высоцким там, где другие отделывались медью...» [6]. Поэта, жаждущего полнокровного бытия, узость обыденного представления о жизни явно не устраивает.

В стихотворении «День на редкость...» мотив превосходства жизни над условными, ограничивающими её рамками и даже над самой поэзией получает по-своему программное для молодого автора звучание. На советы «не пить много кофе», «не любить», вообще «не жить» он отвечает:

Нет, жить можно, жить нужно и — много:
Пить, страдать, ревновать и любить, —
Не тащиться по жизни убого —
А дышать ею, петь её, пить!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нет, а всё же природа богаче!
День какой! Что — поэзия? — бред!
... Впрочем, я написал-то иначе
Чем хотел. Что ж, ведь я — не поэт /2; 7–8/.

Острое ощущение богатства, полноты бытия, сложившееся у Высоцкого уже в молодости (пусть и заявленное пока несколько декларативно), во многом обусловило собою его поэтический мир в позднейшие годы. Его поэтическое представление о жизни будет перекрывать любые стереотипы, которые, в свою очередь, станут для поэта предметом полемического творческого переосмысления. Примеров можно привести много, но ограничимся ссылкой на программную аллегорическую песню «Горизонт» (1971), в которой стремление раздвинуть горизонты возведено в жизненный постулат, или на «Балладу о короткой шее» (1973), герои которой, рискуя головой в буквальном смысле слова, могут видеть дальше и вернее окружающих.

одним знакомым или другом, а то совершенно чуждым по мировоззренью человеком:

Есть знакомый один — виртуозно
Он докажет, что можно не жить /2; 7/;

Я однажды сказал: «Океан — как бассейн», —
И меня в этом друг мой не раз упрекал...» /2; 8/;

Ну а вдруг найдёт их [брошенные в море рубли. — А. К.]
совершенно чуждый
По мировоззренью человек! /2; 11/

Здесь Высоцкий открывает для себя поэтический приём, не раз используемый им впоследствии. В его зрелом творчестве позиция автора или близкого ему героя не раз будет отстаиваться в подобном споре, например: «Нет, гадалка, ты опять не права — // Мне понравилось искать острова» («Свой остров», 1970/71 /1; 255/) или: «И шлю депеши в центр из Тюмени я: // Дела идут, всё боле-менее, // Что — прочь сомнение, что — есть месторождение...» («Тюменская нефть», 1972 /1; 328/). Как никто другой способный «понять другого человека, его непривычный облик, склад мышления, образ жизни» [7], — поэт в то же время в ситуации принципиального самоутверждения своего героя решительно отодвигает чуждую ему позицию. Особое (хотя и смягчённое иронией) звучание этот мотив получает в связи с темой поэтического творчества, которое окружающими героя людьми просто-напросто не понято:

Про меня говорят: он, конечно, не гений, —
Да, согласен — не мною гордится наш век, —
Интегральных, и даже других, исчислений
Не понять мне — не тот у меня интеллект.

Я пишу обо всём: о животных, предметах,
И о людях хотел, втайне женщин любя, —
Но в редакциях так посмотрели на это,
Что — прости меня, Муза, — я бросил тебя!

Отсюда тянется прямая нить к последующим поэтическим медитациям Высоцкого о своём месте в литературе, вплоть до предсмертных лирических монологов типа стихотворения «Мой чёрный человек в костюме сером...»:

И мне давали добрые советы,
Чуть свысока похлопав по плечу,
Мои друзья — известные поэты:
«Не стоит рифмовать “кричу — торчу”» /2; 143/.

В стихотворении «Про меня говорят...» мы едва ли не впервые встречаем у Высоцкого ролевого героя, научной дефиниции которого посвящены сегодня уже многочисленные исследования [8]. Вместе с тем абсолютизировать ролевое начало здесь не следует: выше мы уже отмечали в этом стихотворении важные для начинающего поэта личные мотивы. Кстати, в нём Высоцкий впервые опробовал встречающуюся у него позже ситуацию «писатель в больнице» («Песня о сумасшедшем доме», «Не писать мне повестей, романов...»).

Особое место в лирике начинающего поэта занимает стихотворение «Из-за гор — я не знаю, где горы те...» (1961). Оно создавалось, по-видимому, как песня, о чём свидетельствует композиция: каждая чётная строфа смотрится как потенциальный припев, ибо содержит сходные обороты («И людскую толпу бесталанную // С её жизнью беспечной <и> зыбкой...» — сравним: «И взбесило толпу ресторанную // С её жизнью и прочной и зыбкой...»). Однако песней стихотворение не стало; думается, помешала слишком для Высоцкого условная, отвлечённая лирическая ситуация:

— я не знаю, где горы те, —
Он приехал на белом верблюде,
Он ходил в задыхавшемся городе —
И его там заметили люди /2; 10/.

Неизвестные он, приехавший почему-то на белом верблюде, задыхавшийся город — такая образность далека от поэтической конкретики молодого автора, уже тогда предпочитавшего писать про на вате, про воду и пар... Стихотворение явно литературное, но это не та — опять-таки конкретная — литературность, когда поэт обращается к хрестоматийным ситуациям, должным вызывать у слушателя (читателя) соответственно конкретные ассоциации (например, с тем же Гобсеком). Здесь же литературность предполагает обращение к многократно встречающейся (особенно у романтиков) ситуации противостояния гения и бесталанной толпы. Появившись в городе, герой поразил её , странною и такой непонятной улыбкой. Как видим, даже сама «высокая» стилистика далека от привычной уже и молодому Высоцкому манеры, непременно сниженной — иронической или пародийной.

взбешённая особым знанием героя толпа вдруг «взмолилась <...>, чтоб сказал он им самое главное, и открыл он им самое нужное». Традиционно толпа так себя не ведёт — она должна презирать и изгонять пророка (как это происходит, например, в одноименном лермонтовском стихотворении). Но и герой выходит из роли непонятого гения, как бы реализуя намерение уже пушкинского пророка — «глаголом жечь сердца людей»:

И, забыв все отчаянья прежние,

Он открыл им три са<мые> нежные
И давно позабытые <слова>.

Правда, и позабытые слова не очень похожи на пламенный «глагол», и здесь, может быть, есть своя, пусть и невольная, полемичность — по отношению не столько к поэтической классике, сколько к официальной советской культуре, склонной к высокопарной риторике.

Неожиданное на первый взгляд определение «толпа ресторанная» (в стихотворении больше ничего не сказано о ресторанах) могло быть подсказано Высоцкому ранней лирикой Маяковского, в частности — «Последней петербургской сказкой». Молодой Маяковский противопоставил «толпу» (именно так) завсегдатаев ресторана «Астория» (и, конечно, толпу вообще) «медному всаднику», Петру — «узнику, закованному в собственном городе». Очевидно, что и стихи Маяковского оказываются в русле той романтической традиции, которая переосмыслена в стихотворении «Из-за гор...». Вообще творчество Маяковского было очень хорошо знакомо и близко Высоцкому уже в юности, о чём свидетельствует И. К. Высоцкая [9].

Стихотворение «Из-за гор...» предвосхищает творческие поиски зрелого Высоцкого, особенно — поиски семидесятых годов, когда поэт-актёр, прикоснувшийся к «Гамлету» и к «гамлетовской» проблематике, всё больше обращался к лирико-философским, рефлективным мотивам [10]. Среди творческих открытий художника была и мысль о том, что мир не может быть устроен по законам власти и силы (а советская идеология подспудно, в сущности, проповедовала именно эту идею). Сознание интеллигента могло противопоставить им только слово. Именно на рубеже двух десятилетий, в разгар правозащитного движения, прозвучала максима Солженицына: «Одно слово правды весь мир перетянет». Слово становится своеобразным оружием героя Высоцкого следующего десятилетия. Например, в песне «Про двух громилов — братьев Прова и Николая» (1970) (ей посвящена в данном сборнике отдельная статья) появляется некий «блаженный», «никчемушный человек», сумевший словом пресечь побоище «в селе Большие Вилы»:

И решили: он заклятьем
Обладает, видно...
Ну а он сказал лишь: «Братья,
» /1; 242/

С другой стороны, в ту же пору у Высоцкого усиливается мотив общности людей, а затем и мотив общности поэта с людьми («Проложите, проложите...» — 1972; «Мне судьба — до последней черты, до креста...» — 1978, и другие). Ощутимые в поздних произведениях «мессианские настроения» [11] поэта не отделяют его от людей, а, напротив, сближают с ними. Появились же они у него в самом начале пути, хотя и выражались тогда в весьма традиционной, как бы ещё и не «высоцкой», форме.

Найденный молодым поэтом мотив «задыхавшегося города» отзовётся позже в песне 1964 года «Так оно и есть...» («Думал я — наконец не увижу я скоро // Лагерей, лагерей, — // Но попал в этот пыльный расплывчатый город // Без людей, без людей» /1; 68/), в стихотворении 1973 года «Нить Ариадны» («В городе этом — // Сплошь лабиринты: // Трудно дышать...» /2; 81/, — обретая при этом большую поэтическую конкретность и в то же время вырастая до символического значения, важного для всего мироощущения художника.

Итак, несколько дошедших до нас (а могли быть и ещё) стихотворений Высоцкого рубежа пятидесятых — шестидесятых годов знаменуют собой переход его от пародий и «капустников» к оригинальному лирическому творчеству. Первые песни его будут написаны уже сформировавшимся поэтом — оттого и найдут быстрое признание у многочисленных слушателей. Это уже не раннее, а вполне зрелое творчество пусть и молодого по возрасту автора. Ранней же лирикой Высоцкого мы предлагаем считать рассмотренные в данной статье стихотворения, как в зародыше, содержащие в себе, повторим, многие важные поэтические темы и мотивы позднейшего творчества художника.

* Впервые: Мир Высоцкого. Вып. V. М., 2001.

[1] Высоцкий В. Четыре четверти пути. М., 1988. С. 112.

[2] Канчуков Е.

[3] А. Е. Крылов датирует это стихотворение и стихотворения «День на редкость — тепло и не тает...», «Если б я был физически слабым...» концом пятидесятых — началом шестидесятых годов; «Если нравится — мало?..» и «Из-за гор — я не знаю, где горы те...» — 1961 годом; «Люди говорили морю: “До свиданья...”» — 1962 или 1963 годом.

[4] Высоцкий В. Собрание соч.: В 5 т. Т. 1. Тула, 1993. С. 273. Составитель этого издания, С. В. Жильцов, датирует это стихотворение, а также стихотворение «Я тебя желал и ел...» весной 1960 года. В издание, подготовленное А. Е. Крыловым, они не вошли. Мы цитируем их по указанному здесь тому.

[5] Об источниках этой комичной падежной формы и самого стихотворения Высоцкого см. ниже в материале «К проблеме “Высоцкий и фольклор”».

[6] Указ. соч. С. 147. Автор цитируемой книги почему-то относит стихотворение к 1964 году.

[7] Новиков Вл. В Союзе писателей не состоял...: Писатель Владимир Высоцкий. М., 1991. С. 91.

[8] См., например, целый раздел в альманахе «Мир Высоцкого» (Вып. III. Т. 1. М., 1999).

Новиков Вл. Владимир Маяковский и Владимир Высоцкий // Знамя. 1993. № 7. С. 200–204; Кулагин А. Поэзия В. С. Высоцкого. С. 152–155.

«гамлетовских» настроений в творчестве Высоцкого см. в кн.: Кулагин А. Поэзия В. С. Высоцкого. С. 122–160.

[11] Шилина О. Ю. Высоцкий Владимир Семёнович // Русские писатели. ХХ век: Биобиблиогр. слов.: В 2 ч. М., 1998. Ч. 1. С. 330.