ХРИПОТА ПРОСТУЖЕННОГО МИРА
... И вот я опять слышу его голос: «Ради Бога, скажите на “Свободе”, чтобы не передавали про меня. Ну, пусть “Голос Америки” передаст там песни, скажет пару слов про концерт. А на “Свободе” не надо: они же так мотают душу!.. — он произнёс матерные слова. — Они же так ковыряют!..» — и опять те же матерные слова.
Тут, в Нью-Йорке, нашлись у нас среди эмигрантской журналистской братии викинги — из числа тех, кто там, в бытность свою верноподданными, расталкивали всех руками-ногами, только бы первыми приложиться к чиновному большевистскому заду. А здесь, подбоченясь, выпрастывая к слову свои гневные персты, несли вовсю детант и его агентов, засланных под видом бардов красным кремлёвским змием.
А он говорил, растирая, вроде бы ненароком, большим пальцем грудь слева, где сердце: «Они же так мотают душу!»
«реалистов в штатском» не посмел последовать за ним: «Болит?» Он отвечал раздражённо: «Не болит, не болит!»
А у него болело — и ещё как болело!
И вот, в сорок два не стало Володи Высоцкого. Его сравнивали с Пресли, который тоже умер в сорок два, мол, какое символическое совпадение, а символики-то здесь с гулькин нос, потому что жили они не только разными, а прямо противоположными жизнями, один — на свободе, другой — в загоне, с чёткими временными вольерными границами, от сих до сих.
Да, он ездил в Европу, ездил в Америку, да, была у него жена во Франции, но кому же не ведомо-то, что человек с молоткастым-серпастым в кармане, хоть и за границей, а остаётся в том же вольере, в том же загоне, только столбы с колючей проволокой чуть раздвинули — не раздвинули даже, а передвинули!
Он говорил: «Не болит». А болело, так болело, что оставались ему считанные месяцы. Тут, в Нью-Йорке, слушок пошёл: всё, мол, от водки, пил паря, вот и загнулся. Он пил: это так. Но кто же из порядочных людей, тем более артистов, певцов, поэтов, на Руси не пьёт! А ведь не каждый, не всякий завершает свой путь земной в сорок два! Не каждый в годы такие — подвижен, ловок, пружинист, задорен, как мальчик!
— и мальчишество его, и непоседливость, и душа, которая хотя вся в рубцах, но без единой морщинки от возраста!
Не умер он — убит был! Не в том, детективном смысле, что подошли — ткнули отравленной иглой или подсыпали яду, а в гражданском — всю жизнь в чудовищном напряжении, стремясь к людям, под прессом, у которого своя, особая шкала веса и силы — большевистская тонна!
Она, большевистская эта тонна, раздавила его сердце, расплющила его сосуды, сделанные из обыкновенных, как у всех у нас, человеческих клеток!
В Колумбийском университете, на кинофакультете, я смотрел фильм про него, сделанный Павлом Палеем, продюсером, Михаилом Богиным, режиссёром, Григорием Сигаловым, оператором, и думал: вот они, его соотечественники в далёкой Америке, за морем-окияном, за тридевять земель от его родины, первые поставили ему памятник. Они первые показали Вову Высоцкого, Володю Высоцкого, Владимира Семёновича Высоцкого.
Не диво ли это: и фото из голоштанного детства нашлось, и голодная послевоенная Россия — тут уж, крепись не крепись, а слёзы комом поперёк горла станут! — и семейные сценки, и школьные годы: ну, вглядитесь, какая лукавая, с хитрецой физиономия московского уличного мальчишки; с тайным для себя пониманием всей жизни, не только своей, отроческой, но и всех взрослых, всех, кто вокруг, жизни!
— уже не Вову, а знаменитого на весь мир барда Владимира Высоцкого, до самых его последних дней — подтвердят: мальчишеская эта, с лукавинкой, с хитрецой, с этаким, чуть скошенным на сторону, взглядом, улыбка его сохранилась — теперь, когда его уже нет, можно уверенно сказать — на всю жизнь.
Пятнадцать лет назад, когда я познакомился с ним в одесской гостинице «Аркадия», в номере у режиссёра Михаила Швейцера, он пел песню за песней с девяти вечера до трёх ночи. Иногда аккомпанировал ему режиссёр Петя Тодоровский — сейчас здесь, в Нью-Йорке показывали фильм Тодоровского «Женщина для Гаврилова», — но аккомпаниатор уставал, а он был неутомим. И его не надо было просить петь, он сам пел. И в этой его неуёмности, в этой его готовности петь безо всяких жеманств, свойственных баловням-актёрам, было подлинное величие предельной простоты, которая дана только воистину великим.
Он был велик. Он был так близок к нам, так доступен, что мы его не видели — и не понимали! — истинных его размеров. Поэт Бродский в фильме говорит, что музыка мешала ему в полную меру чувствовать стихи Высоцкого — такие, дескать, они хорошие, стихи Владимира Высоцкого.
Ну, у каждого своя манера говорить комплименты. Но ведь странно было бы говорить про соловья, что его трели, его дивные соловьиные коленца мешают нам видеть каждую его трель, каждое его коленце в отдельности.
Владимир Высоцкий, со своей неповторимой хрипотцой в голосе, неожиданными смысловыми акцентами и музыкой, которая предельно точно выявляла все эти акценты, — уникальный образец гармонии. Он говорил мне, что стихи идут к нему как слова песни, что он предчувствует их, как некую музыкальную стихию, которая задаёт смысл слову, хотя позже, когда уже всё готово, может показаться, что он идёт от слова к звуку, к мелодии. При всей близости бардов и поэтов, Высоцкий — это, прежде всего, бард, то есть поэт, который сочинял свои стихи для пения. Можно отнести его и к трубадурам, и к миннезингерам: хотя в сочинениях его любовная лирика занимает отнюдь не ведущее место, но даже в самых едких, самых ядовитых его строках струится тепло неподдельной, неиссякаемой любви к людям.
неодолимого горя, ширятся глаза сотен людей, когда на экране — да кому ж под силу поверить, что это — правда! — выступает на переднем плане, но уже не стоя, не с гитарой в руках, а лёжа, в гробу, среди гор цветов, каких не бывает у живых, какие положены, по человеческому понятию, только мёртвым, Владимир Высоцкий, под челюстью, как при удушье, схватывает железный обруч, так, что не продохнуть, не ойкнуть: правда это, страшная правда — Владимир Высоцкий умер! Но не безголосый, не бездыханный, не погребённый под горой цветов уходит от нас великий бард: едва сходят кадры похорон, опять перед нами во весь экран Владимир Высоцкий — опять с гитарой, с хриплым своим голосом, в котором хрипота простуженного нашего мира, нашего времени.
1982. 27 ноября — 3 декабря. С. 13