Немцев Л. В.: Высоцкий на рубеже соцреализма и постмодернизма (к постановке проблемы)

Л. В. Немцев

г. Самара

ВЫСОЦКИЙ НА РУБЕЖЕ СОЦРЕАЛИЗМА И ПОСТМОДЕРНИЗМА

(к постановке проблемы)

«сливками» литературы и культуры в целом, а паром над ними, к тому же чаще его над холодным «молоком».

Подлинный расцвет литературы, как это случилось в «золотом» и «серебряном» веках, связан с высокой функцией поэзии, когда поэзия становится лучшей формой нового мышления. Поэзия несет в себе новость, полноту восприятия, удивление и радость при виде до сих пор неизвестного или непонятого мира. Под поэзией (как это выходит из опыта поэтов — Пушкина, Тютчева, Анненского, Мандельштама, Набокова, Седаковой) следует понимать настолько окончательное отрицание всякой официальной линии, что это даже не выглядит борьбой с ней. В поэзии естественно существуют свобода, ясное сознание и жизнь: «все прочее — литература», как это множество раз было повторено. Именно катастрофическое отставание литературы от поэзии, при всем вольнодумстве, силе, эффективности и культурной значимости этой литературы — является проблемой, подводным камнем, столкновение с которым разносит научные построения литературоведов и житейскую привязанность тех, кто считает себя ценителями, хранителями и учениками.

В периоды художественной невзрачности, эстетического упадка — поэзии нет, она представлена серыми образцами, вполне отвечающими запросам времени, но не имеющими художественной ценности. Такими были, например, 50-е, 70-е годы XIX века, 20-е годы XX века, когда лучшие поэты прекращали писать. «Поэзия земли не умирает», но иногда она забыта, иногда ее нет в том, что в определенный момент истории культуры считается наиболее прославленным, наиболее захватывающим и главным. Голоса, как правило, никогда не затихают, но редко поэзия отчетливо слышна.

Все это я говорю потому, что поэзия больше не будет являться темой моих рассуждений, несмотря на то, что они касаются знаменитого и очень неофициального поэта. Достоинством произведений Высоцкого нередко считают их литературную значимость.

Образ поэта в массовом сознании формируется не всегда на основании его творчества. Механизм славы и культурной памяти редко опирается непосредственно на созданное художником: его творческим наследием становятся чужие мемуары, национальные мифы и программные цитаты. Я прекрасно сознаю, насколько мучительно соглашаться с этим, но именем «Пушкин» вовсе не называется поэзия Пушкина, ее, напротив, принято не знать. Считается, что нашу «национальную гордость» узнают все с колыбели и впитывают с молоком матери (так в американском фантастическом кино за несколько секунд передается информация о том, как управлять вертолетом). Русскому человеку трудно по-настоящему помнить Пушкина: есть только дежурные цитаты и мертвый, уродливый миф. Русскому правительству за последние двести лет слишком выгодно выдавать Пушкина — самого непригодного для этого поэта — за официального литератора; именно за двести лет это сделано настолько хорошо, что современный интеллектуал воротит нос от Пушкина как от слишком правильного и слишком гладкого поэта. Главное же достигнуто: не возникает желания разобраться, так ли это на самом деле. Личность Маяковского или солнечно-спиртуозный ореол Есенина намного поэтичнее всего, что опубликовано под их именами. К тому же Маяковский (мощь голоса которого в русском сознании предвещает Высоцкого) ставится нам как пример идеальной позиции неофициального лидера. Каждую его строчку беспощадно расчетливая советская власть не случайно предлагала как поэтический эталон. На «флейте водосточных труб» трудно особенно разыграться, но разве не видно, как это отвлекает от тяги к настоящей музыке?

непредсказуемости, сложности личности, можно не заметить художественных слабостей; а незаметные бесшумные поэты, такие, как Батюшков, Иннокентий Анненский, Константин Ватинов, — велики только для ценителей поэзии, которая в их случае полностью перевесила биографию.

Владимир Высоцкий — уникальное явление. Продолжая тему весов, можно сказать, что личность Высоцкого определила его поэзию, у весов оказалась одна чашечка. Личность Высоцкого — поэтическая, сильная, богатая, необъяснимая, ищущая себя в артистическом усилении, воплощающаяся в сильном, небытовом, исключительном шаге. И проигрывает при этом поэзия или нет — это уже не наша тема. Поэзия Высоцкого — это явление не литературное, а жизненное. Такова одна сторона.

С другой стороны, Высоцкий, несомненно, многое говорит, но эта важная речь не совсем вербальна. Прежде всего, потому, что в 60-е годы невероятно сильно развивается в целом неновый жанр, так называемая бардовская или поэтическая песня. В этом жанре слово не обходится без аккомпанемента. Только тогда — после 40 лет жуткого вселенского молчания — песня дала возможность поэтам быть неофициально услышанными, при этом музыка поддерживала слово. Пропеваясь, слово звучало. Поэт, — человек, живущий как поэт, мыслящий свободно, как мыслит один только поэт, всегда нуждается в праве свободного голоса. В Советском Союзе он этого права планомерно и эффективно лишался. И как это отлично видно сейчас (когда легко быть смелыми), что возможность неофициально что-то сказать чаще всего полностью искупала желание произносить неофициальное слово.

Соцреализм — это порождение не столько духовное, культурное, сколько исключительно государственное. В царской России так называемая «свирепая» цензура мешала поэту говорить громко, говорить во всеуслышание, но она контролировала не процесс создания произведения, а процесс его распространения. Советское правительство с первых дней своего рождения взялось за управление культурой. Цензура неизмеримо превысила свои обычные функции. Советская цензура стремилась руководить поэтом так, чтобы его произведения выполняли заданную государством функцию — формирование сознания нации. В итоге цензура выбирала произведения еще до их создания, особенно в 30—40-е годы, когда практически не остается ни одного неконтролируемого говорящего поэта, но уже есть социалистическая культура и ее главное достижение — ЯЗЫК, взвешенный, отлитый сразу в виде государственной печати.

Литературный язык — это явление, определяющее национальную культуру, эпоху, мышление. Расцвет культуры всегда связан с освобождением и обновлением языка. Главная жалоба поэта в эпоху упадка — недостаток слов и «бедность» языка.

то, что некоторые поэты мучаются «высоким косноязычьем» или «неслыханной простотой». Язык соцреализма — это язык, оправдывающий массовые убийства и поголовное рабство, — это язык в лучших своих проявлениях говорящий, что происходит нечто великое и счастливое, а, в сущности, язык зацикленной духовной жизни, «болотного» однообразия существования, в котором вечные ценности легко забыть, и потому, прежде всего, что называвшие их слова теперь несут другой смысл.

— приблизительно в духе прошлого века — галантных эмоциях, где мнимо-старинная лексика сочетается с ироническим канцеляритом.

Другую линию прорыва внутри культуры соцреализма выражает Высоцкий. Он делает это тоже стилизованно, но уже в духе ожесточенной романсной поэтики — стилизует в жесткой форме приблатненную романтику. Его герой — не средний советский человек, а человек исключительный или в силу своей героической натуры, или в силу своей асоциальное™. Это человек с дрожащими нервами, человек в состоянии подлинного, возможно, смертельного, жизненного пробуждения. Мечтательная ирония Окуджавы, трагичность Высоцкого или другие — исключительно «человеческие» — способы найти выход из культуры «несвободы» у многих известных бардов — все-таки не могли противостоять этой культуре. Они не противостояли ей, а только искали себя внутри нее: это было частным человеческим поиском своего места внутри равнодушного к человеку государства. И если у многих этот поиск остается только тоской по настоящему, подлинному миру, то только интонация Высоцкого сама по себе утверждает это настоящее, потому что выглядит прыжком в нужную сторону, и приземление предполагает обретение подлинного существования. «Мне судьба — до последней черты, до креста / спорить до хрипоты (а за ней — немота),/ убеждать и доказывать с пеной у рта,/ что — не то это все, не тот и не та...»1.

И, как ни печально, все-таки доказательством культурной трагедии, произошедшей в эпоху соцреализма, является сегодняшний кризис русского постмодернизма. Постмодернизм, как всякий прямой наследник, борется с тенью предка и старается старые законы развеять в свободном становлении свежих и продуктивных принципов. Только в наследство ему достается вовсе не ветхое наследие, а мощный язык-убийца, язык, предопределивший сознание его носителей. Вместо ожидаемой победы (ведь романтизм утвердился в полном отрицании принципов классицизма) родитель — соцреализм — оказывается сильнее своего ребенка — постмодернизма. Постмодернизм является логическим выводом из «гуманной советской литературы», а точнее — ее литературного языка и художественного сознания, которые оставили возможность для существования только одной свободы — патологической. Уродливые тексты постмодернизма работают исключительно с советской тематикой и советским языком. И вот в чем странность, что повторение очень личностной поэзии Высоцкого оказалось невозможным. Напротив, культура уходит в области безличностного языка. В постмодернизме литература ничего развить не смогла, так же как не смогла открыть что-либо новое. Литература оказалась в безвыходной ситуации, потому что патологическое разрушение неспособно ничего дать взамен. Остается вопрос: почему волна бардовской поэзии, или творчество такого гиганта, как Высоцкий, или иступленные аттракционы Вознесенского, или нормальное юродство Евтушенко не только не подарили новый потенциал русскому искусству, а только допили остатки?

Чудесное существование иных авторов обусловлено тем, что их выход представляет собой или мистический опыт (например, Нина Садур), или расторжение связей с советской традицией, но не возвращение к «серебряному веку», а участие в опыте мировой культуры (например, Ольга Седакова и Елена Шварц). Их невозможно связывать с постмодернизмом, но в их высоком творчестве факт советской культуры сказывается как трагедия.

— язык, воспитанный соцреализмом, и даже трудно представить, какие высоты, какие смыслы вообще способен выражать подлинный литературный язык в свободной культурной ситуации. И хотя теперь ситуация изменилась, с языком не произошло эстетического возрождения, как ни кромсали его концептуалисты, и как ни надругался над ним русский постмодернизм.

Так получилось, что в любимой национальной массовой культуре — Высоцкий, возможно, — лучшее из поэзии недавнего времени.

Виртуозное владение разговорным словом, интонацией и логикой массового мышления: в целом, — это непременное условие национальной литературы: речи, понятной всем. Поэтический стиль Высоцкого — свободное жонглирование разговорными штампами, стандартной фразеологией, бытовыми стереотипами. Чудо заключается в том, что Высоцкий творит, и мы слышим в воображении его неповторимый голос и исполнительскую манеру. Его язык — язык советской эпохи, мертвый и окаменевший, но произносились не слова и не смыслы этого языка, а их предсмертный порыв, в котором их безжизненность преодолевалась.

Феномен Высоцкого не в том, что ему удалось что-то вечное произнести, но он выразил бессмертную страсть к свободе, и именно ее подсознательно чувствует любой его почитатель. Его творчество не стало поэтическим, но — не в нем даже, а в исполнении (личностью) его песен — заключено что-то жизненно подлинное, позволявшее пока, до времени, русской культуре перебиваться без поэзии.

1 Нерв. - М. - 1989. - С. 225.

Раздел сайта: