Редькин В. А.: Художественный язык поэта в оппозиции к официальной идеологии

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЯЗЫК ПОЭТА

В ОППОЗИЦИИ

К ОФИЦИАЛЬНОЙ ИДЕОЛОГИИ

Интересна мысль Р. Барта, что в языке существует определенная идеологическая сеть, которую та или иная социальная группа или класс как бы ставит между человеком и действительностью, заставляя его думать в нужном направлении. Чтобы читателю не попасть в тенета этой языковой сети, Барт предлагает различные рецепты: произведение, с его точки зрения, несет в себе «принудительную функцию», а «удивление от текста гарантирует его истину» [1].

С нашей точки зрения, стремление поэта к разрыву идеологических сетей вовсе не означает обязательного отказа от самого понятия «произведение», если под ним понимать особую эстетическую категорию, более широкую, чем текст. «Дело в том, — справедливо рассуждал П. Палиевский, — что сюжет, характер, обстоятельства, жанры, стили и пр. — это все еще лишь “языки” искусства, сам образ — тоже “язык”, произведение — это “высказывание”, это “бесконечно развернутое в мир художественное целое”» [2].

цепи) можно использовать различные «языки» искусства: от лексики и синтаксиса до тропа, организации времени и пространства, характера героя, жанровых приоритетов и т. д.

Поэзия Владимира Высоцкого жива страстью борьбы за новые общественные идеалы, за раскрепощение личности, за право на самобытное видение мира, за вековые духовные ценности народа. В годы застоя подлинная оппозиционность режиму, ведущему страну к краху, проявлялась далеко не только в прямых публицистических выступлениях и политических демонстрациях, но и в категорическом отказе от одических воспеваний партийных планов и мнимых успехов, в утверждении истинных духовных ценностей, права человека на свободу мысли, творчества, волеизъявления, в неприятии всего косного, бюрократического, «всяческой мертвечины». Не случайно песенно-поэтическое творчество Владимира Высоцкого стало столь популярным в 60—70-е годы. Его надрыв — это тоска по человечности, его юмор приобретает привкус горечи, его лиризм — это обнаженный, ничем не защищенный нерв. Ответом на официальное искусство становится преобладание трагического и сатирического пафоса, выбор романтического типа творчества, своеобразных сказовых форм.

У Высоцкого варьируются мотивы безвыходности, жизненного тупика, бессмысленного движения, движения по кругу. Так, эпоху безвременья воплощает стихотворение «Чужая колея». Человек «попал в чужую колею глубокую», и «вот теперь из колеи не выбраться» /1; 341/ [3]. Что речь идет не только о личной судьбе, подтверждают другие стихи:

Мосты сгорели, углубились броды,
— видим только черепа,
И перекрыты выходы и входы,
И путь один — туда, куда толпа /1; 323/.

Вряд ли можно было более четко и мужественно проявить свою позицию в годы, когда страна оказалась в предкризисном состоянии: «Толпа идет по замкнутому кругу — // И круг велик, и сбит ориентир», «И кислород из воздуха исчез».

Лирический герой ощущает себя то канатоходцем, который идет без страховки, то конем-иноходцем, который скачет «не как все», то микрофоном, который отказался «усиливать ложь», и его за это умертвили, то насекомым, «к доске пришпиленным», то подводной лодкой, мечтающей «лечь на дно». Чувство несвободы, ущемленности прав личности — одно из ведущих в поэзии Высоцкого: «Но разве это жизнь — когда в цепях, // Но разве это выбор — если скован!» /2; 239/. В стихотворении «Я скачу позади на полслова...» лирический герой рисуется в любимом поэтом образе всадника, ратника, бойца, незаслуженно обиженного, оскорбленного в своих самых лучших помыслах. Сколько честных людей, пострадавших от столкновения с бюрократической системой, вместе с Высоцким могли бы повторить:



И надо мной, лежащим, лошадь вздыбили,
И надругались, плетью приласкав /2; 75/.

«Герой его песен противопоставляет империи свое обнаженное и болезненное национальное сознание» [4], — утверждает современная критика. Характер героя нарушает сложившиеся стереотипы и мифы (в том числе миф абстрактного интернационализма, когда интересы «угнетенного» негра в Америке ставятся выше элементарных потребностей советского человека), и это становится одним из языков, разрушающих идеологическую сеть. То же самое относится и к ролевому герою. Никто из современных поэтов не передал так правдиво болезненные ощущения первого человека в космосе:


Шутя над невесомостью чудной,
Что от нее кровавой будет рвота
И костный кальций вымоет с мочой... /2; 111/.

Своеобразие артистического таланта Высоцкого в том, что он умел перевоплощаться не только на сцене, но и в стихах. Отсюда широкое использование сказовых форм в поэзии, когда автор говорит устами героя, его языком, от имени альпиниста или шахматиста, незадачливого работяги или метателя молота, бывшего зэка или алкоголика. Высоцкий поэтизирует своего героя или иронизирует над ним, подтрунивает или издевается, но всегда борется за справедливость, сочувствует человеку в его горе, болезни, неудаче. Само обращение к теме «маленького» человека было вызовом официальному утверждению и воспеванию «героя труда», «стахановца», «передовика».

«Человек за бортом» — это крик о милосердии, о снисхождении к человеку оступившемуся или просто попавшему в беду. Это мечта о людях мужественных и гуманных. Какое большое сердце надо иметь, чтобы в шторм, когда «канаты рвали кожу с рук» и «Пел ветер песню грубую» прийти на помощь тому, кто оказался за бортом, спасти его и согреть. Но в нашем обществе часто бывает иное: «Мимо суда проплывают, // Ждет их приветливый порт, — // Мало ли кто выпадает // С главной дороги за борт!» /1; 226/. Трагический пафос наряду с сатирическим также можно считать одним из языков искусства Высоцкого.

Действие часто переносится в условное сказочное, средневековое или мифическое время, экзотическое пространство: горы, море, шахта, зарубежное турне и т. д. Выламываются из общих представлений о нормальном культурном обществе современные бытовые сценки. Бескомпромиссный поиск истины относится у Высоцкого и к настоящему, и к прошлому, и к будущему. Известно, что конъюнктура в обществе меняется — от беззастенчивого восхваления всего, что было в истории советской страны, до безудержного отрицания трудовых и боевых подвигов предшествующих поколений. «Разглядеть, что истинно, что ложно, // Может только беспристрастный суд: // Осторожно с прошлым, осторожно — // Не разбейте глиняный сосуд!» /2; 129/, — как бы предупреждает Высоцкий наших современников.

Владимир Высоцкий — истинный патриот, но его любовь к Родине не однопланова и не безоблачна. Тяжко вспоминать незаслуженные страдания России в прошлом, но тяжело сознавать, что и сейчас она во многом обделена счастливой долею:

Я стою, как перед вечною загадкою,
Пред великою да сказочной страною —

Голубою, родниковою, ржаною /1; 410/

— признается он в «Куполах». Душераздирающие вопросы в его «Песне о Земле» воспринимаются особенно актуально после Чернобыля: «Кто сказал, что Земля умерла?», «Кто сказал, что Земля не поет, // Что она замолчала навеки?!».

Нет! Звенит она, стоны глуша,
Изо всех своих ран, из отдушин,
— это наша душа, —
Сапогами не вытоптать душу! /1; 214/.

В неприятии общепринятой двойной морали поэт обращался к жанру блатной и тюремной песни, жестокому романсу, но часто пародировал их. Он осовременивал и наполнял особым символическим смыслом многие сказочные образы. Ему свойственен и своеобразный мифологизм. И все-таки лексико-интонационный уровень поэзии Высоцкого остается стержневым в стремлении автора взорвать зашоренное языковой идеологической сетью обыденное сознание. Именно язык , использование языковых приемов безотказно помогает поэту вскрывать абсурдность современной ему жизни.

Национальный язык во всем его объеме, несомненно, нейтрален к идеологии, политической конъюнктуре или, скажем, той или иной философии. Высоцкий использует разговорный народный язык, просторечия, выражения, заимствованные из фольклора, стилизацию «под фольклор» с персонификацией тех или иных явлений жизни (Беда, , Кривда, Смерть), а также уменьшительные суффиксы и полные формы возвратных глаголов:

Я несла свою Беду

Обломился лед — душа оборвалася —
Камнем под воду пошла, —
— хоть тяжела,
А за острые края задержалася /1; 250/.

При этом поэт часто берет фразеологизм (в землю бросить семя; сгореть дотла, завинчивать гайки; ; косая сажень; тянуть на себя одеяло; ; чистая правда; ; выстрел из-за угла; ничто не свято; лечь на дно и другие) и наполняет выражение конкретным образно-картинным содержанием или свободно его варьирует (), придавая всему высказыванию определенный направленный смысл. Кроме фольклоризмов, для разрушения идеологической словесной сети Высоцкий успешно использует также профессионализмы, канцеляризмы, жаргон, молодежный сленг, вульгаризмы и т. д. Часто используется поэтом и ирония, которая, как известно, вводит в текст самого автора с его определенной позицией: «Скажи еще спасибо, что — живой» — заявляет, например, поэт, — и это почти идиома, а далее — ее наполнение: «Подумаешь — неважно с головой, // Подумаешь — ограбили в парадном» /1; 208/. Так чисто языковые приемы подчас заменяют прямое публицистическое высказывание.

И мне кажется, что не совсем прав В. Бондаренко, написавший, что Высоцкий — «почвенник барака», «лимита», выразитель обитателей «хрущоб», «архаровцев поселков городского типа» [5]. Ирония дистанцирует автора от героя, а самоирония указывает, что мир истинных духовных ценностей лежит в иной плоскости.

Жизнь подтвердила непреходящее значение творчества Владимира Высоцкого, выходящего далеко за рамки времени создания его произведений. «Где свои, а где чужие, // Как до этого дожили, // Неужели на Россию // Нам плевать?!» /2; 159/ — эти слова поэта хочется подчас повторить и в наше время.

Хотелось бы подчеркнуть, что пути борьбы с языковой идеологической сетью были общими для многих поэтов 60—70-х годов. Казалось бы, нет ничего общего в образной системе, интонациях и поэтическом темпераменте между Н. Рубцовым и В. Высоцким. Однако, видимо, поэты одного времени, представители одной национальной культуры, живущие духовными интересами рядового человека, надеждами, радостями и страданиями народа, не могут не иметь типологического сходства. Отсюда общий трагический пафос, мотивы, выражающие оппозиционность, обращение к народному просторечью, фразеологизмы и т. д. Но Рубцов гармонизирует мир, опираясь на классические традиции, используя поэтизмы, убирая языковые приемы вглубь строки. Высоцкий же, наоборот, обнажая эти приемы, утрирует их, что помогает ему показать в своем творчестве дисгармоничность мира.

[1] Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1989. С. 42.

[2] Палиевский П. В. Литература и теория. М., 1979. С. 5.

Высоцкий В. С. Сочинения: В 2 т. Екатеринбург, 1997 — с указанием номеров тома и страницы в тексте.

[4] Вайль П., Генис А.

[5] Крах интеллигенции. М., 1995. С. 68.

Раздел сайта: