«МЫ ВРАЩАЕМ ЗЕМЛЮ»
Владимир Высоцкий и поэты военного поколения
Тема войны, как известно, занимает в творчестве Высоцкого одно из центральных мест. Он разрабатывал ее последовательно, на протяжении всего творчества. Свою приверженность этой теме сам поэт объяснял принадлежностью к «военной семье» и к поколению «детей войны»: «…мы дети военных лет – для нас это вообще никогда не забудется. <…> Я вот отдаю дань этому времени своими песнями. Это почетная задача – писать о людях, которые воевали». [1] «Я ведь отношусь к послевоенному поколению… <…> По-моему, нас мучает чувство вины за то, что «опоздали» родиться, и мы своим творчеством как бы «довоевываем»». [2] Исполнение песен о войне он нередко предварял словами: «…это не песни-ретроспекции – я не могу ничего вспомнить из того, чего я сам видел. Это, конечно, песни-ассоциации. Написаны они человеком, живущим теперь, для людей, большинство из которых войны не прошли или у которых она уже в далеком-далеком прошлом». [3]
Действительно, Владимир Высоцкий принадлежал к поколению шестидесятников – «послевоенным мечтателям», его творческий путь складывался в конце 50-х – начале 60-х годов, т. е. на «второй волне» произведений о войне. Несмотря на это его творчество обнаруживает больше родства с поэтами военного поколения - С. Гудзенко, М. Кульчицким, Н. Майоровым, - нежели с поэтами-шестидесятниками – А. Вознесенским, Е. Евтушенко, Р. Рождественским.
Творчество Высоцкого от поэтов-шестидесятников отличали не только внешние условия: бытование, «способ диалога с аудиторией» (С. Чупринин) и т. д., - отличным было и его внутреннее содержание, ибо, по наблюдению В. Новикова, [4] иной была сама доминанта: у шестидесятников она социальная, у Высоцкого – нравственно-философская.
Кроме того, особая романтика, стремление «соединять несоединимое», «цельность и полнота мироощущения», образно-эмоциональный строй стиха, необыкновенная достоверность, почти дневниковость в изображении событий - все это роднит творчество Высоцкого с фронтовой поэзией. Роднит их и эстетический принцип, найденный этим поколением поэтов, - «конфликт реалий и символов», «соединение высокой символики и грубой прозы», [5] «сплав величественного и бытового, конкретности и обобщенности» [6]. Кроме того, их сближает «суровая правда солдат», и та прямота, с которой она выражается, и особая патетика, напрочь лишенная «высокопарного наигрыша», и особое звучание мотивов памяти и долга. Интересно отметить, что родство с фронтовой поэзией проявилось на всем пространстве творчества В. Высоцкого, хотя, конечно, в большей степени оно заметно именно в произведениях о войне. [7]
Начало Великой Отечественной войны представлено у Высоцкого в образе проснувшегося тупого и жестокого зверя:
Растревожили в логове старое зло,
Близоруко взглянуло оно на восток.
Вот поднялся шатун и пошел тяжело –
Как положено зверю – свиреп и жесток.
(Высоцкий В. С. Собр. соч. в 4 кн. Кн. 2. М., 1997. С. 92)
Почти таким же оно видится Михаилу Кульчицкому - в его довоенном еще стихотворении «Бессмертие»: [8]
Военный год стучится в двери
Моей страны. Он входит в дверь.
Какие беды и потери
Несет в зубах косматый зверь?
А Алексей Сурков в докладе, сделанном в годовщину начала войны – 22 июня 1942 года, сравнивает его со скорпионом, больно укусившем за сердце: «До войны мы читателю подавали будущую войну в пестрой конфетной обертке, а когда эта конфетная обертка 22 июня развернулась, из нее вылез скорпион, который больно укусил нас за сердце, - скорпион реальности трудной, большой войны». [9]
«очень характерно, что когда эти юноши действительно попадали на фронт, в их ощущении жизни и смерти происходил настоящий переворот»: [10]
Я раньше думал: лейтенант
Звучит «налейте нам».
И, зная топографию,
Он топает по гравию.
Война ж совсем не фейерверк,
А просто трудная работа,
Когда – черна от пота – верх
Скользит по пахоте пехота. [11]
26 декабря 1942 года, Хлебниково - Москва
Так напишет в 1942 году, незадолго до гибели, Михаил Кульчицкий.
Для них война станет буднями, хотя и сохранит черты экстремального состояния. В записной книжке 1942-го года у Семена Гудзенко – тогда бойца парашютно-десантных войск, находившегося после тяжелого ранения в госпитале, - есть такие строки: «Когда идешь в снегу по пояс, о битвах не готовишь повесть…» [12]
Герои военных произведений В. Высоцкого тоже простые солдаты, для которых война не героический эпос, а фронтовые будни:
Уходит обратно на нас поредевшая рота.
Что было – не важно, а важен лишь взорванный форт.
Мне хочется верить, что грубая наша работа
Вам дарит возможность беспошлинно видеть восход! (I, 326)
Эта песня, «Черные бушлаты», посвящена героям Евпаторийского десанта. Замечу в скобках, что и ситуация, представленная в данном произведении, и ее разработка напоминают военный рассказ А. Платонова «Одухотворенные люди», написанный в 1942-1943 гг. и имеющий подзаголовок Рассказ о небольшом сражении под Севастополем. В нем повествуется о солдатах морской пехоты, погибших в неравном бою с фашистскими танками, но ценою собственной жизни сумевших их остановить: «Пошли на смерть! Лучше ее теперь нет жизни!» [13] Подобная разработка военной темы вообще достаточно характерна для авторской песни в целом. По наблюдениям исследователей, «вышла она из «Землянки», из окопов..., из особого состояния души человека, оставшегося перед лицом нравственного выбора один на один с совестью и Родиной» (Крымов С). [14]
«военных» стихов Высоцкого очень разные: здесь и решительные, мужественные солдаты евпаторийского десанта («Черные бушлаты»), и совсем еще несмышленые юные бойцы («О моем старшине»), и бесстрашные летчики, принявшие неравный бой («Их восемь, нас двое...»), и даже «штрафники» («Штрафные батальоны»). Вместе с тем у них есть нечто общее: наряду с внешней будничной неприметностью их отличает внутренняя собранность, сосредоточенность и какая-то безотчетная готовность к подвигу:
Там и звуки и краски – не те,
Только мне выбирать не приходится –
Видно, нужен я там, в темноте, -
Ничего – распогодится!
(«Темнота», 1969; I, 216). (Выделено мной – О. Ш.)
Однако самими героями это не осознается как подвиг, для них это естественное, порождаемое «священным долгом» действие: «... Ведь у нас такой народ: / Если Родина в опасности - / Значит, всем идти на фронт». («Все ушли на фронт», 1964). Поэт подчеркивает это то использованием слова «работа» применительно к боевому заданию («Мне хочется верить, / Что грубая наша работа / Вам дарит возможность / беспошлинно видеть восход!»), что придает совершаемым героями действиям оттенок обыденности, привычности; то сниженно-бытовым сравнением:
Вцепились они в высоту как в свое.
Огонь минометный, шквальный...
А мы все лезли толпой на нее,
Как на буфет вокзальный.
(«Высота», 1965; 1, 104)
У поэтов военного поколения отношение к войне как трудной, опасной, но вынужденной, повседневной работе выразилось еще и в особом звучании одного из основных мотивов их лирики – чувства долга. Долг – настолько естественное для них понятие, что они практически не используют этого слова. Как отмечено Л. Аннинским, «вопрос тут стоит не о факте долга, а лишь о предельности самоотдачи»: [15]
Комбату приказали в этот день
Взять высоту и к сопкам пристреляться.
Он может умереть на высоте,
Но раньше должен на нее подняться.
И высота была взята,
И знают уцелевшие солдаты –
Которую он должен взять когда-то.
И если по дороге мы умрем,
Своею смертью разрывая доты, -
То пусть нас похоронят на высотах,
Которые мы все-таки берем.
(Мих. Львов «Высота»; 1944) [16]
Приметой этого времени, этого поколения была романтика. Она вырастала из героического прошлого «отцов». Им же, «юношам 41-го года», считавшим себя «поколением опоздавших», их роль виделась как «преданность» и даже «заданность цели». Их мир был «замешен … на героике. И мир этот был огромен. Не «часть» мира, не близкий тебе фрагмент его, не «малая родина», а именно весь мир, единый мир, схваченный как целое, как моноструктура». [17] А пароль этого мира - «борьба, преодоление, атака». И при внешнем несходстве схожесть и даже родство в главном – в мироощущении, основанном не на частностях, но на целом, всеобщем. (Отсюда постоянное употребление в стихах о своем поколении местоимения «мы»).
Когда от Ленинграда в бой
Я уходил через предместье,
Наедине с самим собой,
И значило - со всеми вместе.
(Межиров А. «Наедине с самим собой...» // Избранное. М., 1989. С. 212)
Очевидно, именно это свойство – цельность – и позволило соединить в прочный сплав такие противоречивые, на первый взгляд, качества, присущие им, как мечтательность и деловитость, фантазия и практицизм, желание жить и готовность пожертвовать жизнью, раннее повзросление и мальчишеский задор. Один из представителей этого поколения, Давид Самойлов, позднее так скажет об их поэзии: «Мне кажется, что определяющим свойством поэзии этого поколения была цельность. Цельность и полнота мироощущения. Цельность не за счет примитива, упрощения, нерасчлененности, а цельность сложная, цельность в преодолении сложных противоречий времени и личности. Обаятельной чертой этого цельного взгляда на жизнь было то, что выражался он непосредственно и ясно, что серьезность этого взгляда воплощена в поэзии со всей чистотой двадцатилетней юности». [18]
В стихах о войне Высоцкому удалось передать ощущение, подобное тому, которое выразил А. Межиров, - ощущение себя частью целого, точнее - и частью и целым одновременно:
От границы мы Землю вертели назад –
Было дело сначала, -
Оттолкнувшись ногой от Урала.
Наконец-то нам дали приказ наступать,
Собирать наши пяди и крохи, -
Но мы помним, как солнце отправилось вспять
И едва не зашло на востоке.
Мы не меряем Землю шагами,
Понапрасну цветы теребя, -
Мы толкаем ее сапогами –
От себя, от себя!
(«Мы вращаем Землю». 1972.; I, 330)
Кроме того, война в изображении Высоцкого – это не только следствие «особого устройства памяти» поэта (Н. Крымова), и не только экстремальное для человека состояние, позволяющее ему проявиться, раскрыться наиболее полно, но и момент проявления этоса - общечеловеческой совести - а, значит, и возможного единения, ибо этос постоянно напоминает людям о принадлежности к человеческому сообществу, об их связанности друг с другом. В поэзии В. Высоцкого эта связанность выражается практически на всех уровнях: на языковом - в постоянном «переплетении» местоимений «я / мы» (иногда - в пределах одного произведения):
Сейчас глаза мои сомкнутся,
Я крепко обнимусь с землей.
Мы не успели оглянуться -
А сыновья уходят в бой!
(«Сыновья уходят в бой», 1969; 1, 267) (Выделено мной-О. Ш.)
Я кругом и навечно
виноват перед теми,
С кем сегодня встречаться
я почел бы за честь...
(«Песня о погибшем летчике», 1975; 1, 472)
Наши мертвые нас не оставят в беде,
Наши павшие - как часовые...
(«Он не вернулся из боя», 1969; 1, 265)
И, наконец, на нравственно-духовном - в осознании смерти ближнего как своей собственной. Именно так в балладе «Тот, который не стрелял» (1972) переживается героем (приговоренным по доносу к расстрелу и чудом оставшимся в живых) смерть паренька, единственного не стрелявшего в него:
Немецкий снайпер дострелил меня, -
Убив того, который не стрелял. (1, 425)
В балладе «Он не вернулся из боя» (1969) перед нами герой, подобным же образом переживающий гибель своего боевого товарища:
Все теперь - одному, - только кажется мне -
Это я не вернулся из боя. (1, 265)
Однако за конкретностью фронтовой ситуации прослеживается некая универсальная жизненная формула - смерть ближнего резко меняет жизнь и взгляды того, кто рядом, превращая будни в экстремальную ситуацию: [19]
Почему все не так? Вроде - все как всегда:
То же небо - опять голубое,
Тот же лес, тот же воздух и та же вода...
Только он не вернулся из боя.
осознанно и остро. «Все, что казалось герою существующим само по себе, - отмечается в одной из работ о В. Высоцком, - отдельно и вне всего остального, оказалось частью целого, и ему дано было ощутить это единство». [20] В первую очередь это проявилось в его отношении к погибшему: небрежение и раздраженное неприятие («Он молчал невпопад и не в такт подпевал, / Он всегда говорил про другое, / Он мне спать не давал, он с восходом вставал...») сменяются ощущением родства-единства («То, что пусто теперь, - не про то разговор: / Вдруг заметил я - нас было двое...»). Кроме того, все, что раньше воспринималось им на бытовом уровне, теперь осмысливается на бытийном: и природа, и человеческая жизнь, и сам он в этом мире - все открывается ему в своей целостности, единстве:
Наши мертвые нас не оставят в беде,
Наши павшие - как часовые...
Отражается небо в лесу, как в воде, -
И деревья стоят голубые.
В стихах о войне ощущение всеобщей связанности передается Высоцким при помощи такой, казалось бы, незначительной детали, как преобладание местоимения «мы» над «я», в целом характерным для его поэзии: «От границы мы Землю вертели назад...». В этом стихотворении - «Мы вращаем Землю» (1972) - поэт создает удивительную по своим масштабам панораму наступления советских войск. Благодаря величию цели все здесь выглядит, как в героическом эпосе, - значительно: и воины, способные толкать и вращать Землю, и комбат, закрутивший ее «обратно», «оттолкнувшись ногой от Урала», да и сама цель - наступление-освобождение – предстает как осознанная необходимость восстановить и поддерживать естественный ход Земли, обеспечивая «нормальные» закаты и восходы, что было нарушено вынужденным отступлением: «Но мы помним, как солнце отправилось вспять / И едва не зашло на востоке».
Осознание этой высокой цели объединяет их и делает бесстрашными - и теперь уже ничто не может разъединить и остановить их, даже смерть:
Кто-то встал в полный рост и, отвесив поклон,
Принял пулю на вдохе, -
Но на запад, на запад ползет батальон,
Чтобы солнце взошло на востоке. (1, 415)
Теперь уже сама Земля, подобно чуткой матери, сочувствует и сопереживает своим сыновьям-защитникам:
Этот глупый свинец всех ли сразу найдет,
Где настигнет - в упор или с тыла?
Кто-то там впереди навалился на дот -
И земля на мгновенье застыла.
В этом стихотворении обращает на себя внимание образ Земли, земного шара («Шар земной я вращаю локтями – От себя, от себя!»), который, как известно, у фронтовых поэтов является центральным. По мнению Л. Аннинского, этот образ является одной из «глубочайших ассоциативных опор их мышления», ибо «им легче было представить себе шар земной, чем две последние версты: их мышление основано на ощущении не частностей, но целого, глобального, всеобщего». [21] У героя их поэзии нет «просвета между «я» и «не я», для него весь мир – это «я» и «я» - это весь мир». [22] Это же качество отмечено у Высоцкого В. Новиковым: «Человек равен целому миру, в свою очередь, мир, Земля в художественной системе Высоцкого предстает в образе «антропоморфном», очеловеченном»: [23]
«Все сгорело дотла,
Больше в землю не бросите семя!»?
Кто сказал, что Земля умерла?
Нет, она затаилась на время!
……………………………………
Как разрезы, траншеи легли,
И воронки – как раны зияют.
Обнаженные нервы Земли
Неземное страдание знают.
1969 (I, 214)
Как известно, это в традициях русской классической литературы – наделять природу человеческими качествами: и Л. Толстой, и А. Блок, и С. Есенин по-разному пытались это делать. У А. Прокофьева, например, «прорывы боли незажившей сердечной раны» получают такое воплощение:
Неужель тебя железом били,
Мать моя, сыра земля моя?
Высоцкий же не ограничивается олицетворением Земли – он ее одухотворяет:
Нет! Звенит она, стоны глуша,
Изо всех своих ран, из отдушин,
Ведь Земля – это наша душа, -
Сапогами не вытоптать душу!
Так же сильно и выразительно пишет он о расстреле горного эха:
Должно быть, не люди, напившись дурмана и зелья,
Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп,
Пришли умертвить, обеззвучить живое, живое ущелье, -
И эхо связали, и в рот ему всунули кляп.
1974 (II, 238)
– не просто добрый, человечный герой, а воплощение лучших черт национального характера - стойкости, мужества, силы духа:
Всю ночь продолжалась кровавая злая потеха,
потеха, -
И эхо топтали – но звука никто не слыхал.
К утру расстреляли притихшее горное, горное эхо –
И брызнули камни, как слезы, из раненых скал.
Расстрел горного эха вызывает в памяти образ девушек, «распятых на райкомовский дверях» из стихотворения С. Наровчатова «В те годы», написанного в 1941 году:
Запоминал над деревнями пламя,
И ветер, разносивший жаркий прах,
Распятых на райкомовских дверях. [24]
Подобные совпадения вызваны, вероятно, использованием приема «соединения символики с реализмом», в целом характерного для военной поэзии. Также, почти точные образные совпадения встречаем в стихотворениях С. Наровчатова «Облака кричат», написанного в 1941 году, и В. Высоцкого «Аисты», написанного в 1967 году:
По земле поземкой жаркой чад.
Стонет небо, стон проходит небом!
Над сожженным хлебом…
Хлеб дотла, и все село дотла.
Горе? Нет… Какое ж это горе…
Полплетня осталось от села,
Облака кричат. Кричат весь день!
И один под облаками,
Я трясу, трясу, трясу плетень
Черными руками…
Небо этого дня – ясное,
Но теперь в нем – броня лязгает.
А по нашей земле – гул стоит,
И деревья в смоле – грустно им.
Гнезд по крышам не вьют аисты.
Колос – в цвет янтаря, - успеем ли?
Нет! Выходит, мы зря сеяли.
Что ж там, цветом в янтарь, светится?
Разбрелись все от бед в стороны…
Певчих птиц больше нет – вороны! (I, 145)
В поэзии Высоцкого мы сталкиваемся с тем же парадоксом мироощущения, что и у воевавших поэтов: при постоянном присутствии смерти – полное отсутствие ее трагизма и безысходности. И хотя причины, породившие его, разные, но результат один - утверждение жизни в ее бесконечности:
Разрывы глушили биенье сердец,
Что все же конец мой – еще не конец:
Конец – это чье-то начало.
«Сыновья уходят в бой», 1969 (I, 215)
Нередко в произведениях Высоцкого «пристальная Смерть» оказывается в проигрыше: то, заглядевшись на пульсирующую, «взбесившуюся жилку» у виска, она промедлила – «и прогадала» («Попытка самоубийства», до 1978, I, 459-460), то вдруг она оказалась чересчур «доверчивой»: ее «вкруг пальца обернули» и она «замешкалась…, забыв махнуть косой». В результате снова торжествует Жизнь:
…
Удастся ли умыться нам не кровью, а росой?!
«Пожары», 1978 (I, 467-468)
Более того, иногда для героев Высоцкого смерть становится прорывом к достойному существованию, ибо, оказавшись перед выбором – бесчестная жизнь или смерть, они не задумываясь выбирают последнее:
В дорогу – живо! Или – в гроб ложись!
Нас обрекли на медленную жизнь –
Мы к ней для верности прикованы цепями.
А кое-кто поверил второпях –
Поверил без оглядки, бестолково, -
– жизнь – когда в цепях,
Но разве это выбор – если скован!
«Песня Солодова», 1973 (II, 239)
И хотя за мужественной решимостью героя чувствуется боль и досада, порожденные вынужденным бессилием и бездействием, -
Душа застыла, тело затекло,
А в лобовое грязное стекло
Глядит и скалится позор в кривой усмешке. -
«жажда жизни» и стремление к достойному существованию снова побеждают:
И рано нас равнять с болотной слизью –
Мы не умрем мучительною жизнью –
Мы лучше верной смертью оживем!
В заключение хотелось бы отметить, что большинство произведений Высоцкого о войне написано в жанре баллады. [25] А, как известно, в годы Великой Отечественной войны баллада играла значительную роль на пути «от документализма к лирическому и эпическому осмыслению действительности. <…> Она давала возможность лаконичного, иногда полудокументального и в то же время психологизированного изображения событий и людей». [26] Одним из мастеров военной баллады по праву считается Николай Тихонов. Герой его баллад – герой эпический, у Высоцкого же, по мнению Н. Рудник, это «лирический герой, чувства и мысли которого составляют сюжет стихотворения» и, как считает тот же исследователь, «именно в «военных» балладах Высоцкого появляется полнокровный лирический герой». [27]
Итак, мы видим, что Владимир Высоцкий в своем творчестве воспринял, продолжил и развил лучшие традиции военной поэзии. Его по праву можно считать одним из прямых наследником этого литературного поколения. И не только потому, что он по возрасту относился к поколению «детей войны», т. е. младших братьев и сыновей воевавших, но еще и потому, что по сути своей это был поэт эпического склада, воспринимавший мир прежде всего «сюжетно», в его драматизме, во взаимосвязи и единстве событий и явлений. В 60-е годы, в эпоху общественных и литературных разногласий - «громкой, эстрадной поэзии», «тихой лирики» и поэзии «окопного героизма» - оказалась незанятой «вакансия поэта» прямой гражданственности, традиционная в русской литературе. По мнению С. Чупринина, это место и занял В. Высоцкий. [28]
[1] Владимир Высоцкий. Четыре четверти пути. М., 1989. С. 136.
[2] Владимир Высоцкий. «Песня – это очень серьезно» // Литературная Россия. № 52. 27 декабря 1974. Цит. по: Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого. Кн. 3. М., 1992. С. 219.
[3] Владимир Высоцкий. Человек. Поэт. Актер. М.. 1989. С. 120.
[4] Новиков В. В союзе писателей не состоял. Писатель Владимир Высоцкий. М., 1991. С. 191.
[6] Лазарев Л. Юноши 41-го года / Заметки о поэзии военного поколения // Лазарев Л. Это наша судьба. М., 1983. С. 97.
[7] Следует отметить, что произведения о войне создавались разрозненно, на протяжении всего творчества поэта, но объединение их в цикл происходит легко благодаря четким границам темы. Интересно, что если расположить все произведения этого цикла не в порядке их написания, а в хронологической последовательности описываемых событий, то получится настоящая летопись войны.
[8] Цит. по: Лазарев Л. Поэзия военного поколения. М., 1966. С. 11.
[9] Цит. по: Лазарев Л. Юноши 41-го года. Заметки о поэзии военного поколения // Это наша судьба. Заметки о литературе, посвященной Великой Отечественной войне. М., 1983. С. 76.
[11]Кульчицкий М. «Мечтатель, фантазер, лентяй, завистник!» // Строки, добытые в боях. Поэзия военного поколения. М., 1969. С. 95-97.
[12] Цит. по: Лазарев Л. И. Поэзия военного поколения. М., 1966. С. 9.
[13] Платонов А. Избранное. М., 1977. С. 331. «Одинцов, умирая, силой одного своего еще бьющегося сердца напряг разбитое тело и пополз навстречу танку – и гусеница раздробила его вместе с гранатой, превратив человека в огонь и свет взрыва». Там же. С. 334.
[14]Цит. по: Серебрякова И. Слово об авторской песне // Вагант. 1997. № 7. С. 6.
– семидесятые. М., 1977. С. 126.
[16] Строки, добытые в боях. Поэзия военного поколения. М., 1969. С. 160
[17] Аннинский Л. Мальчики великой эпохи. Этическая тема в лирике военного поколения // Аннинский Л. Тридцатые-семидесятые. М., 1977. С. 123.
[18] Цит. по: Лазарев Л. Поэзия военного поколения. М., 1966. С. 17.
[19] Исследователями по-разному трактуется психологическая ситуация в этом произведении. Одним ее драматизм видится в осознании героем опустошенности своей жизни с утратой друга (Кулагин А. Поэзия В. С. Высоцкого... С. 77), по мнению других, «в этом сюжете смерть обрывает не дружбу, а одиночество вдвоем» (Томенчук Л. «Если друг оказался вдруг...» // Высоцкий: время, наследие, судьба. 1992. № 3. С. 6). На наш взгляд, здесь передано состояние человека, не успевшего примириться «с братом своим», пока он был с ним «на пути», т. е. момент его позднего прозрения и раскаяния:
Нам и время текло - для обоих...
[20] Томенчук Л. Там же.
[21] Аннинский Л. Там же. С. 124.
[22] Там же. С. 126.
[24] Строки, добытые в боях. М., 1969. С. 232
[25] Интересно отметить, что специалистами зафиксированы изменения в области стиховых средств произведений Высоцкого о войне: «самым значительным изменением, характеризующим военную тему, <…> является увеличение показателя трехсложников с 24 до 38 процентов. Это объясняется тем, что трехсложники в русском стихосложении всегда ассоциировались с балладным драматизмом. <…> Такие стиховые средства, как смена метра, метрические курсивы, ритмические перебои, лексические повторы, эмоциональный синтаксис, способствуя созданию полифоничности звучания и драматической напряженности, интенсивно формируют «идейно-эмоциональный комплекс» произведений о войне». См.: Фомина О. А. Средства выражения военной темы в поэзии Высоцкого // Мир Высоцкого. Исследования и материалы. Альманах. Вып. V. М., 2001. С. 208-209.
[26] Павловский А. И. Литература периода Великой Отечественной войны (1941-1945). Поэзия. // Краткий очерк истории русской советской литературы. 1917-1980. Л., 1984. С. 192.
[27] Рудник Н. Проблема трагического в поэзии В. С. Высоцкого. Курск, 1995. С. 82-83.