«Но знаю я, что лживо, а что свято…»
Эволюция sacrum в поэзии В. Высоцкого
[…]любая человеческая деятельность: философия, наука, ремесло, земледелие, искусство, просвещение, культура – получает свою непреходящую ценность лишь тогда, когда будет освящена и осмыслена в Богочеловеке.
Архимандрит Иустин (Попович)
Русская культура, как, впрочем, и любая славянская культура, необъяснима, непостижима и немыслима вне христианства, и величайшим заблуждением нашего времени было стремление изучать, исследовать русскую культуру вообще (и литературу – в частности) вне ее многовековой духовной традиции.
Евг. Евтушенко когда-то сказал: «Поэт в России - больше чем поэт». Традиционно с этим изречением в нашем сознании связывался некий стереотип социально-политического, гражданского служения поэта. И, наверное, отчасти это справедливо: поэт в России действительно и «властитель дум», и «глас народа», но ведь он еще и хранитель национальной духовной традиции, и выразитель национального идеала, и зеркало духа народного.
Каждый художник, отображая в своем творчестве быт и нравы современного ему общества, отражает (подчас независимо от собственной воли) еще и его духовное состояние, точнее – его соотнесенность с общенациональным духовным идеалом. А для русского человека на протяжении веков таким идеалом было христианство – жизнь и учение Иисуса Христа, Спасителя мира. И, очевидно, от того, насколько удаленным от него воспринималось это состояние, и зависела тональность как творчества того или иного писателя, так и литературы в целом. И, может быть, именно оттого, что русские писатели всегда очень чутко реагировали на любые колебания уровня духовности, русская литература оставляет мало места для оптимизма. Однако творчество большинства русских писателей независимо от формы оставалось христианским по содержанию, ибо несло в себе мощный заряд любви к человеку, веры в него: «Ангел в душе человечьей живет, суемудрием запечатлен, но любовь сокрушит печать…» (Н. Лесков).
Но если гуманизм русской литературы – один из неоспоримых тезисов отечественного и мирового литературоведения, то ее связь с христианской духовностью, столько времени питающей ее и «обеспечивающей ее внутреннее единство», [1] далеко не всегда представлялась очевидной и сейчас еще нередко нуждается в разного рода подтверждениях и доказательствах. Как известно, процесс секуляризации русской культуры носил характер более мягкий, нежели западноевропейской, и хотя литература XIX века естественным образом отразила мощную тенденцию «расцерковления» человека, она оставалась в рамках христианской аксиологии. Не случайно лучшие герои русской литературы XIX века либо являются носителями национального духовного идеала, либо находятся в поиске и устремлены к нему.
Но если с литературой XIX века все более или менее ясно, то в отношении литературы ХХ века, отрезанной, оторванной от своей «материнской» духовной традиции, все намного сложнее. Несмотря на то, что ее история складывалась драматично – под дамокловым мечом идеологических установок, в лучших своих образцах она сохранила генетическую связь с многовековой духовной традицией своего народа и, не будучи христианской по форме, оставалась ею по содержанию, продолжая являть миру удивительные знамения любви к человеку. В большинстве случаев эта преемственность проявляется естественным образом, генетически вырастая из глубин исторической и духовной памяти художника и определяя его мировоззрение и аксиологические ориентиры. Таково творчество А. П. Платонова, В. М. Шукшина, Ф. А. Абрамова, такова поэзия Владимира Высоцкого.
По наблюдениям проф. С. Г. Шулежковой, автора исследований, посвященных библеизмам Высоцкого, поэт чаще всего обращается к той части крылатых выражений, которые связаны с рассказами о земной жизни и деяниях Иисуса Христа, т. е. к Новому Завету. По ее мнению, это объясняется тем, что Высоцкий, «находился под обаянием величественной картины истории человечества, отраженной в Ветхом и Новом завете». [2] Однако, на наш взгляд, тут дело не только в «обаянии» - скорее всего, христианство интересовало Высоцкого в совокупности всей многомерности этого понятия: религия, философия, аксиология. Интерес Высоцкого к истории и философии христианства подтверждается и при знакомстве с библиотекой поэта. Об этом свидетельствует наличие в ней таких книг, как Библия: Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. (М.: Изд-во московской патриархии, 1968), различные издания Нового Завета (Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа. М.: изд-во московской патриархии, 1976; Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа: В русском переводе. С параллельными местами. [Б. м.]: Print. In Sweden by Evange-liipress, 1966), сокращенный молитвословъ. (Почаев: Типография Почаевской Лавры, 1894), Православный церковный календарь, 1977 (М: Изд-во московской патриархии, 1976) и др. [3] Характерно, что большинство из них появляется в библиотеке поэта в 70-е годы, т. е. именно в тот период, когда в его поэзии усиливается лирико-философское начало и все чаще затрагиваются важнейшие вопросы человеческого бытия, в том числе жизни и смерти. Очевидно, что и сам Высоцкий вслед за сыгранным им принцем датским задумывается:
…Кто бы согласился,
Кряхтя, под ношей жизненной плестись,
Когда бы неизвестность после смерти,
Боязнь страны, откуда ни один
Не возвращался, не склоняла воли
Мириться лучше со знакомым злом,
Чем бегством к незнакомому стремиться!
Так всех нас в трусов превращает мысль
И вянет, как цветок, решимость наша
В бесплодье умственного тупика. [4]
По-видимому, именно в христианстве поэт находил ответы на многие интересующие его вопросы, в том числе - свободы и истины, идеала и гармонии, жизни и смерти, ведь, как известно, никакое другое философское учение в мире не способно «утешить в трагизме» (Б. Вышеславцев). Христианство «снимает» эту «неизвестность после смерти» и дает совершенно определенный ответ на подобные вопросы: «верующий в Меня имеет жизнь вечную» (Ин; 6, 47), «кто соблюдет слово Мое, тот не вкусит смерти вовек» (Ин; 8, 52), «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня если и умрет, оживет; И всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек» (Ин; 11, 25-26).
употребление их на уровне междометий в раннем творчестве («ладно, бог с тобой», «не дай бог», «жить как у Христа за пазухой», «скажи мне… Христа ради») сменяется почти молитвенным обращением в более позднем:
Сохрани и спаси,
Дай веселья в пургу,
Дай не лечь, не уснуть, не забыться!
(«Я дышал синевой») [5]
Или:
Ты эту дату, Боже, сохрани, -
Не отмечай в своем календаре <…>
От них от всех, о Боже, охрани… (II, 153)
Обращает на себя внимание удивительное для поэта тоталитарной эпохи количество сакральной лексики в произведениях Высоцкого:
Паутину в углу с образов я ногтями сдираю,
Тороплюсь – потому что за домом седлают коней.
Открылся лик – я встал к нему лицом,
И Он поведал мне светло и грустно:
«Пророков нет в отечестве своем, -
Но и в других отечествах – не густо».
(«Я из дела ушел»; I, 349)
Брось креститься, причитая, -
Не спасет тебя святая
Богородица
(«Две судьбы»; I, 428)
Я руку протяну
И сам я не забуду осениться.
(«Я бодрствую, но вещий сон мне снится» // Я, конечно, вернусь. Стихи и песни В. Высоцкого. Воспоминания. М., 1989. С. 315)
Проскачу в канун Великого поста
Не по враждебному - <по> ангельскому стану, -
Пред очами удивленными Христа
Предстану.
(«Под деньгами на кону»; II, 145)
Прошу покорно, голову склоня,
Побойтесь Бога, если не меня, -
Не плачьте вслед, во имя Милосердия!
(«Две просьбы»; II, 153)
И уж совсем неожиданной, на первый взгляд, выглядит просьба лирического героя поэта, обращенная к друзьям, похоронить его по христианскому обряду - со свечами и певчими. В одном из вариантов песни «Райские яблоки» встречаем:
Схороните путем, да поплачьте, да певчие чтоб…
Или:
Мне не надо речей, кумачей и свечей в канделябрах, -
Мне – чтоб свечи в руках, да жена чтобы пала на гроб…
(«Райские яблоки» // Высоцкий В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1997. Т. 4. С. 513)
А последнее стихотворение поэта завершается такими строками:
Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть чем оправдаться перед ним.
«И снизу лед и сверху – маюсь между…»; II, 155)
Иногда лексический и образный строй стиха оказываются настолько насыщенными сакральной символикой, что придают ему особое, молитвенное звучание. Так, например, «Баллада о бане» вполне может восприниматься как своеобразная «молитва идущего в баню», ибо здесь налицо такой важнейший и необходимый элемент молитвы, как «просьба о ниспослании милости или отвращении зла»: [6]
Благодать или благословенье
Ниспошли на подручных твоих –
Дай нам, Бог, совершить омовенье,
Окунаясь в святая святых! <…>
Загоняй поколенья в парную
И крещенье принять убеди, -
Лей на нас свою воду святую –
И от варварства освободи! (I, 352)
Благодаря развернутой метафоре произведение приобретает символический смысл: здесь «омовение/очищение» - нечто вроде «бани пакибытия» - возрождения через Крещение. Но, как известно, «баней пакибытия» святые отцы называли еще и покаяние – «баню слезную, омывающую нечистую совесть», [7] ибо «всякий, делающий грех, есть раб греха» (Ин: 8; 32, 34):
Все пороки, грехи и печали,
Равнодушье, согласье и спор -
Пар, который вот только наддали,
Вышибает, как пули, из пор.
Все, что мучит тебя, - испарится
И поднимется вверх, к небесам, -
Ты ж, очистившись, должен спуститься -
Пар с грехами расправится сам.
Вообще, водная стихия занимает особое место в поэзии Высоцкого. Погружение в воду для его героев – почти всегда действие осознанное; как правило, оно продиктовано необходимостью и совершается либо ради блага и спасения ближнего, либо – своего собственного. Но если в более ранних произведениях («Спасите наши души», «Марш аквалангистов») это действие конкретно: герои «в пучину не просто полезли», т. к. «нужно добраться до цели, / Где третий наш без кислорода!» (I, 155-156«Упрямо я стремлюсь ко дну», «Мой Гамлет») оно символично, ибо приобретает сакральный смысл – в нем имплицитно присутствует мотив крещения - очищения от грехов:
В проточных водах по ночам тайком
Я отмывался от дневного свинства. (II, 64)
В этом стихотворении («Мой Гамлет» (1973)) наиболее полно отразился процесс нравственного становления поэта, его духовное мужание. Лирический герой этого произведения – «alter ego» самого поэта – проходит путь от решительного, уверенного в себе «наследного принца крови» до полного сомнений рефлексирующего философа:
Но отказался я от дележа
Наград, добычи, славы, привилегий:
Вдруг стало жаль мне мертвого пажа,
Я объезжал зеленые побеги…
…Зов предков слыша сквозь затихший гул,
Пошел на зов, - сомненья крались с тылу,
Груз тяжких дум наверх меня тянул,
А крылья плоти вниз влекли, в могилу. (II, 49-50)
Но не случайно стихотворение называется «Мой Гамлет» (курсив наш – О. Ш.), ибо герой Высоцкого, в отличие от героя Шекспира, не просто увидел, насколько «век расшатался» и «весь мир заполонили грубые начала», но ощутил его трагичность, расколотость, «перевернутость». В произведении это подчеркнуто смысловыми парадоксами, образной и лексической оппозицией:
Но гениальный всплеск похож на бред,
В рожденье смерть проглядывает косо.
А мы все ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса.
Образность этого стихотворения и, в частности, этой строфы заключает в себе не «самоцельную игру противоположными понятиями» (А. Кулагин), но лишний раз подтверждает мысль о том, что воспоминание о смерти делает каждого «философом и мистиком». Интересно отметить, что здесь в поэтической форме почти полностью воспроизведена философская мысль, высказанная Б. П. Вышеславцевым: «Ведь момент смерти есть момент жизни и, быть может, самый значительный и загадочный. Значительный – потому, что ставит под вопрос значение всех других моментов жизни, начиная с момента рождения. Рождение оставляет открытым вопрос о смысле и назначении жизни; но смерть со всею силою ставит этот вопрос». [8].
и желании отказа от мести. В свете открывшихся истин невозможность (или неспособность) ее избежать воспринимается героем как проявление слабости (вероятно, прежде все было наоборот):
В непрочный сплав меня спаяли дни –
Едва застыв, он начал расползаться.
Я пролил кровь, как все – и, как они,
Я не сумел от мести отказаться.
что в аксиологическом отношении означает шаг от языческо-ветхозаветного «око за око» к евангельскому «прощайте врагам своим».
Духовная эволюция поэта заметна и на примере истории песни «Я не люблю»: замена некоторых строк в ранней редакции («Я не люблю насилья и бессилья, / И мне не жаль распятого Христа») на прямо противоположные по смыслу в более поздней («Я не люблю насилья и бессилья, / Вот только жаль распятого Христа») свидетельствует об отказе от этических, эстетических и идеологических штампов, порожденных «тоталитарным атеизмом».
Надо заметить, что движение к общечеловеческому духовному идеалу наблюдается на всех «этажах» творчества Высоцкого, в том числе, на уровне мотивов. Наиболее показательным в этом отношении является мотив мести, точнее его трансформация в мотив памяти. Если для героев ранних произведений свести счеты за старые обиды было делом чести, то впоследствии для них становятся более характерными снисходительность, сдержанность и терпимость. Все чаще вместо заявлений вроде «отомщу тебе тогда без всяких схем» или «Мне до боли, до кома в горле / Надо встретить того попутчика!» можно услышать: «я ведь зла не держу на команду» или «я зла не помню – я опять его возьму». Подобно тому, как военная тематика вытеснила в творчестве Высоцкого блатную, мотив мести сменился мотивом памяти. Имеющие одну природу, эти два чувства – месть и память – различаются лишь знаками: одно несет в себе разрушительное начало, другое обладает созидательным. В творчестве Высоцкого мотив памяти (особенно в произведениях о войне) получает мощное онтологическое звучание: память предстает как некая связующая нить между поколениями, между павшими и живыми:
Наши мертвые нас не оставят в беде,
Наши павшие – как часовые… ()
Характерно, что подобное представление о единстве душ живых и умерших находится в русле христианской традиции: «Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы» (Лк; 20, 38). Кроме того, известно, что у древних христиан на поминовении во время службы не было разделения на живых и мертвых.
Очевидно, что христианская духовная традиция была воспринята Высоцким не «напрямую», вследствие прерванности традиции «воцерковления» человека, свойственной русской словесности, а опосредованно – через русскую литературу XIX века, которая как нельзя лучше отвечала этическим исканиям поэта. Не надо забывать, что Высоцкий родился и вырос в стране, господствующей религией которой был атеизм, т. е. «безбожие» - его мировоззрение формировалось в эпоху господства коммунистической идеологии, имеющей в основе своей антихристианскую направленность. Поэтому мир Высоцкого очень сложен и противоречив, и «чуть ли не на всякое pro в нем можно, при случае, отыскать и contra». [9] Однако по мере творческой эволюции в поэзии Высоцкого все более усиливается мотив трагического осознания безверия, безбожия как «несовершенства окружающего мира», а его герой «тоскует по вере, без веры, жаждет ее»: [10] «Выучи намертво, не забывай / И повторяй как заклинанье: / «Не потеряй веру в тумане…»» (I, 169); «Но вера есть, все зиждется на вере» (I, 267). Но совершенно очевидна, на наш взгляд, определенная динамика поэта к христианству, которая проявилась на всех уровнях его творчества: на лексическом, образном и аксиологическом. В ней нашли отражение не только личный духовный опыт самого поэта, его страстная жажда идеала и гармонии, но и общая тенденция того времени, 60-70-х годов ХХ столетия, – ощущение духовного вакуума и, как следствие, поиски веры, стремление к национальным традициям как к истокам этических ценностей.
Примечания
[1] Дмитриев А. Тема «Православие и русская литература» в публикациях последних лет // Русская литература. 1995. № 1. С. 263.
[2]Шулежкова С. Г. Библейские крылатые выражения в текстах Владимира Высоцкого // Мир Высоцкого. Исследования и материалы. Вып. V. М., 2001. С. 211.
[3]Список книг из библиотеки В. С. Высоцкого // Мир Высоцкого. Исследования и материалы. Вып. I. М., 1997. С. 456-476.
[5] В. Высоцкий. Сочинения. В 2 т. Екатеринбург 1997. Т. 2. С. 101. Произведения В. С. Высоцкого, кроме особо оговоренных случаев, цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы скобках.
[7] Всенощное бдение. Литургия. СПб., 1993. С. 79.
[8]Вышеславцев Б. Достоевский о любви и бессмертии (Новый фрагмент) // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 гг. М, 1990. С. 398.
[10] Там же. С. 409.