«МЫ КРЫЛЬЯ И СТРЕЛЫ ПОПРОСИМ У БОГА…»
Библейские крылатые единицы
в поэзии В. Высоцкого
У Владимира Высоцкого были особые отношения и со Священным Писанием, и с самим Богом. Поэта, воспитанного советской атеистической школой, трудно заподозрить в истовой религиозности. Тем не менее, творчество одного из самых выдающихся бардов 1960–1970-х годов, как и творчество ряда его собратьев по перу, пронизано библейскими мотивами, инкрустировано библейскими словечками и оборотами, «заселено» библейскими персонажами. И это неудивительно. «Пройдя эпоху классовой борьбы и ожесточение социалистического строительства, — по справедливому замечанию В. Захарова, — советская литература обнаружила глубокую связь с предшествующей традицией, назвав многое из христианского идеала общечеловеческими гуманистическими ценностями» [1].
Некоторые исследователи творчества Высоцкого склонны связывать обилие библейских образов и реминисценций в его поэзии лишь с христианским мировоззрением автора. При этом делаются различные оговорки, не выводящие, однако, поэта за рамки христианской философии. Такова, например, точка зрения А. Скобелева и С. Шаулова, опубликовавших в Воронеже в 1991 году работу «Владимир Высоцкий: мир и слово». Они утверждают, что творчество Высоцкого буквально «просвечено реликтовым излучением незыблемых (имеется в виду — христианских) нравственных ценностей, которые в мире Высоцкого предстают как основы мироздания. В этом свете проявляется убожество, комизм или — величие и трагедия человека: он так или иначе соотнесён со своим изначальным (божественным) предназначением» [2]. Автор интересного диссертационного исследования О. Ю. Шилина относит В. Высоцкого к писателям, в чьём творчестве христианство «играет роль некой организующей силы, многое в нём расставляющей по своим местам». По мнению О. Ю. Шилиной, «в поэтическом мире Высоцкого человек предстаёт уже как носитель секуляризированного сознания (вследствие прерванности традиции «воцерковления» человека, свойственной русской словесности), находящегося тем не менее в русле христианской аксиологии [3]». При этом исследовательница замечает: «…В отличие от русской классической литературы христианский идеал проецируется Высоцким не на какого-либо конкретного героя, а на самый тип человеческих взаимоотношений. Наверное, именно поэтому человек Высоцкого всегда в движении, во взаимодействии с другими людьми, чем, в свою очередь, объясняется некоторая драматургичность его поэзии» [4].
Думается, такая оценка мировоззрения вряд ли может быть признана вполне объективной. Духовный и художественный мир Высоцкого, истинно русского поэта, сына своего времени, намного сложнее, и он, вероятно, удивился бы, если бы услышал, что подходил к оценке человека лишь с позиций христианской морали. «Развитие русской ментальности исторически строится таким образом, что она постоянно находится в конфронтации с инородными по происхождению и функции системами, тем самым восполняя себя до объективной цельности. Именно в этой особенности национального сознания и следует видеть объяснение его силы, динамизма, открытости и толерантности», — пишет В. В. Колесов, и продолжает: «Русское самосознание выявлялось и формулировалось последовательно, всегда на чужеродном фоне, отталкиваясь от него. Сначала это было столкновение языческого (мифологического) сознания с византийским христианством. Своеобразие соединения язычества и христианства, отражённое в слове, вообще обусловило многие особенности русского менталитета» [5]. Герои Высоцкого далеки от христианского аскетизма, от христианской созерцательности и отрешённости. Они не замаливают ни чужих, ни своих грехов в уединении, не подставляют левую щеку после того, как их ударили по правой, не считают, что всякая власть от Бога. Они непокорны судьбе, вопреки требованиям христианского учения, и естественны в проявлении своих чувств. Они любят жизнь во всех её проявлениях и живут безоглядно, широко, активно. Слово В. Высоцкого, его поэтические тексты — самое объективное мерило его мировоззрения, его этических установок, ибо в языке нашем, по словам А. С. Хомякова, «в его вещественной наружности и звуках есть покров такой прозрачный, что сквозь него просвечивается постоянно умственное движение, созидающее его. Несмотря на те долгие века, которые он уже прожил, и на те исторические случайности, которые его отчасти исказили или обеднили, он и теперь ещё для мысли — тело органическое, вполне покорное духу, а не искусственная чешуя» [6].
Нет смысла приводить здесь доказательства скрещения в русском языке и в русском менталитете языческих и христианских основ, отразившихся в поэзии В. Высоцкого. Тысячелетняя история христианства на Руси оставила свои следы в русской языковой системе, в русской символике, в русских поэтических тропах, но они сосуществуют с элементами языческого мировоззрения. Известный специалист в области современной славянской фразеологии В. М. Мокиенко пришёл к выводу: «Парадоксально, но факт: идеология социалистического общества, объявившая себя идеологией воинствующего атеизма, на деле оказалась лишь наследницей прежних религиозных систем» (отметим — «систем», а не одной системы. — С. Ш.) [7]. В. Высоцкий сам ответил на волнующий нас вопрос о его отношении к религии:
Казалось мне, я превозмог
И всё отринул.
Где кровь, где вера, где чей Бог?..
Я — в середину.
Ушёл — не ранен.
И, как химера, наш союз —
Смешон и странен.
Но выбирал окольный путь,
С собой лукавил.
Я знал, что спросит кто-нибудь:
«Где брат твой Авель?»
И наяву, а не во сне,
Я с ними вкупе,
И гены гетто живут во мне,
Как черви в трупе [8].
Это горькое признание человека, который как будто «вырвался» из всех религиозных пут, человека, который не может признать свой жизненный путь ни языческим, ни истинно христианским, ни иудейским, ни подлинно атеистическим. Выбирая «окольный путь», он оказался «в середине», что, однако, не избавляет его от осознания своей сопричастности к судьбе тех, кто веровал или верует, от чувства вины за их трагическую судьбу и что заставляет его страдать и, главное, — со-страдать. Думаю, как художник Высоцкий только выигрывает оттого, что он «в середине». В его власти — богатейшие языковые средства, которыми он владеет как мастер, знающий о них всё и умеющий ими изящно, тонко и умно распорядиться.
Творчество В. Высоцкого пестрит библеизмами, различными и по структуре, и по семантике, и по степени «привязанности» к самому источнику — Ветхому и Новому Завету. Значительная часть языковых единиц, «замешанных» на религиозных представлениях носителей русского языка, сформировалась в глубокой древности как результат скрещения языческих представлений с христианскими. Они бытуют в народной речи как своеобразные контактоустанавливающие присловья и поговорки (Бог с тобой; Дай бог; Не дай бог; Боже (с)охрани; Бог поможет; Видит бог; ; Бог любит троицу; как у Христа за пазухой; Христа ради; На Бога надейся (уповай), да сам не плошай; С нами Бог!; Все под Богом ходим; Бог (чёрт) не выдаст, свинья не съест; Бес попутал и т. д.). Великолепный знаток городского просторечия, Высоцкий активно включает эти обороты в поэтические тексты. Семантика и коннотация этих единиц в ранний период творчества (1961–1964), когда Высоцкий обращался к уголовной, уличной тематике, был увлечён «блатным» фольклором, и в 1964–1971 годах, когда он, по словам А. Кулагина, создавал поэтическую «энциклопедию русской жизни» [9], существенно отличаются от семантики и коннотации данных оборотов, встречающихся в более поздних произведениях. На первых порах это поговорки, коммуникативные присловья, лишённые своей изначально сакральной семантики:
Бог с тобой, с проклятою, с твоею верной клятвою
О том, что будешь ждать меня ты долгие года, —
А ну тебя, патлатую, тебя саму и мать твою!
Живи себе как хочешь — я уехал навсегда!
(«Красное, зелёное», <1961>);
Ты уехала на короткий срок,
Снова свидеться нам — не дай бог, —
— и на восток,
И на прииски в Бодайбо.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты не жди меня — ладно, бог с тобой, —
А что туго мне — ты не грусти.
Только помни — не дай бог тебе со мной
Снова встретиться на пути!
(«Бодайбо», 1961);
Блокада затянулась, даже слишком,
Но наш народ врагов своих разбил, —
И можно жить как у Христа за пазухой, под мышкой,
Но только вот мешает бригадмил.
(«Ленинградская блокада», 1961);
«Зачем идти при полном при параде —
Христа ради?»
Она мне: «Одевайся!» —
Мол, я тебя стесняюся,
Не то, мол, как всегда, пойдёшь ты сзади.
(«Бал-маскарад», 1964); и др.
Зрелый поэт уже отходит от прежней лёгкой, игровой, просторечной манеры включения подобных оборотов в художественный текст. Компонент Бог актуализируется:
Сколько чудес за туманами кроется —
Ни подойти, ни увидеть, ни взять, —
Дважды пытались, но бог любит троицу —
Глупо опять поворачивать вспять.
(«Сколько чудес за туманами кроется...», 1968);
Он кричал напоследок, в самолёте сгорая:
«Ты живи! Ты дотянешь!» — доносилось сквозь гул.
Мы летали под богом возле самого рая, —
ну а я до земли дотянул
(«Песня о погибшем лётчике», 1975);
Надо с бездомностью этой кончать,
С неприручённостью — тоже.
Слава же собаколовам! Качать!..
Боже! Прости меня, Боже!..
(«Наши помехи эпохе под стать...», 1976);
…Чтоб люди не хихикали в тени, —
От них от всех, о Боже, охрани —
Скорее, ибо душу мне они
Сомненьями и страхами засеяли!
(«Две просьбы», 1980); и пр.
По-настоящему связана с Библией другая группа единиц, широко представленная в поэзии В. Высоцкого, — это прецедентные имена, которые вместе с другими крылатыми именами «формируют ядерную часть системы эталонов национальной культуры» [10]. Не вызывает сомнения неоднократно декларировавшаяся в работах отечественных лингвистов ранее и чётко сформулированная Д. Б. Гудковым в 1999 году мысль о том, что для подобных языковых единиц характерно «функционирование в суггестивных текстах, апеллирующих к образному мышлению, прежде всего в текстах художественной литературы и в тех текстах политического дискурса, которые представляют собой обращение… к “толпе”; а также что «употреблению ПИ [прецедентных имён — С. Ш.] одинаково способствуют как установка на “сниженность”, создание комического эффекта, так и на пафосную серьёзность, исключающую какую-либо иронию по отношению к “культурным предметам”, обладающим “сакральным” статусом» [11].
Наиболее частотными в ряду крылатых библейских имён, встречающихся в поэзии В. Высоцкого, следует признать имена Иуда и Сатана. Позволю себе не согласиться с автором процитированной выше статьи, который считает, что подобные имена «не обладают особым лингвистическим статусом и не занимают отдельной “клетки” в классификационной “таблице” языковых единиц, являясь особой группой внутри имён собственных» [12]. Их образность, генетическая память об источнике, высокие эмоционально-экспрессивные возможности, вовсе не исключают наличия у данных имён особого вторичного значения. Так, во втором томе «Толкового словаря живого великорусского словаря» В. И. Даля читаем: «ИудаИудино лобзанье, лукавый, облыжный привет. Иудино дерево, осина» [13]; у М. И. Михельсона: «Иуда предатель (Иуда Искариот) иноск. бранн. предатель» [14]; в «Толковом словаре русского языка» под ред. Д. Н. Ушакова: «Иуда [И прописное], -ы, м. (бран.). Предатель, изменник» [15]; в первом томе четырёхтомного «Словаря русского языка» АН СССР: «Иуда, ‑ы м. Бран. О предателе, изменнике… [По имени одного из учеников Иисуса Христа, предавшего, по евангельскому сказанию, своего учителя]» [16] и т. д. У Высоцкого эта лексема может использоваться как будто в своём первоначальном статусе — в качестве имени евангельского персонажа, одного из двенадцати апостолов, учеников Христа. Однако всякий раз в текстах Высоцкого на имени Иуда лежит некий отпечаток нарицательного значения, приобретённого данным антропонимом уже после бесславной смерти Искариота:
Себя от надоевшей славы спрятав,
В одном из их Соединённых Штатов,
В глуши и в дебрях чуждых нам систем
Жил-был известный больше чем Иуда,
Живое порожденье Голливуда —
Артист, Джеймс Бонд, шпион, агент 07.
(«Песня про Джеймса Бонда, агента 007», 1974).
Появление антропонима Иуда Оттого слава голливудского актёра Шона Коннери, обременительная для исполнителя роли агента 007, обесценивается в глазах читателя или слушателя, лишается привлекательности и значительности.
В «Песне Билла Сиггера» из кинофильма «Бегство мистера Мак-Кинли» (1973) евангельский персонаж Иуда оказывается в аду, куда ненадолго попадает Мак-Кинли, решивший добровольно уйти из жизни. Поэт приписывает любимому ученику Христа новый «грешок»: он, оказывается, играет в карты. Мистера Мак-Кинли «Иуда обыграл — // И в “тридцать три”, // И в “сто одно”». И этот «грешок» вполне соответствовал бы мифологическому Иуде, который, по Евангелию, был хитёр и нечист на руку. Сама легенда об Иуде подсказывает поэту новые штрихи к посмертной «славе» этого персонажа, воплощённой в его имени.
Лексема Иуда может включаться в поэтический текст и в своём переносном узуальном значении — предатель, изменник, — как это наблюдается в «Балладе о борьбе» (1975):
А в кипящих котлах прежних боен и смут
Столько пищи для маленьких наших мозгов!
Мы на роли предателей, трусов, иуд
В детских играх своих назначали врагов.
Иуда, у Высоцкого всё же встречаются примеры использования данной лексемы в качестве синонима к бранным словам подлец, подонок, семантическая структура которых позволяет «домысливать» целый веер отрицательных черт у человека, которому они адресованы:
И кричал он, уставясь на блюдо:
«Я полжизни отдал за тебя, подлеца, —
иуда! <...>»
(«Случай в ресторане», 1967).
В «Песне-сказке про джинна» (1967) прилагательное иудин обогащается семами и скрытный, что вполне соответствует евангельскому рассказу о двенадцатом апостоле:
«Так что хитрость, — говорю, — брось свою иудину —
Прямо, значит, отвечай: кто тебя послал,
Кто загнал тебя сюда, в винную посудину,
От кого скрывался ты и чего скрывал?»
Иуда — лишь один из многочисленных персонажей поэтического мира В. Высоцкого. Нашлось место в этом мире и Сатане. Слово , бытующее в древнерусском языке с XI века [17], используется, как правило, в двух значениях: «Сатана, ‑ы, 1. м. В некоторых религиях: злой дух, злое начало, противостоящее богу; властелин ада, дьявол… 2. м. и ж. Употребляется как бранное слово» [18]. М. И. Михельсон замечает: «Сатана (иноск, бранн.) злой человек» [19]. Д. Н. Ушаков, помимо первого значения, отмечает и второе: «Бранное слово, то же, что чорт во 2-м знач. (простореч.) [20] … Чорт, а (но: ни черта), мн. м. 2. Бранное слово, к-рым обзывают кого-н.» [21]. У Высоцкого библеизм Сатана используется наряду с его аналогом — лексемой дьявол. «по-русски». Его Сатана далёк от умного, циничного, коварного и злого гётевского Мефистофеля. То он повешенным «голы пятки лижет»; то «напакостит» в праздник, наслав в новогоднюю ночь холод; то его пытается обмануть, правда, безуспешно, незадачливый герой из песенки «Под деньгами на кону»; то его узнают в лирическом герое Высоцкого, который шатается по парижским кабакам и, «добрый, ибо родом из России», пьёт водку до беспамятства:
А повешенным сам дьявол-сатана
Голы пятки лижет.
Смех, досада, мать честна! —
(«Разбойничья», 1975);
Не нашёл сатана денька —
Так напакостил в праздник точь-в-точь!
Не тяни же ты, Наденька,
На себя одеяло
В новогоднюю ночь!
«В белье <плотной> вязки...», 1979);
Я — в бега, но сатану
Не обманешь — ну и ну! —
Глядь — я в синем во Дону
(«Под деньгами на кону...», <1979 или 1980>);
Он тушевался, а его жена
Прошла легко сквозь все перипетии, —
Ещё бы — с ними пил сам ! —
Но добрый, ибо родом из России
(«Осторожно, гризли!», 1978)
Любопытно, что библеизм , использующийся в значении сатана, чёрт с XI века [22], так же, как лексема сатана«Дьявол, -а, м. 2. Прост. Употребляется как бранное слово» [23]. Но Высоцкого библеизм привлекает не как одно из экспрессивных бранных средств, — дьявол ему интересен скорее как персонаж в его «карнавальном» фантастическом мире, где черти мечтают построить рай в Преисподней, в Аду действует агент из Рая — Черток, посылающий донесения Богу; сам же Всевышний, «шеф всех лазутчиков Амура», называет своих ангелов «ублюдками», Рай — «подлинным бедламом» и мечтает спуститься на землю («там хоть уважают!»). У Дьявола своя роль в этом фантастическом мире: он стоит во главе Ада и, наподобие земных генсеков, созвав военный парад, влезает на трибуну, чтобы провозгласить, казалось бы, нелепый лозунг: «Рай, только рай — спасение для Ада!» В. Высоцкий, как будто трогая струны, извлекает из древнего значения слова дьявол, «озвучивая», превращая в ведущую то одну его сему, то другую. В «Иллюстрированной полной популярной библейской энциклопедии» архимандрита Никифора говорится: «Дiаволъ (съ Греч. клеветникъ, обольститель) — злые ангелы по своему коварству и старанiю обольстить людей и внушить имъ ложныя мысли и злыя желанiя называются дiаволами» [24].
Дьявол В. Высоцкого непокорен, и потому его герою, лётчику-испытателю, новый самолёт, который притворился на земле «святошей», кажется «необъезженным дьяволом во плоти»:
Завтра я испытаю судьбу, а пока —
Я машине ласкаю крутые бока.
Под рукою, не скрою, ко мне холодок, —
Я иллюзий не строю — я старый ездок:
Самолёт — необъезженный дьявол во плоти.
«Я ещё не в угаре...», 1975).
Дьявол, которого поэт в шутливой песенке «Переворот в мозгах из края в край…» (1970) не без основания называет Вельзевулом, — талантливый обольститель, ему удаётся убедить толпу чертей следовать за ним, хотя выдвинутая им идея абсурдна:
Вельзевул
Потребовал военного парада, —
Влез на трибуну, плакал и загнул:
«Рай, только рай — спасение для Ада!»
«Да!
Мы рай в родной построим Преисподней!
Даёшь производительность труда!
Пять грешников на нос уже сегодня!»
Дьявол В. Высоцкого коварен. Будучи антиподом Всевышнего, первым его врагом, Он ведёт своих чертей на чёрное дело с именем Бога на устах:
«Ну что ж, вперёд! А я вас поведу! —
Закончил Дьявол. — С Богом! »
И задрожали грешники в Аду,
И ангелы в Раю затрепетали.
Сам Всевышний, тот, «который видит всё и знает», аттестует своего главного врага достаточно определённо: «Дьявол — провокатор и кретин, — всё не ново».
Но Дьявол В. Высоцкого настойчив, упорен и добивается своей цели. В то время как спустившийся на землю Бог, нищий, никем не признанный, стоит на паперти у церкви и кричит: «Я Бог, даёшь на пропитанье!», черти с Дьяволом осуществили задуманное:
—
Что перед этим всем сожженье Трои!):
Давно уже в Раю не рай, а ад, —
!
Я не стану сейчас останавливаться на тех горьких ассоциациях, которые вызывала и вызывает эта шуточная песенка у граждан нашей многострадальной Родины. Лидеры России нередко действовали вполне по-дьявольски, манипулируя красивыми лозунгами и вместо обещанного рая строя для миллионов своих подданных ад с концлагерями и тюрьмами, а для себя создавая рай. Кстати, песенка эта актуальна и для нашего времени. Но здесь важно подчеркнуть другое: как тонко и одновременно смело оперирует Высоцкий богатейшим фондом библейских крылатых единиц, решая свои творческие задачи.
В песнях Высоцкого работают, страдают, мучаются, веселятся, изливают душу, пьют, сражаются насмерть, берут вершины простые смертные: рабочие, спортсмены, шофёры, лётчики, милиционеры, «опера», воры, чиновники, фронтовики, официантки, «психи», врачи, студенты и пр. Но в его сложном поэтическом мире, помимо Иуды, Сатаны-Дьявола и Всевышнего, нашлось место и ангелам, чертям, бесам, апостолу Петру, херувимам, Богоматери, библейским пророкам, прародителям Адаму и Еве и другим подобным персонажам. Лирический герой Высоцкого не испытывает страха перед Дьяволом, жалеет распятого Христа, посмеивается над святым Иосифом, не верит в непорочное зачатье девы Марии. Незадачливый плотник, обманутый муж из «Песни про плотника Иосифа, деву Марию, Святого Духа и непорочное зачатье» (1967), Богородицу называет запросто Машкой:
Машка — вредная натура —
—
Разобиделася, дура:
Вроде, значит, помешал!
Без особого пиетета обращается Иосиф и к Святому Духу:
Ох, я встречу того Духа —
Ох, отмечу его в ухо!
Дух он тоже Духу рознь:
Коль — так Машку брось!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Хочь он возрастом и древний,
Хочь годов ему тыщ шесть, —
Две-три бабы точно есть!»
Очень сомнительно, чтобы такие вольности позволил себе поэт с подлинно христианским мировоззрением, даже пережившим эпоху «секуляризации» церкви, отделения церкви от государства.
Характерная особенность творческой манеры В. Высоцкого — стремление столкнуть в одном и том же тексте противоположные по семантике библейские языковые единицы (бог — бес, — рай, Святой Дух — Сатана, ангелы — черти, дьяволы, бесы). Тем самым подчёркивается, становится более очевидной полярность, несовместимость их значений:
А друг мой — гений всех времён,
Безумец и повеса, —
Когда бывал в сознанье он —
.
Трезвея, он вставал под душ,
Изничтожая вялость, —
И бесу наших русских душ
Сгубить не удавалось.
—
От бога, не от беса, —
Он крупного помола был,
Крутого был замеса.
«Открытые двери больниц, жандармерий», 1978);
Кресло стоит — ангел на нём, бес ли?
Как усидеть мне на своём кресле!
(«Песня Понедельника», 1968);
— нули, —
Сердца с часами сверьте:
Объявлен праздник всей земли —
День без единой смерти!
Вход в рай
Ворота ада — на засове, —
Без оговорок и условий
Всё согласовано в верхах.
«Часов, минут, секунд — нули...», 1978); и т. д.
Иногда же В. Высоцкий намеренно «размывает» семантические границы между библеизмами, которые в обычных условиях ведут себя как антонимы:
Тут, конечно, он сдаётся —
Честь Марии спасена, —
Потому что, мне сдаётся,
— Сатана!
(«Песня про плотника Иосифа…»);
Нам выпадает карта —
От травмы до инфаркта.
Мы ожидаем фарта, —
— дьяволы азарта!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нам выпадает карта —
От травмы до инфаркта.
Мы ожидаем фарта, —
— ангелы азарта!
(«Марш футбольной команды “медведей”», 1973);
Давно уже в Раю не рай, а ад, —
Но рай чертей в Аду зато построен!
«Переворот в мозгах из края в край…»).
В таких случаях возникают сложные образы-«перевёртыши», подтверждающие мысль о двойственной природе всего сущего на земле и на небе, о зыбкости границ между добром и злом, между дурным и хорошим.
Следует отметить ещё одну характерную особенность обращения В. Высоцкого с библейскими образами. Он «очеловечивает» их, приписывает им поступки, качества, каким невозможно найти подтверждения в библейских текстах. Так, в «Райских яблоках» лирический герой «узнал старика по слезам на щеках его дряблых: // Это Пётр Святой — он апостол». В «Балладе о манекенах» «Семь дней усталый старый Бог // В запале, в зашоре, в запаре // Творил убогий наш лубок // И каждой твари по паре». Сотворение человека для него — «потеха», а Адам — лишь «пробный манекен». В песенке «Переворот в мозгах из края в край…» Бог, заявив, что ему «наплевать на тьму» и что он «многих расстреляет», спускается «к людям» на землю, превращается в нищего пьяницу и занимается попрошайничеством на паперти. В песне «О фатальных датах и цифрах»: «Коварен Бог — // Ребром вопрос поставил: или — или!»
В данной работе задеты только некоторые грани проблемы функционирования в поэзии В. Высоцкого крылатых единиц, восходящих к Ветхому и Новому Завету. Это однословные библеизмы, играющие роль сквозных образов в его лирике. «…Каждое такое имя, каждое название — это не просто денотативная этикетка, а ещё и пучок ассоциаций, коннотативный ореол, смысловые обертоны, наконец, это фундамент текстовых реминисценций» [25], которые поэт не только оригинально использует, но и талантливо обогащает.Сведения об авторе.
Шулежкова Светлана Григорьевна, доктор филологических наук, профессор, зав. кафедрой общего языкознания и истории языка Магнитогорского государственного университета.
Примечания
[1] Русская литература и христианство // Евангельский текст в русской литературе XVIII–XX веков. Цитата, реминисценция, сюжет, жанр. Сб. науч. трудов. Петрозаводск: Изд-во Петрозавод. ун-та, 1994. С. 9.
[2] Скобелев А., Шаулов С. Владимир Высоцкий: мир и слово. Воронеж, 1991. С. 15.
[3] Здесь и далее курсив в цитатах, как прозаических, так и стихотворных, курсив наш. — С. Ш.
Шилина О. Ю. Поэзия Владимира Высоцкого: нравств. -психолог. аспект. Дис. канд. филол. наук. СПб.: Ин-т рус. яз РАН, 1998. С. 75. С. 74–76.
[5] Колесов В. В. «Жизнь происходит от слова…». СПб.: Златоуст, 1999. С. 115.
[6] Речь в заседании <Общества любителей российской словесности> 28 апреля 1860 года // Хомяков А. С. О старом и новом: Ст. и очерки. М.: Современник, 1988. С. 339.
[7] Мокиенко В. М. Славянская фразеология и религия: от политеизма к полифразеологизации // Problemy frazeologii europejskej, II: Frazeologia a religia / Pod red. A. Lewickiego i W. Chlebdy. Warszawa: Energeia, 1997. S. 51.
[8] Высоцкий В. С. Высоцкий В. С. Сочинения: В 2 т. Екатеринбург, 1997. Ссылки не оговариваются.
[9] Кулагин А. Поэзия В. С. Высоцкого: Твор. эволюция. М., 1997. С. 10.
[10] Прецедентные имена в языковом сознании и дискурсе // Материалы IX конгресса МАПРЯЛ. Братислава, 1999. Докл. рос. учёных / Под ред. Ю. Е. Прохорова. М.: МАПРЯЛ, 1999. С. 122.
[11] Там же. С. 125.
[12] Там же. С. 121.
[13] Даль В. И.
[14] Михельсон М. И. Русская мысль и речь: Своё и чужое: Опыт русской фразеологии: Сб. образ. слов и иносказаний: В 2 т. М.: Терра, 1994. Т. 1. С. 387.
[15] Толковый словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. Д. Н. Ушакова. М.: ОГИЗ, 1935. Т. 2. Ст. 1269.
[16] Словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. А. П. Евгеньевой. Т. 1. М.: Рус. яз., 1981. С. 695. Далее — МАС.
[17] . Иллюстрированная полная популярная библейская энциклопедия: В 4-х вып. Репринт. изд. М.; Л.: Изд. Свято-Троице-Сергиевой Лавры, 1990. С. 141.
[18] МАС. Т. 4. С. 29.
[19] Михельсон М. И. Русская мысль и речь. Т. 2. С. 221.
[21] Там же. Ст. 1288–1289.
[22] Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 4 т. М.: Рус. яз., 1994. Т. 2. С. 278.
[23] МАС. Т. 1. С. 459.
[24] . Указ. соч. С. 193.
[25] Chlebda W. Библия в языке — язык в Библии // Problemy frazeologii europejskej, II: Frazeologia a religia… S. 71.