"Я ВАШ БРАТ".
ОБЩИЙ ЗНАМЕНАТЕЛЬ
Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значат только (в конце концов, всечеловеком, если хотите.
Ф. М. Достоевский
У нас нет обычая осмысливать юбилеи великих пророчеств, пусть даже несбывшихся или пока не сбывшихся. Не то, нам непременно бросилось бы в глаза, что смерть Высоцкого пришлась на столетие Пушкинской речи Достоевского[227]. При всей непредсказуемости и ироничности, история духа складывает удивительно многозначительные и отнюдь не случайные коллизии.
Когда автор "Бесов" произносил свою бессмертную речь о "всемирной отзывчивости" русской души, так полно сказавшейся в Пушкине, - призрак социалистического "нигилизма" еще лишь угадывался за приближавшимся рубежом веков. А ясное зеркало народного духа виделось живым и целостным, так что, казалось, стоило только пригласить соседские народы увидеть в нем свое незамутненное и доброжелательное отражение, и будет открыт путь к "великой, общей гармонии", к "братскому согласию всех племен по Христову евангельскому закону"[228]. Границы, разделившие людей, могли и должны были быть преодолены "мирной работой" всечеловеческого сочувствия и любви. И именно русскому народу предвещалось "вместить" в свою душу "с братской любовью всех наших братьев"[229]. Пожалуй, нет больше в отечественной словесности столь откровенной и восторженной формулировки миссии, завещанной великому народу его великой литературой, открывшей "главнейшую способность нашей национальности"[230]. Со слезами просветления и счастья внимали Достоевскому его слушатели, среди которых было немало его постоянных и непримиримых оппонентов. Но реальнейшим и ближайшим по времени исполнения оказалось пророчество "Бесов". Почти на целое столетие возобладала отнюдь не "главнейшая способность", - возобладали "принципы", которыми и сейчас еще не спешат поступиться многие "народные заступники", ведущие перманентную войну с народом.
идея, отбросившая "главнейшую способность" как реакционный идиотизм, коловшая зеркало народного духа так, что осколки до сих пор летят по всему миру, обогащая и в этом даже качестве мировую культуру. Граница, отделявшая наш народ от других, не только не была преодолена, но, превратившись в железный занавес, сделала нас пугалом, перед которым в продолжение десятилетий содрогались соседи. Удивительно ли, что тот же принцип непримиримой конфронтации утвердился и внутри железного занавеса и по живому телу народа проходили все новые и новые границы?! Явные и тайные, узаконенные и беззаконные, они всегда ставили человека перед выбором между страданиями жертвы и больной совестью соучастника преступлений, между безвинной смертью и виноватой жизнью. И все же, затаенная в глубине сознания, "главнейшая способность" оставалась жива. К ней обратился "отец народов" в гибельный миг, назвав соотечественников "братьями и сестрами". Значит, и он понимал, с кем имеет дело, и не обманулся. Обманутыми вновь оказались "братья и сестры". Преступный цинизм, с которым братская всечеловечность подменялась морально-политическим единством, а идея свободы покрывала кошмар всенародного концлагеря, извратил восприятие действительности и мышление, загнал внутрь и поставил под запрет подлинные чувства, взрастил особый род людей, которые не живут, а "ведут себя". И каждый - мнимо социален в "поведении", но по сути своей - одинок, отвержен, зашорен своим персональным железным занавесом.
Народ, поддавшийся искушению "творить историю" (да и самое себя!) по идее, платил за это душой, культурой, историей, языком. Люди, привыкшие сызмальства к режиму выживания, могли долгие годы считать все это вещами второстепенными, "надстроечными". Но оказалось, как мы теперь воочию убеждаемся, что за этим следуют: утрата трудовых навыков, изнасилование и убийство Матери-Природы, одичание, голод, братская резня и окончательное вымирание. "Приносили жертвы бесам, а не Богу", как сказано в Писании (Втор. 32, 17), и теперь вынуждены всерьез увериться в неотвратимости предреченного воздаяния, "ибо близок день погибели их, скоро наступит уготованное для них" (Втор. 32, 35). Потому что суть человеческого - неделима, она есть всеобщность единая, целокупная, жизнетворящая и простирается далеко за пределы человечества, жившего и грядущего.
Кажется, нельзя было в большей степени воспротивиться пророчеству Достоевского и отыскать иной путь, столь же противоположный намеченной им перспективе. И, однако, кто взял бы на себя смелость утверждать, что пророк ошибся в определении "главнейшей способности нашей национальности" и ее предназначения? Откровение не связано временем и местом, его реальность - иного порядка. И если один народ в какую-то эпоху открыл в себе, но не употребил во всеобщее благо "всемирную отзывчивость", то ведь путь к совершенному уже открытию свободен и для других народов в другие времена, тем более, что это открытие неизбежно и единственно спасительно. Ибо свойство человека, названное Достоевским "всемирной отзывчивостью", - это не только сочувствие и взаимопонимание между людьми. Оно - и сопереживание природе, и единочувствие со всеобщим потоком космической жизни. И в этом качестве оно принципиально неистребимо. В том числе и в нашем народе и в нашей литературе.
литературы. Они возвращаются и, хочется верить, навсегда. Среди них Высоцкий, как было сказано, выделяется тем, что, как никто, сумел при жизни сделать свободным и всенародно слышимым русское поэтическое слово, с небывалым прежде усилием взламывавшее разделяющие нас перегородки. "Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его" (Матф. 11, 12). Эту силу Слова он нес в себе как "удел", который "от бога дан", и прилагал ее к единственно достойной цели с героизмом и самоотвержением совестливого человека, понимавшего в своем уникальном положении, что никто кроме него не может выполнить "мирную работу", выпавшую ему на долю.
Когда раскол народного духа, казалось, достиг степени совершенной раздробленности, а смысл человеческой жизни готов был свестись к значению мертвой вещи или одномерной функции, - раздался хриплый, "отчаяньем сорванный" голос "всемирной отзывчивости" и заговорил о человеческом в человеке. Сколь ближе, теснее и глуше со времен Пушкина ("поэта поэтов", по слову Высоцкого), сколь многочисленнее и неприступнее стали границы на пути этого голоса! И все же "всемирная отзывчивость" проявляется тем же образом. "... Не в одной только отзывчивости тут дело", - потрясенно замечает автор Пушкинской речи, - "а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде, ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось"[231]. Пушкинская отзывчивость расширяла границы "духа русской народности", перевоплощая его в духе чужих народов, и они становились уже не чужими. Духовная ситуация в эпоху Высоцкого на место "чужого народа" поставила чужого человека. И ответом на эту подстановку стала теперь уже всепоглощающая жажда перевоплощения, породившая невиданный в русской поэзии массив ролевой лирики. И перевоплощение вновь было "почти совершенное, а потому и чудесное", как "нигде, ни в каком поэте". А это "почти" означало лишь, что за каждым частным перевоплощением оставалось в виду всеобщее - тот общий знаменатель, который составляет человеческую сущность любого человека, пока он еще им остается.
Становой нерв поэзии Высоцкого - жажда этой единой сути. Она и смысл существования, и предел стремлений, и основание для оценки и суда над действительностью. Редкий поэт, не опасаясь за свою репутацию у публики, мог столь трезво и неуклончиво (и ведь - "глаза в глаза", а не с книжной страницы!) сказать своим современникам, какими он их видит:
Все равно в кабак,
А народишко -
<...>
Воздух вылился...
Али жить у вас
Разучилися? (1, 463)
И эта правда, и обидная, и горькая, была не оскорбительна, потому что исходила из уст "брата", который "ушел от беды", но ушел не от нас, а к нам, который знает "край, где светло от лампад", и зовет нас, но живет с нами в "доме", понимает нас и отвечает за нас: "Долго жить впотьмах привыкали мы". Он один из нас, и все мы в чем-то существенном подобны ему. Слушая или читая Высоцкого, мы не в состоянии быть чужими друг другу.
"исторических" баллад оказываются не чужды нашему восприятию жизни и образу мыслей, а может быть - это их восприятие, их чувство жизни передается нам, и мы с их помощью выходим за рамки отмеренного нам кем-то жизненного пространства. А посредником и проводником на этом пути является язык, который неожиданно (для нас, привыкших к повседневному новоязу) обнаруживает глубину преемственности и смысловой первородности. Язык этот сладок, словно мы, сейчас явившись из небытия, с детской непосредственностью и смелостью сами дали названия предметам и стихиям, животным и людям и полюбили эти слова, потому что они породнили нас с миром.
"Открылся лик - я встал к нему лицом", "кони пляшут в такт, нехотя и плавно", или - "прядут ушами, назад подают", "повлекут по снегу", "ураган сметет с ладони", "разбой в чести", "весь зашелся от рыданий", "из подворотен ворами", "хлебнувши винца", "в правду впилась", "тяжкой поступью", "бывший лучший, но опальный", "бороду завязал узлом", "плюнув в пьяное мурло", "бабы по найму рыдали сквозь зубы", "мне судьба", "хлещет по щекам недвижимая тень", - можно бесконечно перебирать и пробовать на вкус его слова, - они навсегда останутся емки, свежи и упоительны: человек, назвавший ими мир, "вовсю глядел, как смотрят дети", и поверил своему первому впечатлению как единственно достоверному. Освобожденный язык, словно родник, пробивший толщу косной глины, доносит до нас самый заветный, архаичный опыт духовной жизни целостного еще человека, не отторгнутого живой природой.
"родной язык" и "". Вулканически набиравшая силу в течение двух десятилетий, она видится сегодня как закономерная и естественная реакция самозащиты народного духа, осознавшего себя перед гранью безвозвратного уничтожения.
И значит -
"еще не вечер".
Примечания
"Дневнике писателя" за август 1880 г.
[228] Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. В 30 т. Т. 26. С. 148.