БАРД, НЕОМИФОЛОГИЧЕСКАЯ ИРОНИЯ
И НАУЧНАЯ ФАНТАСТИКА
Интерпретация одного из возможных подтекстов
сказок В. Высоцкого
— от А. Белого, произведения которого буквально пронизаны иронией, реализующейся зачастую в форме гротеска.
Ирония стала приметой мифологизирования в послевоенной (имеется в виду Великая Отечественная война) российской литературе. Нередко такое мифологизирование становится сродни фантасмагории. Образец неомифологической иронии в современной литературе — поэзия Д. А. Пригова и проза Л. Петрушевской. Д. А. Пригов под маской серьёзности и даже пафосности вкладывает в готовую и как будто не искажённую пародией мифологическую модель новое содержание, абсурдное само по себе и делающее абсурдной данную модель. Таков, например, цикл его стихов «Апофеоз милицанера». Л. Петрушевская в своих рассказах имитирует так называемый городской миф — наполовину детскую страшилку, наполовину быличку. При этом мастерски воспроизводится стиль такого рода повествования с нарочито упрощёнными лексикой и синтаксисом, нарочитым обыденно-спокойным тоном рассказа о необыкновенных, мистических событиях, неожиданно короткими концовками, указывающими на нереальность и логическую невозможность описанного (например, цикл «В садах других возможностей»). Несколько иначе неомифологическая ирония проявляется в произведениях жанра научной фантастики. Так, в повестях А. и Б. Стругацких «Понедельник начинается в субботу» и «Сказка о Тройке» мифологические образы, темы и мотивы помещаются в новый, чуждый им социальный контекст и из-за этого не только утрачивают свой сакральный характер или его видимость, но и иронически адаптируются к этому контексту, становясь смешными. Пародийным характером отличаются современные «неомифологические» произведения, построенные по принципу проекции мифологического контекста на наш железный век. Примером тому являются песни-сказки В. Высоцкого [1], при создании которых автор явно ориентировался на названные повести Стругацких.
По свидетельству Л. Абрамовой, в начале шестидесятых годов В. Высоцкий увлёкся чтением научной фантастики и особенно полюбил Стругацких, а в 1966 году лично познакомился с Аркадием Стругацким. «Взаимное впечатление было, конечно, потрясающим», — пишет Л. Абрамова по поводу этого знакомства [2]. Особенно поразила барда и писателя-фантаста общность творческих интересов: в период работы Стругацких над «Улиткой» Высоцкий совершенно автономно пишет тематически близкую роману песню «В далёком созвездии Тау Кита». «И Володя, и Аркадий очень гордились, что у них одновременно сработала мысль на эту тему» [3].
В 1967 году Высоцкий пишет серию своих знаменитых сказок — «Песню-сказку о нечисти», «Лукоморья больше нет», «Сказку о несчастных сказочных персонажах» и «От скушных шабашей…». Вообще, интерес поэта к мифологическим и сказочным персонажам и сюжетам наблюдается на протяжении всего его раннего творчества. Вспомним, например, такие его песни, как «Про чёрта», «Про дикого вепря», «Песня-сказка про джинна», «Песня про плотника Иосифа, деву Марию, Святого духа и непорочное зачатье». Неомифологизм в «оттепельные» шестидесятые вообще переживает очередной всплеск, и поэт и бард Высоцкий просто не является исключением. Неомифологизм шестидесятых подчёркнуто социален: «В современной (после Второй мировой войны) литературе мифологизирование выступает чаще всего не столько как средство создания глобальной “модели”, сколько в качестве приёма, позволяющего акцентировать определённые ситуации и коллизии прямыми или контрастными параллелями из мифологии...» [4] Сказки Высоцкого также социальны, но это — социальность особого рода. Мифологические и сказочные персонажи Высоцкого живут не в мифическое или неопределённо-сказочное время, а в так называемое «наше». Это порождает совершенно особенные сюжетные ходы и неожиданные характеристики всем известных сказочных персонажей — ведьм, леших, вампиров, Соловья-разбойника, Змея-Горыныча, Кощея и прочих.
Стругацкими в их повести «Понедельник начинается в субботу», вышедшей в свет в 1965 году. Коллекционировавший научную фантастику [5] и любивший творчество Стругацких, Высоцкий к 1967 году, конечно, должен был познакомиться с ней.
Прежде всего бросается в глаза совпадение персонажей и некоторых характеристик в сказках Высоцкого и повести Стругацких. Первые впечатления нового программиста НИИЧАВО молодого учёного Привалова связаны с обитателями одного из объектов института на улице Лукоморье. Подобная прямая отсылка к Пушкину есть и у Высоцкого, но у него «Лукоморья больше нет». Явно ориентируясь на Стругацких, Высоцкий, однако, уже давая название своей сказке, демонстративно идёт в противоположную сторону. Сравним с этой точки зрения антураж и персонажей обоих произведений, а также других сказок Высоцкого.
Главные достопримечательности научно-музейного объекта в Соловце — говорящий кот, толстый дуб и изба на куриных ногах. «Изящное», с точки зрения Привалова, название переулка предупреждает и героя, и читателя о необычности, сказочности обстановки. Но время действия — начало шестидесятых годов, место действия — СССР, территория советского научного института, а герой, молодой и перспективный учёный, — материалист, твёрдо знающий, что всё на свете можно объяснить научно, чудес как таковых не бывает. Восприятие Приваловым фантастического, сказочного мира условно можно разделить на три этапа. Этап первый — стремление видеть в необычном обычное, тем более, что необычное выглядит буднично: «Я с изумлением читал вывески. Их было три. На левой воротине строго блестела толстым стеклом синяя солидная вывеска с серебряными буквами: “НИИЧАВО. Изба на куриных ногах. ПАМЯТНИК СОЛОВЕЦКОЙ СТАРИНЫ”. На правой воротине сверху висела ржавая жестяная табличка: “Ул. Лукоморье, д. № 13, Н. К. Горыныч”, под нею красовался кусок фанеры с надписью чернилами вкривь и вкось: “КОТ НЕ РАБОТАЕТ. Администрация”.
— Какой КОТ? — спросил я. — “Комитет Оборонной Техники?” На воротах умащивался, пристраиваясь поудобнее, гигантский — я таких никогда не видел — чёрно-серый с разводами кот. Усевшись, он сыто и равнодушно посмотрел на меня жёлтыми глазами. “Кис-кис-кис”, — сказал я машинально» [6].
Второй этап восприятия — удивление и уверенность в том, что увиденное — галлюцинация: «Я рывком поднялся и спустил ноги с дивана. Голос умолк. Мне показалось, что говорили откуда-то из-за стены. В комнате всё было по-прежнему, даже вешалка, к моему удивлению, висела на месте»; «Я встал и подошёл к зеркалу. Я не увидел своего отражения. В мутном зеркале отражалась занавеска, угол печи и вообще много вещей. Но меня в нём не было.
— В чём дело? — спросил голос. — Есть вопросы?
— Кто это говорит? — спросил я, заглядывая за зеркало. За зеркалом было много пыли и дохлых пауков. Тогда я указательным пальцем нажал на левый глаз. Это было старинное правило распознавания галлюцинаций...» [7] Третий этап восприятия героем волшебного — уверенность в том, что его можно и нужно изучать: «Всё, чему мне случилось быть здесь свидетелем, не было мне совершенно незнакомым, о подобных случаях я где-то что-то читал и теперь вспомнил, что поведение людей, попадавших в аналогичные обстоятельства, всегда представлялось мне необычайно, раздражающе нелепым. Вместо того, чтобы полностью использовать увлекательные перспективы, открывшиеся для них счастливым случаем, они пугались, старались вернуться в обыденное. <...> Я уже обдумывал кое-какие эксперименты с книгой-перевёртышем <...>, с говорящим зеркалом и с цыканьем. У меня было несколько вопросов к коту Василию, да и русалка, живущая на дубе, представляла определённый интерес...» [8] Таким образом, учёный остаётся учёным, материалистический, научный подход к сказочным объектам и явлениям оказывается для него единственно возможным, а мир сказки и мифа естественно вписывается в современность, исследуется и охраняется современной наукой [9].
В песнях-сказках Высоцкого налицо такое же совмещение мифологического и современного миров. Результат же совмещения оказывается обратным, разрушительным, так как современность — это «век железный», век тотального цинизма. Поэтому в «Антисказке» чудесное пушкинское Лукоморье показывается исковерканным, уничтоженным: «Лукоморья больше нет, // От дубов простыл и след», так как: «Выходили из избы // Здоровенные жлобы — // Порубили все дубы // на гробы», а дом на куриных ногах «спалил» некий явившийся «всем на страх вертопрах» [10]. Далее описывается проникшее в сказку современное моральное разложение, так называемые хапужничество и жлобство, ненавидимые самим Высоцким:
Тридцать три богатыря
Берегли они царя
—
Кажный взял себе надел —
Кур завёл и в ём сидел,
Охраняя свой удел
не у дел.
Дядька ихний сделал сруб,
С окружающими туп
стал и груб, —
И ругался день деньской
Хоть имел участок свой
под Москвой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И Русалка — вот дела! —
—
И однажды, как смогла,
родила, —
Тридцать три же мужука
Не желают знать сынка, —
—
«Обмирщенная» сказка звучит иронично и пародийно («Всё, про что писал поэт, // это — бред»). Как отмечает А. А. Евтюгина, у Высоцкого уже «само понятие сказка фигурирует в песнях и стихах нарочито иронически» [11], а «Антисказка», по словам А. С. Ананичева, — это очевидная сатира, советская антиутопия [12]. Но разрушение сказочного мира, описанное со скоморошьей весёлостью, вызывает у автора противоположные веселью чувства, на что указывает рефрен (или припев):
У меня в груди!
(вар.: Душу мне не рань!)
Интересно сравнить, как изображаются у Стругацких и Высоцкого одинаковые персонажи.
В повести «Понедельник начинается в субботу» смотрительница избы на куриных ногах Наина Киевна Горыныч — внешне типичная Баба-Яга, но в современной синтетической косынке: «Хозяйке было, наверное, за сто. <...> Голова бабки поверх чёрного пухового платка, завязанного под подбородком, была покрыта весёленькой капроновой косынкой с разноцветными изображениями Атомиума и с надписями на разных языках: “Международная выставка в Брюсселе”» [13]. Наина Киевна Горыныч сохранила природные, сказочные, лукавость и жадность, которые расцениваются как пережиток и воспринимаются снисходительно, продолжает исполнять некоторые функции ведьмы (участвует в шабаше на Лысой горе, называющемся теперь «ежегодным республиканским слётом»). Но она прекрасно адаптировалась к современности, а сама по совместительству является и сотрудницей НИИЧАВО, и музейным изучаемым экспонатом, органично сочетая в себе сказочную и советскую сущность:
«— Таким вот образом, Наина Киевна! — сказал горбоносый, подходя и обтирая с ладоней ржавчину. — Надо нашего нового сотрудника устроить на две ночи. Позвольте вам представить... м-м-м...
— А не надо, — сказала старуха, пристально меня рассматривая. — Сама вижу. Привалов Александр Иванович, одна тысяча девятьсот тридцать восьмой, мужской, русский, член ВЛКСМ, нет, нет, не участвовал, не был, не имеет, а будет тебе, алмазный, дальняя дорога и интерес в казённом доме, а бояться тебе, бриллиантовый, надо человека рыжего, недоброго, а позолоти ручку, яхонтовый...» [14]
Иные ведьмы у Высоцкого. С одной стороны, это разбитные современные бабы, как говорится, «из простых». В «Песне-сказке о нечисти» они «взревели, как медведи: // “Натерпелись — сколько лет! // Ведьмы мы али не ведьмы, // патриотки али нет?! // Налил бельма, ишь ты, клещ, — отоварился! // А еще на наших женщин позарился!..”». С другой стороны, они — настоящие сказочные ведьмы, живущие «в заповедных и дремучих страшных муромских лесах» («Песня-сказка о нечисти»), у «подножия Лысой горы» («От скушных шабашей...»). Вторжение же в современность для них оказывается совершенно непродуктивным и даже пагубным. В сказке «От скушных шаба» они, «уставши от шабашей», «намылились в город» и там «всё просадили» на бегах. Нечисть Высоцкого вообще ведёт невоздержанный образ жизни: ведьму из «Антисказки» легко подпоить (чем и воспользовался добрый молодец), леший из этой же песни пьёт и бьёт лешачиху, у друга лешего, домового из сказки «От скушных шабашей...», — запой, и т. д. Здесь вспоминается пьяница и безобразник Хома Брут из «Понедельника...». Его за возмутительное поведение «продёргивают» в институтской стенной газете. Большинство же других сказочных персонажей повести, так сказать, исправились. Например, хотя домовые склонны к алкоголизму (как и в сказках Высоцкого), их можно лечить, что и делают в отделе Линейного Счастья. Так вылечили «славного серенького домовика из Рязанской области»: его приветили, умыли, вылечили «от застарелого алкоголизма, и он так и прижился здесь, на первом этаже. Рисовал он превосходно, в стиле Бидструпа, и славился среди местных домовых рассудительностью и трезвым поведением» [15]. Некоторые мифологические существа, обитающие в стенах НИИЧАВО и вошедшие в штат его сотрудников, так до конца и не могут избавиться от дурных привычек, но они, во всяком случае, стараются в приличном обществе скрывать свои недостатки. Например, вурдалак Альфред, хотя и любитель выпить, но тщательно маскирует спиртное под чай и вообще очень стыдится своего недостатка. Он очень хочет быть своим в этом новом мире (который, как казалось в начале романтических шестидесятых, вот-вот оформится): мире чистой науки, молодого энтузиазма, высокой нравственности и радостного труда, когда «понедельник начинается в субботу», а социальных недостатков становится всё меньше и меньше. Те же персонажи, контроль над которыми невозможен, содержатся в так называемом виварии и служат науке в качестве подопытного материала: это дракон, Лернейская гидра, гарпии, гекатонхейры, джинны и демоны, нераскаявшиеся вурдалаки и, наконец, Кощей Бессмертный.
Герои же сказок Высоцкого сочетают в себе и старое, и новое зло, а исправиться могут лишь на короткое время. Например, вурдалак «клыки свои спрятал» и «красавчиком стал, — хочь крести» только для того, чтобы попасть в город, но в этом самом городе быстро нашёл себе «вдовушку» и выпил «ей кровушку» («От скушных шабашей...»). Город со своими пороками не только прививает их жителям сказочного леса, но и поддерживает мифологическое зло, а отнюдь не искореняет его. Нагнетание пороков разрушает сказочную стабильность, уничтожает мифологический мир. Так, истребляют друг друга представители низовой мифологии в «Песне-сказке про нечисть», уничтожено Лукоморье. В «Сказке о несчастных сказочных персонажах» современность также оказывается губительной: осовремененный Иван-дурак, хоть формально и является освободителем, но на самом деле оказывается более неприятным, чем «по-своему несчастная» «лесная голытьба». При этом он называет Кощея «гнусным фабрикантом» и использует в речи клишированные обороты типа «я закончу дело, взявши обязательство» [16].
повести Стругацких учёный кот Василий в «Антисказке» — жалкий спившийся «сукин сын».
Итак, при том, что повесть Стругацких «Понедельник начинается в субботу» явно повлияла на сказки Высоцкого, налицо совершенно разный неомифологизм. Сочетание двух миров — современного и сказочного — у Стругацких идеализировано. Одни сказочные персонажи перевоспитались, современная жизнь, сохранив их необыкновенность, но искоренив старорежимные дурные привычки, сделала их лучше, а главное — нужными науке и новому обществу. Те же, кто не сумел приспособиться к лучшей жизни, а также опасные злодеи вполне гуманно содержатся в виварии и — опять же вполне гуманно — изучаются. И Лукоморье — есть, хотя оно и похоже больше на музей. Высоцкий же, поместив мифологические образы Стругацких в иной контекст, по-другому осмысливает их: современный «железный век» (причём, думается, не только в его «советском» проявлении), стал причиной гибели сказки, опошлил и уничтожил её. Вместо иронической утопии у Высоцкого появляются неомифологические тексты пародийного толка, иногда с элементами антиутопии. Интересно, что элементы антиутопии появляются и в более поздней повести Стругацких «Сказка о тройке», — своеобразном продолжении «Понедельника...». Однако дед Феофил, говорящая коза с холма «Заколдун» и маги-учёные из института оказались сильнее членов Тройки, пародийно напоминающей ортодоксально советские бюрократические институты и печально известную «тройку» сталинских времён одновременно.
Очевидно, одной из причин такой разницы в подходах является то, что повести Стругацких писались ещё в период «оттепельных» романтики и оптимизма, а время написания сказок Высоцкого (хотя прошло всего несколько лет) — начало горького разочарования и реакции.
Примечания
Текстовые связи в поэтическом творчестве Владимира Высоцкого // Мир Высоцкого. Вып. I. М., 1997. С. 245; Верещагина Л. Н. К проблеме идиостиля Владимира Высоцкого // Мир Высоцкого. Вып. II. М., 1998. С. 139; Евтюгина А. А. «Читайте простонародные сказки...» // Там же. С. 250; Кихней Л. Г., Сафарова Т. В. К вопросу о фольклорных традициях в творчестве Владимира Высоцкого // Мир Высоцкого. Вып. III. Т. 1. М., 1999. С. 77; Семенюк О. А. Языковые черты эпохи в песнях В. Высоцкого // Там же. С. 88–89; Сатирическое начало в песнях Владимира Высоцкого // Мир Высоцкого. Вып. III. Т. 2. М., 1999. С. 239, 243 и др.; Ананичев А. С. «... Не ради зубоскальства, а ради преображения» // Там же. С. 260; Кулагин А. Чернышева Е. Г. Судьба и текст Высоцкого: Мифологизм и мифопоэтика // Мир Высоцкого. Вып. III. Т. 1. С 90–99; Колченкова Е. Г. Архетипический мотив волка в «Охоте на волков» // Там же. С. 147–155; и др.
[2] Факты его биографии. М., 1991. С. 22–23.
[4] Лотман Ю. М., Минц З. Г., Мелетинский Е. М. Литература и мифы // Мифы народов мира: Энцикл.: В 2 т. М., 1992. Т. 2. С. 64.
Абрамова Л. В., Перевозчиков В. К. Указ. соч. С. 23.
[6] Стругацкий А., Стругацкий Б. Сочинения: В 3 т. М., 1996. Т. 1. С. 10, 11.
[8] Там же. С. 25.
[9] Вспомним, что НИИЧАВО — это Научно-исследовательский институт Чародейства и Волшебства, сотрудники которого как раз и изучают область мифологического и чудесного, а один из объектов института Изнакурнож (Изба на куриных ногах) — музей-хранилище сказочных и магических предметов.
[10] Высоцкий В. С. Сочинения: В 2 т. М., 1993. Т. 1. С. 186. Далее ссылки на это издание даны в тексте с указанием номеров страницы.
[11] Указ. соч. С. 250.
[12] См.: Ананичев А. С. Указ. соч. С. 260.
[13] Указ. соч. С. 11.
[14] Там же. С. 12.
[15] Там же. С. 81.
[16] О. А. Семенюк пишет о том, что использование Высоцким публицистических клише, штампов, идеологизированной лексики и фразеологии, политико-экономических терминов в сказках и балладах и, в частности, в «Сказке о несчастных сказочных персонажах» способствует соединению исторических отвлечённых событий с настоящим (см.: Указ. соч. С. 89).