Томенчук Л.: "... Для кого я все муки стерпел"

«... ДЛЯ КОГО Я ВСЕ МУКИ СТЕРПЕЛ»

У песенно-поэтического творчества Владимира Высоцкого есть одна удивительная особенность: каким бы ни было восприятие любой его песни тем или иным конкретным слушателем, пусть оно даже до предела сужено, односторонне, песня всегда является ему как нечто цельное, законченное. И понятное. Слушатель всякий раз как бы оказывается «в один рост» с поэтом. И это открывает его собеседнику-поэту, располагает к диалогу с ним.

Но вместе с тем в песне Высоцкого всегда есть и некие «метки, «крючки», которые, цепляя внимание, «сигналят» о существовании в ней еще чего-то нерасслышанного, непознанного. Таким образом Высоцкий будит, будоражит мысль слушателя. Другими словами, вступив в диалог со слушателем на «его территории», поэт не успокаивается на этом, ведет его за со-бой, стремясь активизировать те потенциальные возможности, которые заложены в каждом человеке, а значит, в каждом его собеседнике.

Проблема диалога поэта и аудитории сложна и малоизучена. В применении к творческой практике Высоцкого очень важно, например, выяснить, как ему удавалось сохранить контакт с такой разнородной аудиторией, какую являют собой его слушатели. Однако есть и другой, не менее важный аспект проблемы: чего требует поэзия Высоцкого от своего слушателя-читателя?

— как и творчество любого истинного художника — стремления к несуетному с ним общению, когда мы не пробегаем глазами целые страницы или слушаем вполуха, но вчитываемся, вслушиваемся в каждую строчку, в каждое слово, а то и звук. Прислушаемся же к Высоцкому.

В песне «Дорожная история» («Я вышел ростом и лицом»), кажется, все предельно ясно: она о неблагодарности, предательстве одного и незлопамятности, милосердии другого. Но вот одна строка-реплика героя песни — «он ел с ладони у меня» — выворачивает всю «дорожную историю» наизнанку, и мы видим, что он сам взрастил предательство напарника. Этой случайно оброненной фразой герой показывает, что отношения двоих были основаны не на равенстве, а на зависимости одного от другого, причем зависимость эта обоими не просто ощущалась, но «старшим», «благодетелем» еще и подчеркивалась (именно поэтому реплике «ел с ладони у меня» буквально «на пятки» наступает высокомерное «... он забыл, кто я ему и кто он мне»). Привычка повелевать сказывается и в том, что, даже когда не властен над ситуацией («и он ушел куда-то вбок,..»), герой не может — по инерции, «вдогонку» — не добавить: «Я отпустил...»

Такой взгляд на «дорожную историю» дает нам возможность по-иному взглянуть и на окончание ее («я зла не помню — я опять его возьму»). Во всяком случае не только о незлопамятности здесь речь, а еще и о дремучей душевной глухоте человека, когда даже история, чуть не кончившаяся для него трагически, ничему его не научила, не «повернула глаза зрачками в душу», и на ее начало (когда герой, «представляясь» слушателю-собеседнику, не ограничивается лаконичной самохарактеристикой «с людьми в ладу», — что для ситуации знакомства вполне достаточно, а добавляет: «... не понукал, не помыкал»). Песня, как и жизнь героя, оказывается «разделенной» надвое «годами за спиной», последовавшими за «доносом и наветом», не только в событийном, но и в нравственном отношении.

рассказать о себе, но и «показать» себя. И вот песня «Что за дом притих...». Тоже вроде бы все ясно: наша жизнь, наша история. Но кто ее сказывает? Дом-то нам дают «рассмотреть» в подробностях (хотя, казалось бы, и так его знаем), а «проводник» — кто? Чьими глазами смотрим мы на свое житье-бытье? Стороннего наблюдателя? — тогда почему столько страсти и тоски в его голосе? Кто же он? нет, не «видим» («ох, устал я, устал, а лошадок распряг» — только и узнаем о нем), а почему?

Наверное, этому может быть много объяснений, ведь любой истинно, художественный образ неоднозначен, но вот одно: не потому ли мы «не видим» таинственного ездока-гостя, что он не «человечьей породы», что он — олицетворение тех вечных истин, которые позабыли живущие в «дому» и которыми поверяет автор нашу жизнь?

«дома» эти вечные истины, если сами же признаются: «Мы всегда так живем»? Знали — потому так горько и точно видят свой «дом». Разве можно сказать, что «гость» раскрыл им глаза на их жизнь?

Но тогда чем же разнятся позиции «домочадцев» и «гостя», как мы различаем их «голоса»?

«дом», потрясает его, и душа его кричит от боли: «Кто ответит мне — что за дом такой? Почему во тьме — как барак чумной?» И не ответы — хотя и сами по себе страшные («Мы всегда так живем»), — а леденящее душу усталое безразличие «домочадцев» к своей судьбе рождает глубочайший трагизм этой песни,

В песне «Что за дом притих...» есть, естественно, и третий взгляд на «дом» — авторский. От кого, как не от автора, и «всевидение» гостя, и «всепонимание» обитателей? И не авторский ли голос прорывается в их «хоре», когда безнадежное: «О таких домах не слыхали мы...» — вдруг сменяется неожиданным: «Долго жить впотьмах привыкали мы». То есть знали все-таки и другую жизнь. Кто, как не автор, «напомнил» им это? Многослойность, многоплановость — одна из характерных черт песен Высоцкого. Он сознательно избегал однозначности (и ситуаций, и характеров героев). Он обычно давал лишь самые общие ориентиры для творческого домысливания слушателем глубинного слоя песни, тем самым -оставляя простор его воображению, вовлекая его в диалог. Вот «Бег иноходца». В печати уже отмечалось, что после знакомства с этой песней «для многих из нас «иноходец» ассоциируется... с проблемой выбора самостоятельной жизненной позиции» 1. И как здесь не обратить внимание, что путь, в начале песни «принадлежащий» скакуну (за что, собственно, он и назван «иноходцем»), с конца повторяет жокей: строки «Я скачу, но я скачу иначе...» и «Я пришел, а он в хвосте плетется...» (в первом и последнем куплетах соответственно) имеют одинаковое продолжение — «... по камням, по лужам, по росе». Хоть путь и один, но это лишь подчеркивает «дистанцию огромного размера» между скакуном и седоком. Поистине, дело не только в дороге, но и в том, кто по ней идет. Как тут не вспомнить другую песню Высоцкого: «Колея эта — только моя, Выбирайтесь своей колеей!»

«Бег иноходца», несомненно, стоит в ряду произведений, в которых в образах лошадей находят воплощение вольнолюбивые устремления человека, его попытки высвободиться из сковывающих жизненных обстоятельств. Вспомним хотя бы Элегию Феогнида:


Правящий мною седок.
Это всего мне больней.
О, как мне часто хотелось бежать, оборвавши поводья,
2

Кстати, почти дословное текстовое совпадение песни Высоцкого с Элегией поразительно. Однако, хотя устойчивый интерес поэта-певца к античной литературе известен, у нас нет пока оснований утверждать, что, работая над песней, он прямо ориентировался на Феогнида. Да это, может быть, и не столь важно: «Из сюжета в сюжет переводят мотивы, положения, но прежде всего из времени во время переходят жизненные обстоятельства»3. В диалоге песни Высоцкого и Элегии феогнида мы слышим перекличку эпох.

Известно, что диалог поэта и его аудитории возможен лишь при обоюдном встречном усилии, Высоцкий-поэт сказал свое слово. Ему необходим собеседник думающий. Знающий. Такое общение обогатит и наше восприятие поэзии Владимира Высоцкого, и его поэтическое слово. В вечном диалоге поэта и аудитории всегда выигрывают обе стороны.

1 Новиков В. Живая вода. — Русская речь, 1988, № 1, с. 35.

2 „ 1983, с. 42.

3

Раздел сайта: