«Я ЖИВ — СНИМИТЕ ЧЁРНЫЕ ПОВЯЗКИ!»
Юрию Андреевичу Андрееву
Демократизм поэзии Высоцкого проявляется по-разному. Его тексты, например, провоцируют простые вопросы. Был ли шофёр МАЗа другом своего напарника? Кто кого предал в «Кораблях»? Вырвался ли за флажки герой «Охоты на волков»? Тексты не только охотно, но и определённо на эти вопросы отвечают. Определённость вообще одно из главных свойств стиля ВВ [85]. Он редко оставляет своего читателя на распутье. Может быть, самое известное из таких «гиблых и зяблых» мест в его поэзии — финал «Горизонта». Остался в живых герой-гонщик или погиб? От того, что текст не даёт внятного ответа на вопрос, сам вопрос не тускнеет. Рассмотрим варианты.
Можно ли раздвинуть горизонты, если эти горизонты — границы жизни? Можно, но это будет выход в смерть. Так понимает проблематику текста Евг. Канчуков: «Нашему герою оказались тесны предложенные правила и обстоятельства. Он <...> чувствовал в себе силы и способности преодолеть их, выйти за их рамки. Но дело в том, что указанные рамки — объективно — были рамками Жизни. Иных он не знал, а раздвинуть эти, оказывается, можно было только достигнув «крайней точки» и — в пределе — промахнув её. Так в поэзию Высоцкого входит смерть» [86].
Попробуем реконструировать логику такого восприятия. То и дело повторяя еду, герой в нашем ощущении летит по шоссе [87] (хотя однажды в опубликованных черновиках ВВ и мелькнул мотоцикл, привычнее видеть героя Высоцкого за рулём автомобиля). Предельность скорости — когда «отделяются лопатки от плечей — и летит уже четвёрка первачей» — выражена в стремлении героя к первенству: естественно, первый — самый быстрый. В полёт его отправляет и образ летящей пули, с которой гонщик словно соревнуется («И пулю в скат влепить себе не дам» — «не дам» тем, что промчусь быстрее пули, и она не успеет попасть в скат). Цель гонки — горизонт, разделяющая землю и небо полоса, которую на финише персонаж промахивает, а не, скажем, проскакивает (смысловое ядро слова — движение в воздухе). Весь этот комплекс ассоциаций и «поднимает» его в небо. Не последнюю роль играют, вероятно, и переклички «Горизонта» с другими текстами ВВ, где то же движение названо прямо, например:
Кто-то скупо и чётко
Отсчитал нам часы
Нашей жизни короткой,
Как бетон полосы, —
И на ней — кто разбился,
Кто взлетел навсегда...
Предваряющее финальную строку текста слово кода (последняя, завершающая часть чего-нибудь) дополняет картину, и мы получаем в итоге ощущение смерти героя.
— складывание, дополнение, а не вытеснение, неконфликт [88]), возможность противоположных трактовок не является результатом авторского замысла, но всегда, как в случае с «Горизонтом» или, скажем, финалом текста «Я рос как вся дворовая шпана…», свидетельствует об эстетической неполноте самого текста.
«Горизонт» нетипичен для Высоцкого и тем, что его сюжет в целом не может быть понят параллельно в двух планах, конкретном и метафорическом. В буквальном слое, например, невозможна — редчайший для ВВ случай — актуализация прямого смысла идиом. Ставить палки в колеса, завинчивать гайки мотивов внятны и равнозначимы (смысловая неполнота «Горизонта» вкупе с переполненностью и невыстроенностью многочисленных образных рядов не позволяет причислить этот текст к поэтическим удачам Высоцкого).
Что представляет собой сюжет «Горизонта»? Исключая начальные и финальные строки, это гонка. Ситуация напоминает «Иноходца», «Канатоходца» — прежде всего мотивом первенства, но не только. Стремление к победе предполагает как минимум наличие соперников. А их нет. Рядом с героями этих сюжетов вообще никого нет, вокруг них пустота. Откровеннее всего она заметна в «Канатоходце» — просто потому, что хождение по канату — занятие индивидуальное, да и вообще это не состязание. Кстати, потому же и первенство в таком деле невозможно, что, конечно, входит в противоречие с самоощущением персонажа, желавшего, как мы помним, «быть только первым». Но это другая тема — тема неизбывной неуверенности в себе героев ВВ, то и дело прорывающаяся на поверхность текстов такими внешне немотивированными реакциями.
Ладно, канатоходец, но вот классическая ситуация группового состязания — конные скачки, и снова — иноходец в сюжете один (жокей, понятно, не в счёт). Табун, о котором навязчиво напоминает рефрен, — плод воображения героя. А «Пляшут, пляшут скакуны на старте...» — фрагмент, не вошедший в канонический текст, что и придало сюжету традиционный для поэзии ВВ вид — соревнования в отсутствие соперников (как тут не добавить — с самим собой, потому и в одиночку). Кажется, всегда и всюду единственный соперник героя Высоцкого — он сам. Герой только не осознаёт, что соперники и препятствия у него не внешние, а внутренние.
Вот и наш гонщик рвётся по шоссе к горизонту на бешеной скорости один. Вокруг никого, и даже преграды какие-то неясные, а главное, безличные: «кто-то в чём-то чёрном», «из кустов стреляют по колесам», «через дорогу трос натянут» (такая неясность, неопределённость «противников» может, между прочим, свидетельствовать, что герою неясно, чего же он хочет достичь). Эта деперсонифицированность особенно заметна из-за всплывающих в памяти параллелей: «Мой чёрный человек в костюме сером», «Из-за елей хлопочут двустволки — // Там охотники прячутся в тень», «Из-за кустов, как из-за стен, // Следят охотники…». Герой гонки — не поймёшь кто: рвётся к горизонту в автомобиле, но таком диковинном, что — «я голой грудью рву натянутый канат». А ведь даже и в открытом авто грудь ездока защищена лобовым стеклом. Как тут не вспомнить о кентавре…
Текст «Горизонта» можно разделить на две неравные части. Середина текста — гонка, её организуют мотивы ускоряющегося движения и нагромождающихся препятствий. Она устроена незамысловато (простое перечисление-нанизывание образов) и лишена сюжетных или смысловых поворотов, необычных образов. То есть пока герой захвачен гонкой, борьбой с препятствиями, в пространстве текста ничего неожиданного не происходит. Всё по-настоящему интересное и важное связано в «Горизонте» с целью, к которой стремится герой. Этой теме посвящены обрамляющие гонку первое и два заключительных четверостишия, организующим началом которых является заглавный образ. Они-то и являются наиболее значимыюми фрагментами текста.
— от греч. horison(tos), разграничивающий — линия кажущегося соприкосновения неба с землёй / водой. Или часть земной поверхности, наблюдаемая на открытой местности. А в переносном значении — круг знаний, идей, действий или возможностей. Ключевые слова здесь — мираж, простор, круг. Присутствие первого и второго мотивов в тексте вполне очевидно, что же до круга, то, появляясь в начале и конце сюжета, образ горизонта «окружает» героя (причём оба раза это двойной круг — горизонт / край земли).
В рассматриваемом сюжете главенствует образ горизонта-миража. Особенно наглядны варианты, оставшиеся за границами канонического текста:
Конечно, горизонт по-прежнему далёк.
…
Мотор уже предела достигает,
А кто-то горизонты раздвигает…
Я снова трачу всё на приближенье!
Должно быть, это — вечное движенье!
Трудно пройти мимо одной странности в этом тексте и не задаться вопросом, почему видимая полоса раздвоилась в ощущении героя на и край земли («Мой финиш — горизонт, а лента — край земли») [90]. Очевидно, потому, что ему нужно не просто прийти к финишу первым, но именно порвать финишную ленту. Что будет наглядным подтверждением его победы, которую в таком случае невозможно будет замолчать, не заметить. Конечно, это следствие комплекса непризнанности, отсутствия твёрдо определённого, бесспорного места героя в обществе. Его-то он и хочет определить — завоевать. И место это герой видит на горизонте — то есть на пределе возможного, достижимого.
Здесь рядом с горизонтом оказывается край Земли. Их соседство актуализирует прямой смысл устойчивого выражения, ведь край Земли (край света) — это в данном случае прежде всего край, граница, предел.
Этот образ появляется в тексте ещё раз перед самым финалом:
…а есть предел — там, на краю земли…
Получается, что гонка словно бы охватывает всю Землю, от края до края. И это, с одной стороны, придаёт событию размах, масштаб, а с другой — замыкает в круг, кольцо, из которого не вырваться.
Но самое странное место в тексте с точки зрения здравого смысла — фраза «Я должен первым быть на горизонте!» Даже помня, что в конкретном плане этот сюжет часто не работает (таков и данный фрагмент), трудно избавиться от недоумения, читая запальчивую реплику. Ведь недостижимость горизонта [91] (а не принимаемой за него точки на местности) — факт, прочно присутствующий в сознании любого человека (а отмеченное выше «расщепление» линии горизонта эту миражность только подчёркивает). Такие вещи не забываются даже в горячке спора. Что и повышает интерес к фигуре героя. Кто он? И о чём — пусть уже не в двух планах, а в одном, метафорическом, — сам сюжет?
Читая / слушая «Горизонт», мы оказываемся свидетелями потока лихорадочного сознания человека, бешено несущегося по шоссе жизни. Человек этот надеется, что ещё немного — и он обретёт, отвоюет, наконец, своё место под солнцем. И остановится на этом, ибо достигнет цели («Мой финиш — горизонт»). Но тщетно: препятствия громоздятся одно на другое, цель вновь и вновь ускользает, и конца-края дикой гонке не видать. «Поперечные» образы, буквально кидающиеся под колёса — чёрный кот, тень перед мотором, канаты, тросы, провода, пули, песчинки, стрельба по колесам, — это всё та же преследующая героя линия горизонта, желанная остановка, обретающая в его воспалённом воображении разные обличья. Гонщик прямо-таки зажат в тиски горизонта [92]. И, конечно, такой контекст провоцирует понимание финального рывка как побега — из темницы, за флажки [93].
Возможно, правда, и другое толкование этих лавинообразно нарастающих препятствий, основанное на том, что они преграждают путь к и без того недостижимому рубежу. Не будь их, фантомность поставленной героем перед собой цели стала бы уж совершенно откровенной, . Так что все эти пули и канаты не только препятствуют, но и помогают герою. (И кажется неслучайным ощущение, что по крайней мере некоторые препятствия возникают не наяву, а в воображении героя). Отвлечённость, надуманность мечтаний и порывов — не об этом ли здесь речь?
Так или иначе, не рубли гонят героя по шоссе жизни, хотя и не желание узнать, «а есть предел — там, на краю земли», — он ведь совсем не «раздвигает горизонты» своим последним рывком. Он даже и не достигает горизонт — оставляет его позади, и это принципиально [94].
Но ведь горизонт недостижим! Значит, и финальный рывок — продолжение всё той же гоночной лихорадки на уровне фантастики и бреда? — Нет, это выход из гонки. Герой-таки обретает освобождение. То ли, какого жаждал, — другой вопрос.
Как явствует из опубликованных черновиков [95], существовало два варианта финала «Горизонта». Вначале было:
Я горизонт промахиваю — кода!
Я снова трачу всё на приближенье —
Затем последние две строки были изъяты, видимо, не устроив Высоцкого своей прямолинейностью, тем более что нового смысла они не несли. Перемены в ставших заключительными двух других строках привели к тому, что оба финальных действия вместо одного стали незавершёнными (было: — промахиваю, стало: отказывают — промахиваю [96]), а слово кода сохранило смысловой оттенок длимости во времени (став последним в тексте, оно этого смысла лишилось бы, приобретя контекстное значение точки). Высоцкому нужен был открытый финал…
Но тормоза отказывают — кода:
Конечно, и горизонт-финиш, и промахивание горизонта — гиперболические образы. В основе таких образов у Высоцкого, как пишет Г. Хазагеров, «либо угар куража, либо жест отчаяния, либо безумная, упрямая надежда максималиста, что из безнадёжного положения всё-таки можно выйти» [98]. Помня, что главным в «Горизонте» является мотив горизонта-миража, добавим к названным психологическим причинам появления гиперболы ещё одну: стремление избыть наваждение, вырваться из пут миражей. А вообще горизонт-мираж как цель, похоже, является в разбираемом нами тексте метафорой состояния, так свойственного героям Высоцкого, — маеты души. «В сон мне — жёлтые огни…», «В который раз лечу Москва — Одесса…», «В холода, в холода…», «В суету городов и в потоки машин…» — длинный ряд текстов можно выстроить… Но вернёмся к финалу «Горизонта».
Тайная пружина всех перемен, происшедших с заключительными строками текста, — стремление снять зажимы, запоры, освободить движение. Освобождённая энергия движения — без запретов и следов [99] — и есть движущая сила финальной строки. Здесь герой как бы освобождается из плена своих наваждений, навязчивых идей. Заметим, кстати, что хотя события в этом сюжете и разворачиваются стремительно, всё равно чувствуется его протяжённость, рождающая впечатление, что никогда уже герою из этой сумасшедшей гонки не вырваться. И вдруг он как-то легко и неожиданно, притом не ощущая значительности происходящего, оставляет позади цель, к которой так долго и натужно пробивался. Кажется, словно он освободился от груза, гнувшего его к земле [100], обрёл иное, новое знание о жизни, разрешив раздиравшие его душу противоречия. Какие?
«Горизонте» — это шоссе жизни. Но движение по этому шоссе не нуждается ни в каких условиях, импульсах — ни в жестоком пари, ни в благородном стремлении расширить пределы человеческих возможностей. И ещё. Движение по жизни, замедляясь, ускоряясь, может приостанавливаться, прерываться «запятыми» и «тире», остановка же бывает только одна, с жизнью несовместимая. Движение по жизни безусловно и неостановимо, оно — свойство жизни, в которой не может быть остановки как цели. Это и есть то новое знание о жизни, которое обретает герой в финале текста. Тогда остаётся позади, то есть исчезает, — горизонт, а с ним, между прочим, не только нечистоплотное пари, но и стремление раздвинуть горизонты, — исчезают миражи, фантомы, наваждения. Остаётся человек — в состоянии свободного, вне всяких условий, естественного движения, — вот подлинный итог «Горизонта».
Нам же, читателям, достаётся ещё одно благотворное знание — что от морока одолевающих ум и душу фантомов можно освободиться, и для этого совсем не обязательно покидать границы жизни.
Примечания
«Невнятно выглядел я в нём…». Причём, если один и тот же сквозной образ, мотив у ВВ не имеет жёсткой оценочной прикреплённости и может быть помещён как в положительный, так и в отрицательный контекст («Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу!» — «Кричат загонщики, и лают псы до рвоты…»; Улыбнёмся же волчьей ухмылкой врагу» — «Я знаю, где мой бег с ухмылкой пресекут»; «Вы, как псы, кабана, загоняете…» — «А этот милый человек был раньше добрым псом»), то неопределённость у Высоцкого имеет всегда и только отрицательный смысл.
Канчуков Е. Приближение к Высоцкому. М., 1997. С. 298. Трудно согласиться с последним утверждением: тема смерти в стихах ВВ появилась задолго до «Горизонта»: «На одного — колыбель и могила» («Если б водка была на одного…», 1963 — здесь и далее в статье датировки приводятся по изданию: Высоцкий В. С«А счётчик — щёлк да щёлк, — да всё равно // В конце пути придётся рассчитаться…» («Твердил он нам: “Моя она!”…», 1964), не говоря уже о военных песнях (взять хотя бы самую пронзительную из них — «У Доски, где почётные граждане…», <До 1968>).
[87] Такая черта поэтического стиля Высоцкого, как актуализация прямого смысла идиом, уже давно привлекла внимание исследователей. Вполне очевидно, что не только текстовые фрагменты, но и тексты в целом разворачиваются поэтом одновременно в двух планах, и это тоже — одна из наиболее устойчивых примет его стиля. Так, Г. Хазагеров пишет о «самостоятельной значимости буквального плана» в поэзии ВВ (Хазагеров Г. Г. Две черты поэтики Владимира Высоцкого // Мир Высоцкого: Вып. II. М., 1998. С. 98. Курсив наш. — Л. Т. мне одним из перспективных способов работы с его текстами, позволяющим многое понять в их смысло-эмоциональном строе.
[88] Одним из первых темы взаимодействия смыслов в стихе Высоцкого коснулся Вл. Новиков в книге «Диалог» (М., 1986). Свою краткую трактовку текста «Кто кончил жизнь трагически…» он заключает так: «В основе сюжетов, диалогов и монологов Высоцкого лежит конфликт смыслов, столкновение противоположных точек зрения» (с. 196–197). И далее: «... Основной закон поэтики Высоцкого — переживание взаимоисключающих смыслов как равноправных истин» (Там же). К сожалению, аргументы в подтверждение этих тезисов Вл. Новиков не приводит. Подробный же анализ названного им произведения заставляет сделать противоположные выводы. За неимением места процитируем лишь заключительную часть главы «Кто кончил жизнь трагически…», посвящённой одноимённому тексту, из нашей книги «Песенная поэзия Высоцкого: приподнимем занавес за краешек», которая в настоящее время находится в печати: «Из одних и тех же фактов автор и персонаж делают хоть и разные, но отнюдь не противоположные выводы. Автор не только не отрицает точку зрения героя, но даже и не спорит с ним. Поэт дополняет, уточняет персонажа. Их взгляды соотносятся вовсе не как истинное и ложное, а как многомерное, объёмное видение реальности и — одномерное, обуженное, а потому ведущее к искажению этой реальности и лишь в конечном счете — ко лжи.
Многоплановый взгляд автора на проблему, как мы видим, вырастает из точки зрения героя. Подчеркнём, что персонаж этой песни не очень-то близок автору. Но поэт никогда не противостоит своим героям, как бы далеки они от него ни были. Всегда ищет и находит в них нечто, помогающее не осудить, но понять. Кажется, у ВВ нет абсолютной несовместимости ни с одним из его героев, и значит, в системе отношений этого поэта с его персонажами противоположные, взаимоисключающие (то есть несовместимые, как да и нет) точки зрения невозможны. А что касается сочетания смыслов, то он предпочитает соединять не контрастные смыслы, а различные по тону, насыщенности оттенки одного смысла, одной темы».
«Мой финиш — горизонт — по-прежнему далёк» оказывается своеобразным отрезвляющим ироническим комментарием к выкрикнутому в горячке гонки: «Вы только проигравших урезоньте, // Когда я появлюсь на горизонте!»
[90] Сравним это «расщепление» горизонта с фрагментом из «Истории болезни»: «Я лёг на сгибе бытия, // На полдороге к бездне», — где границы тоже две — сгиб бытия и грань бездны, а между ними — пол«Недотянул, недоскакал…»). Та же неопределённость, размытость ощущений героя, его положения в мире? Двойной ряд «флажков» как знак интенсивности ощущения мира и себя в нём? Но какой бы смысл ни вычитывать в этом раздвоении / удвоении границы, само оно, видимо, является особенностью не одного-двух сюжетов, а всего поэтического мира Высоцкого.
[91] Здесь хорошо различим мотив мнимой границы и его вариант — мотив искусственной границы, встречающийся во многих текстах ВВ и имеющий важнейшее значение в его поэтической системе: «На краю края земли…», «От границы мы Землю вертели назад…». Кстати, в последнем тексте солдаты вращают не просто Землю, а шар земной, что подчёркивает мотив неестественности границы на теле Земли, ведь у шара нет граней-границ.
[92] Возможно, Высоцкому был любезен этот образ из-за соединения в нём таких смыслов, как открытость пространства и одновременно кажущаяся его замкнутость. Это давало богатые возможности для игры смыслами внутри одного образа, которую он так любил.
[93] Здесь отчетливо различим мотив горизонта-круга (сравним в манифесте Малевича: «Я взломал кольцо горизонта… Я вырвался из темницы горизонта…»).
[94] Обратим внимание и на то, как выражается просьба: столкновение слов край земли и вновь, как и в начале текста, оживляет прямой смысл идиомы, что приводит к обессмысливанию просьбы: чего «узнавать»-то, когда край и есть предел. Ирония по поводу возвышенно-романтических реплик героев — дело обычное в поэзии Высоцкого. Вспомним, например, две финальные строфы текста «Я был и слаб и уязвим…», только там мы сталкиваемся с ироническим послесловием, а в «Горизонте» ирония кроется в форме высказывания, то есть одновременна с ним (другой подобный пример — первая строка текста «Кто кончил жизнь трагически, тот — истинный поэт…»).
Высоцкий В. С. Собрание соч.: В 5 т. Т. 2. Тула, 1995. С. 503–505.
[96] Заметим, что перемена отказали на не изменила метроритма, а значит, диктовалась лишь соображениями смыслового порядка.
[97] О знаках препинания после слова кода можно спорить (я в данном случае предлагаю более нейтральный знак — двоеточие, Андрей Крылов — восклицательный знак и тире, явно ориентируясь на звучащий текст. Однако мне кажется, что в завершении текста обязательно соединение восклицательного знака с многоточием — как графическое отражение очевидной открытости финала. На эту открытость, кстати, указывает то, что стихотворение венчает женская рифма, то есть безударный слог. У Высоцкого это значимый факт (сравним с сюжетами «Охоты на волков», «Иноходца», финальные строки которых оканчиваются ударным слогом, и «Коней привередливых» — в последнем случае финальный ударный слог текста Высоцкий распевает-растягивает, фактически добавляя к нему безударный: «на краю-у»).
Указ. соч. С. 103.
[99] «Горизонт» имеет много параллелей с «Песней о двух красивых автомобилях»: практически одинаковый зачин («Без запретов и следов…» — «Чтоб не было следов…») и образ тормоза («…Позабыл нажать на тормоз...» — «Но тормоза отказывают») — лишь самые заметные из них.
[100] Это изменение психологического настроя персонажа «Горизонта» к финалу сюжета вызывает ассоциации с фрагментом «Моего Гамлета»: «Груз тяжких дум наверх меня тянул, // А крылья плоти вниз влекли, в могилу», — тем более небезынтересные, что оба текста написаны примерно в одно время — в 1971 и 1972 годах соответственно.