«ВЕРЮ В ТОРЖЕСТВО СЛОВА»
(Неопубликованное интервью Александра Галича)
– Александр Аркадьевич, ваши стихи и песни как по тематике, так и в языковом выражении – явно порождение советской действительности. Теперь, когда вы оттуда уехали, не окажетесь ли вы оторванным от источника вашего вдохновения?
– Вы знаете, я надеюсь, что я оторванным не окажусь. Дело в том, какую позицию ты занимаешь – не только в пространстве, но просто по-человечески. Когда-то, много лет тому назад, представительница первой эмиграции Зинаида Гиппиус сказала замечательные слова: «Мы не в изгнании – мы в послании». Вот таким же посланником своих друзей здесь, на Западе, я себя ощущаю. Я себя не ощущаю беженцем, не ощущаю эмигрантом. Я считаю, что я полномочный представитель тех людей, тех друзей (каких я знаю и каких я не знаю), которые сейчас существуют в Советском Союзе. И для них я буду продолжать писать. Что же касается языкового запаса... Ну, видите, для молодого человека, может быть, это страшно. Я не хвастаюсь, я говорю просто на основании самим собою испытанных ощущений и того, что я делаю. Для меня это уже не страшно – у меня накоплен такой опыт, которого хватит еще надолго. Не говоря о том, что мне очень хочется рассказать моим друзьям в Советском Союзе и о том, что происходит на Западе. Но рассказывать я об этом буду в той же манере, в которой я рассказывал о жизни в Советском Союзе, то есть в песнях. Я надеюсь, что так будет.
– А как они будут слушать эти песни?
– Так для этого существуете вы – существует радио, которое сегодня, пожалуй, нигде в мире так не распространено и не играет такой огромной роли, как в жизни советского общества.
– Во всех ваших высказываниях о «поколении обреченных» в Советском Союзе сквозит надежда. Например, в песне «Мы не хуже Горация» вы как будто хотите сказать, что в конечном итоге поэтическое слово восторжествует. Какая, по вашему мнению, есть на это надежда?
– Мне кажется, что надежда есть всегда и человек не может жить, не надеясь на то, что его дело, которому он отдает всю жизнь, в конце концов победит. Человек обязан в это верить. И сейчас, пожалуй, наиболее горестно (это как бы показатель, как бы лакмусовая бумажка состояния сегодняшнего нашего советского общества) – это полное разрушение слова. И мысли, естественно, поскольку мысль выражается в слове. Тот язык, которым написаны сегодняшние газеты, тот язык, которым говорят по радио и по телевидению, он лишен тени мысли, он лишен тени информации. Произносятся слова, которые ничего не значат. Вся страна завешана лозунгами, которые значат-то – ровным счетом ничего. «Миролюбивую политику КПСС поддерживаем и одобряем». Кто поддерживает и одобряет? Почему висит этот лозунг? Что он значит? Какую информацию он несет? И здесь именно поэтический язык может сыграть важнейшую роль в освобождении человеческого сознания от страха, в освобождении человеческого сознания от шаблонов мышления, потому что именно поэтический язык заставляет «играть» слово, заставляет относиться к слову как к чему-то необыкновенно цельному, как к чему-то значащему, несущему в себе информацию. И поэтому я такое огромное значение придаю поэтическому языку, поэтому я так много работаю над словом, ищу его всюду – в трамваях, на улице, в пивных, в больницах. Я верю в торжество слова. Недаром в Библии есть слово давар. Этим словом обозначается и слово, и дело.
– Как вы оцениваете значение песни, которая исполняется под гитару и распространяется в «магнитиздате», в общем контексте советской культурной жизни?
– Мне кажется, что она играет чрезвычайно важную роль, и не только потому, что я сам принадлежу к авторам этих песен, а просто потому, что я знаю ту жадность, с которой воспринимается каждая новая песня, написанная Высоцким, Окуджавой, Кимом, мною, и я понимаю, что песня – наиболее, что ли, мобильный отклик на события дня. Кинофильм, рассказ, пьеса требуют очень длительного времени. Песня может откликнуться, отреагировать мгновенно. Дело в том, что стихи – а наши песни это в основном стихи, которые просто поются под аккомпанемент гитары и не всегда даже хорошо поставленными голосами, – так вот, стихи слушают и умеют слушать далеко не все. А песню умеют слушать все. Поэтому стихи ряда поэтов как бы стали притворяться песнями. И это именно для того, чтобы пробиться к сердцам слушателей. И роль этой песни, во всяком случае в последние годы, была чрезвычайно важной. Ибо она была, повторю, вот тем самым мгновенным откликом на какие-то события – не только внешнего порядка, но какого-то внутреннего, духовного порядка. Ибо песни наши говорили не только о том, что происходит вообще, вот как факты, но и о том, что происходит в душах людей. То пробуждение сознания, то освобождение от страха – все это находило отклик в наших песнях. И я думаю, что они играли и продолжают играть чрезвычайно важную роль в жизни нашего общества.
– А как вы оцениваете, так сказать, ваших товарищей по жанру – Высоцкого, Окуджаву?
– К сожалению, Окуджава последние годы почти совсем перестал петь, а он – необыкновенно тонкий, необыкновенно талантливый лирик. Он, во всяком случае, занимает вот такую позицию лирика – человека, поющего всегда «от себя». В жанре
– более жанров, но, к сожалению, я бы сказал, более неразборчив: у него есть замечательные произведения, но рядом с ними идет поток серых и невыразительных сочинений. А потом опять вырывается какая-то поразительная, прекрасная и мудрая песня. И если бы я мог давать советы, то я бы ему посоветовал строже подходить к тому, что он делает. Потому что он способен делать вещи замечательные.
И конечно, нельзя не отметить Кима – тончайшего и лирика, и сатирика. Он необыкновенно тонкий сатирик, но он, к сожалению, также последние годы как-то стал мало петь, его песни менее известны, скажем, чем песни Высоцкого, Окуджавы. Это он сам виноват, он – ленивый человек (смеется). Он, пожалуй, не более тонкий в музыкальном отношении.
– значит, мужчина. Так вот «раз с гитарой – значит, бард». Но это совершенно не имеет никакого отношения к данному случаю. Это всё – поэты, которые поют свои стихи. Кстати, эта традиция идет, главным образом, и от французов, и от англичан. И от немцев, которые пели свои «шванке». В общем, все известные нам народы пели свои стихи. Это было очень распространено. Недаром, кстати, в русском языке, в старинном, классическом русском языке, в языке Пушкина, слова поэт и певец – Карузо, так сказать, и поет на сцене: он певец, потому что он – поэт.
– Насколько я знаю, вы приняли христианство. Но в ваших песнях часто выражаются явно нехристианские чувства. Нежелание простить как угнетателя, так и угнетаемых за то, что они не противятся угнетению. Как вы это объясняете?
– Ну, видите ли, в чем все дело. Простить, как сказано кем-то из французов, – это значит понять. А понять многое из того, что сделано руководителями советского государства, почти невозможно. Кроме того, христианство не есть всепрощение: Христос выгнал бичом менял из храма... Так что христианство не подразумевает такого, так сказать, ангельского терпения по отношению ко всем. Сначала мы должны подвести итоги преступлений режима. А потом мы за них помолимся. Так учит нас христианская религия. Я повторяю, христианская религия не есть религия всепрощения. Она есть религия милосердия. То есть, мы можем, не простивши, быть милосердными к нашим врагам, к противникам, к злодеям. Но это еще не значит, что мы им простили.