{Пуск} — ГОРСКИЙ: Как ты, Володя, считаешь — гражданам СССР гарантируется законом свобода, слова, свобода печати, свобода собраний, митингов и демонстраций? (Опять заготовка КГБ.) — ВЫСОЦКИЙ: И тени свободы не наблюдается. Вспомни хотя бы: бульдозерную выставку художников, альманах отверженной литературы («Метрополь». — В.Г.), книгу «Доктор Живаго», демонстрацию на Красной площади против ввода совейских танков в Чехословакию... Не свободен и даже сам Господь Бог, ибо он не может вдруг изменить закон сотворенного им мира...
Г.: Если не может, то он (не сочти это за богохульство) не Бог, так как не всемогущ.
В.: Нет, может — если откажется от атрибута мудрости... Впрочем, есть одна-единственная, настоящая подлинная свобода, которой мы обладаем во всей полноте, — это свобода воображения...
Г.: Не отрицаю: оно безгранично. Но парадокс воображения заключается в том, что оно имеет много пограничников. Неужели тебе не знаком ни один пограничник или автоцензор, или самоцензор, назови, как хочешь...
В.: Внутренний жандарм. (Пожимает плечами.) Нет, не знаком мне сей гнусный тип.
Г.: Может, все-таки знаком? Потому что от самоцензуры больше всего страдают пишущие люди. (Без эмоций: повторяю многократно высказанную разным собеседникам мысль.) Самоцензура — это не сожженный черновик, а неумение писать иначе. Она — не информация, которую запрещают разглашать, а информация, которую мы (надо полагать, рефлекторно) не замечаем. Самоцензура — не Венера, изображенная в купальнике для благообразности. Самоцензура — бесполая Венера, изображенная таковой в силу убежденности, что Венеру не следует изображать иным образом. Самоцензура — не «отредактированный стиль», а сам по себе стиль, которого мы не можем избежать...
В.: Отчего же? Я могу! Потому что для меня правда и внутренняя свобода превыше всего. Ничто так не освобождает меня, как правда, — и нигде так внутренняя свобода не нужна, как в поэзии: не зря поэзию называют еще «вольным ветром». Способен ли поэт понимать что к чему — если он живет с внутренним жандармом? Пушкин это хорошо понимал: не случайно в своем сонете он напутствовал: «...дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум...»
Г.: Отсутствием подобной свободы объясняется, замечу попутно, и то, почему ни один из советских поэтов, несмотря на их безусловное дарование, не создал ничего путного; ни один из них не сумел освободиться — хоть на мгновение — от самоцензуры.
В.: Я замечу грубее: внутренний жандарм привел версификаторов к творчеству, — прости за натурализм! — кастрированному их собственными руками. И что характерно: их стихи — просто смятые, раздавленные, разбитые яйца, белок и желток которых разлился, не обретя формы и не произведя на свет цыпленка, а белок и желток, как ты знаешь, — это исторические символы поэзии. Самое смешное, что среди этих куриц мужского пола я встречаю и многих, чтобы не сказать большинство, своих знакомых. (Смотрит на меня. Я невольно хватаюсь за мошонку.) Вообще-то я не имел в виду тебя.
Г.: Меня, то есть их, пожалеть надо, а ты смеешься...
В.: Да брось ты, старик! Они нуждаются не в сочувствии, а прежде всего в самоанализе, самопознании и в саморазоблачении всех выпестованных химер, позволивших им жить с внутренним жандармом. Преодоление внутреннего жандарма прежде всего требует преодоления их собственной ограниченности через беспощадность самооценки. Им нужно пройти (да и как иначе!) этот путь — ибо таким образом им удастся изменить и внешние предпосылки, создать общественную среду, которая не нуждается в цензуре и лакировке.
Г.: Саморасправа, самооценка, саморазоблачение — звучит симпатично, но, во-первых, слишком радикально, чего мы не привыкли делать и, во- вторых, — едва ли после твоих рекомендаций они смогут трансформироваться...
В.: Почему?
Г.: Потому что много петухов стало скопцами, но ни один — заметь! — скопец не стал петухом.
В.: Выходит: что позволено мужику (подражает голосу кастрата), то не дозволено евнуху. (Возвращаясь к своему собственному голосу.) Есть анекдот в жилу: что такое трансформация? Это превратить мыло в собаку.
Г.: Вов! Часы стоят, что ли?
В.: Нет, то есть да. Надо завести...
Г.: А который час?
В.: . Один мой кореш тоже не знал, который час, и решил спросить у меня. А я не будь прост, говорю ему: спектакль уже закончился, это означает, что дело идет к моменту нижней кульминации солнца. «А я, — отвечает он, — и не думал, что ты такой башковитый»...
Г.: М-м...
В.: Э-э... полночь, только полночь.
Г.: Не только, а уже. Надо успеть на метро до его закрытия.
В.: Ура-а! — то есть, я хотел сказать: увы! — ты уходить. Старик, оставайся, распишем пульку...
Г.: (собираясь). Извини, завтра у меня трудный день.
В.: Не обессудь, машина не на ходу, а то тебя бы в два счета доставил.
Г.: Для такого случая мог бы и отремонтировать.
В.: Ты свои претензии при себе оставь. У меня диалектика железная. Я в данный момент занимаюсь количественным накоплением. Покуда тачка не на ходу — она количественное накопление. А начнет бегать — превратится в качественное. И такой день наступит. Непременно. А пока, ты прав, надо ее отремонтировать и... законсервировать на зиму.
Г.: В масле селедочном или в винном соусе? Ты бы как предпочел?
В.: Чё спрашиваешь? Ты же знаешь: мы оба предпочитаем сорокоградусную с яйцами в белом соусе. К месту анекдот, рассказанный мне Даном (Даниэль Ольбрыхский — польский киноактер, друг Высоцкого. — В.Г.): Совейский Союз предложил польскому народу на Пасху миллион яиц, но шляхтичи наотрез отказались от этого дара, посчитав, что в этом случае в Польшу пришло бы минимум 500 тысяч советских солдат. (Оба одновременно смеемся.)
{Стоп}
«Луи Армстронг еврейского розлива»
(Филерская запись разговоров Высоцкого)
К публикатору и к читателю
(эту кличку дали Высоцкому в КГБ. — В. Г.) — не могу. Мы просто иногда встречались и, что греха таить, перекидывались и прикладывались. Поэтому мои записи наших с Высоцким разговоров — это… как бы получше выразиться?.. записи сокартежника, собутыльника и соанекдотиста, а еще точнее, еще чистосердечнее — соглядатая. Филерские звукозаписи — особый жанр, со своими законами, эстетикой и профессиональными приемами. Сохранена ли здесь «чистота жанра»? Лишь отчасти. О том, что я «пишу» Высоцкого, кроме пары заинтересованных лиц из КГБ знал и еще один человек: сам — сам! — Владимир. Без малого 10 лет продолжались наши отрывочные разговоры, в которые вносила неожиданные и совсем неоправданные знаки препинания Лубянка. Шут с ней — если бы только Высоцкому с самого начала не пришлась по вкусу такая пунктуация. Ох уж эта вечная поэтическая склонность к неправильному употреблению знаков!
Как я, собственно, вышел на Высоцкого? А вот как — стараниями поводырей из «культурного» управления КГБ, которые в свое время воспользовались моей врожденной глупостью, увлеченностью кино, театром, бардовской песней и неуемным желанием встретиться с Высоцким все равно каким путем. Меня снабдили «легендой», импортным диктофоном, и я («вкупе и влюбе» с Владимиром) стал записывать разговоры. Я почти наизусть знаю содержание кассет, уж на что на что, а на диалоги у меня всегда была профессиональная память. Но к шестидесятилетию со дня рождения Высоцкого я вознамерился переписать их (чтобы отреставрировать собственное прошлое), да где там перепишешь: в КГБ не то размагнитили пленки, не то — что менее вероятно — их (аудиодоказательства!) потеряли или, что уже совсем невероятно, похитили! Я доволен тем, что в свое время у меня хватало ума производить стенографическую запись текста этих кассет в обычные школьные тетради, которых накопилось аж на целую книгу! (Узнай об этом на Лубянке — не миновать мне было бед.) Поэтому я задался целью — с помощью обветшалых тетрадей и собственной памяти тщательно, как в палеонтологии, восстановить кость за костью (читай: знак за знаком, букву за буквой, слово за словом, строчку за строчкой) художнический остов Высоцкого.
разговоры скрупулезно «монтировались» и редактировались. Дешифровка стенографической записи привела меня к уверенности, что можно ограничиться только самыми необходимыми и немногочисленными «вырезками» из текста; в большинстве случаев они обуславливаются излишней «крутизной» слова: Высоцкий, как истинный русский мужик, не любил церемониться.
В разговорах не только сказывается поэтический и актерский талант Высоцкого, но и его склонность к юмору (хотя, как это ни парадоксально, в 1962 году он был «выгнан с волчьим билетом» из московского Театра миниатюр «за отсутствие всякого присутствия чувства юмора»). Смеялся он буквально над всем и вся, и над собой в придачу, во всяком случае при мне: «что ни слово, то ночной горшок, и отнюдь не пустой...». Даже на смертном одре — на оттоманке, которая тогда стояла в большой комнате «трехкомнатной камеры» на Малой Грузинской — Высоцкий не утратил чувства юмора. Свое предсмертное желание он сформулировал так: «Когда я откину копыта, закажите мне приличный деревянный кустюм и проследите, чтобы человек, скроивший и сшивший его, не руководствовался девизом олимпийца: главное — не результат, а участие». (Слова эти записаны скрытым дистанционным записывающим устройством. Закладку «жучка» в доме сделал отец Высоцкого. Об этом мне рассказали в КГБ.) поумней и посмешней: это частные разговоры. Не знаю, насколько мне удалось восстановить образ мыслей Владимира Высоцкого — не мне судить; но я уже удовлетворен тем, что он тесно пообщался со мной (или я — с ним?) в моих записях…
экс-редактор художественных фильмов
Печатается с оригинала: Журнал «Урал», №8 за