Черная Свеча (совместно с Леонидом Мончинским)
(Часть II. Стреляйте, гражданин начальник! Страница 12)

Часть 1 (1 2 3 4 5 6 7 8 9 10)
Часть 2 (1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
11 12 13 14 15)
Послесловие
Словарь выражений
Как писалась книга

Но говорит ровно, не говорит даже, а выговаривает, как нашкодившему мальчонке:

— Ты — нет. Ты можешь «медведю» брюхо распороть, грохнуть кого по запарке. Далеко думать тебе не дано. Длинные, змеиные мозги для такого дела нужны. Особенные, я бы сказал. Бугор, получается... Хорошую сеточку плетет фраерок, чтоб золотую рыбку выудить. Для себя...

Искалеченная улыбка, сменившаяся короткой судорогой, тронула лицо Граматчикова. Он примерился к Сосульке тем же невыразительным взглядом, от которого многим становилось неуютно еще до того, как Евлампий вынимал нож. Он сказал:

— Делить нас пришел. Не по-вашему у нас скроено? Но, благо, нету у тебя такого клина. Одно ботало, и то поганое. Его оторвать можно. Инструмент — при мне.

— Старость смертью не напугаешь, Фунтик. Ты же не бандит с большой дороги, не потерявший совесть комсомолец. Сурьезный вор... в прошлом.

— Тогда не вози по сухому пузу мыло. Говори — с чем пришел? Кроишь, мозги наизнанку выворачиваешь. Завязывай!

Сосулька пошевелил губами, поглядел на Граматчикова, почесал грязную голову:

— Неправду с тобой играть не стану. Рушится наше дело. Дорога в тропку выродилась, а тропка повела честных воров к кладбищу. Колымские блатные постановили беречь тех, кто всю жизнь жил и живет по нашим законам. Меж пальцев у ментов прокрался Сосулька, чтобы передать тебе лично их низкую просьбу. Должны вы с бугром твоим крученым вывести на свободу в целости и сохранности Никанора Евстафьевича. А коли кто из вас раньше его по ту сторону образуется... извиняйте.

— Кончай! Фраерам жевать надо, мне и так ясно, что дело темное. Буду с Вадимом толковать.

— Осторожненько только...

— Учишь?!

— Зачем? Совет даю. По старости разума, слава Богу, не лишен. И на меня, в крайности, не цельтесь: во мне проку мало. Другие есть головы вашу судьбу решать.

— Шкуру бережешь, Николай Пафнутич?! Береги. Кому она только нужна? Крови в тебе тоже не осталось: одна желчь с хитростью пополам. Тоскливый ты человек. Муторный. Ответ получишь после нашего разговора.

Граматчиков встал, потянулся, медленно растворяясь в темно-сиреневых сумерках, направился к бараку.

Николай Пафнутич поежился, запахнул телогрейку, опустил у шапки уши. Кровь почти не грела, потому так приятно было спрятаться в старую, но добротную одежонку.

Вор, одиночество, ночь. Наконец-то их оставили в покое...

— Иди сюда, Евлампий! — позвал Граматчикова бригадир, когда, выпив кружку воды из стоящей у порога деревянной бочки, тот начал стаскивать сапоги. — Послушай, что придумал Убей-Папу.

— Вадим Сергеевич! — заломив руки, воскликнул успевший обзавестись остренькой бородкой почтальон и культработник. — Это не я придумал. Общелагерное мероприятие. Плановое! Распоряжение спущено руководством колонии. Я обязан проводить его в жизнь. Самодеятельность есть форма выражения личности в искусстве, развитие коллективной культуры масс.

— Что-нибудь доброе?

— Самодеятельность хочет организовать. Песни, пляски, читать стихи. В общем, кто на что способен.

— А пахать за нас кто станет!

— После работы за счет личного энтузиазма.

— Добровольные идиоты, значит?

— Но участвовать будем...

Упоров собирался еще что-то сказать, однако с ближних нар склонился к столу Зяма Калаянов, улыбнулся культработнику и спрыгнул на пол. Раскинув руки, он прошелся петухом вокруг гостя, громко объявил сиплым голосом:

— Вальс-чечетка с храпом на животе! Начали!

Куды идешь?! Куды идешь?!

Куды шкандыбаешь?!

В горком — за пайком!

Хиба ж ты не знаешь?!

— В БУРе шесть раз бацал на «бис».

— А без храпа и без слов можно? — спросил Сережа Любимов. — Просто вальс-чечетка в исполнении члена передовой бригады...

— Обворовываете искусство! Весь смак в храпе и народных словах.

— Пиши Калаянова, — распорядился Упоров, — будет бацать без храпа и молча.

— Насилие, — вяло протестовал зэк, — искусство этого не терпит. И музыки нет.

— Музыка найдется, — Ольховский поднял подушку, достал отливающую зеленоватым перламутром губную гармошку. Протер рукавом инструмент и поднес к губам со словами: — Что предпочитаете?

— Водку с балычком. Если все съел сам — валяй «Амурские волны».

— Тра-та-та! Та-та-та-та! Трата-та-та!

— Имея такие ноги, воровать! — Гарик Кламбоцкий перестал штопать дыру на рукаве линялой тельняшки. — Ты должен был плясать в ансамбле Советской Армии.

— Лучше — МВД! А это видел?

Зяма грохнулся на живот и сделал в такт музыке несколько недвусмысленных движений. Вскочил, эффектно закончив номер, упав на колени перед почтальоном и работником культурного фронта.

— Высокий класс! Можно казать в Большом театре.

— Но без храпа, — Убей-Папу умоляюще посмотрел на Дьякова, — скажите ему. За храп с меня голову снимут.

— Скажем, скажем, — пообещал Никанор Евстафьевич, — ты еще бандеровцев запиши в свою бумагу. Что скажешь, Иосиф?

— Заспиваем? — Гнатюк дернул Семченко за рукав исподней рубахи. — Согласный, Грицко?

— Почему не спеть? Эй, самостийники, греби до нас! Сидайте рядышком.

Украинцы сели в проходе между нар, одаривая друг друга смущенными улыбками, как будто были в гостях у незнакомых хозяев и пытались угадать, что позволено в этом доме, а чего не позволено. Они шептались, перемигивались, подшучивая над простоватым Клюваченко, успевшим переодеться в цветастую косоворотку.

Семченко кашлянул строго и выразительно, сразу глаза певцов вросли в запевалу, признав в нем единственного на данный случай вожака. Грицко хватил таким дерзким вызовом, что у картежников в дальнем углу барака дух захватило:

Ой, во поли тай женцы жнуть!

Хор вторит слаженно, каждый голос полон невыразимо жесткой силы. Все вместе сливаются в тяжелый колокольный звук, стиснутый узкими стенами барака, требующий широты и простора украинских степей, чтобы развернуть свою сжатую силу на все бесконечное пространство родины, чтобы хоть голосом коснуться ее дорогой земли. Успеть прошептать ей на ухо: «Мы едины! В жизни и смерти. Едины!»

А як пид горою, тай пид зеленою

Казаки йдуть!

Глаза певцов видят то, о чем поют, тем еще больше вдохновляясь, и дух замирает у тех, кто слушает плененную песню, и нет никакой возможности освободиться от напряжения, вызванного неусмиренной стихией могучих звуков.

Пропетая в дюжину мужских глоток песня срезалась на самой высокой ноте, словно ей удалось вырваться из тесного барака, а после, одурев от свободы, умчаться в беспредельные пространства Вселенной и на излете устало опуститься на отеческую землю певцов.

Молчаливое удивление слушателей тянулось до тех пор, пока Дьяк не произнес с чувством:

— Это один раз возможно, более не повторится...

— Замечательно получилось, — подпрыгнул Убей-Папу, — записываю. А товарищ Кламбоцкий пусть покажет номерок из своего прошлого репертуара. Согласны?

Кламбоцкий встал и поклонился.

— Озорник! — сразу нашелся Зяма, указав на сидящего с полуоткрытым ртом зэка. Тот ответил жалостливой улыбкой обманутого идиота, но не отказался.

— Он мне такие поэмы в камере заделывал! — Зяма прижал руки к груди. — Александр Сергеевич замучается такие сочинять. Жалость до слез берет. Он с виду только придурковатый, на самом-то деле...

— Чьи произведения собираетесь читать, Миловидов?

— Свои. Собственные, то есть, — ответил Озорник, — смущенно опустив в пол глаза, — прям сейчас прочитаю.

— Давайте! — скомандовал Убей-Папу, принялся было писать в своем блокноте с дерматиновой обложкой, но, что-то вспомнив, поднял на зэка вопросительный взгляд...

Озорник прокашлялся, начал читать:

Я кассу взял не из корыстных целей,

Мне просто нужно было ее взять.

По Колыме меня ведут теперь метели

И заставляет подлый мент пахать...

— Стоп! Стоп! Стоп! — замахал руками перед носом Озорника культработник. — Нельзя! Цензура не пропустит.

— Почему не пропустит?! — завопил Зяма. — Это же конец света! Главное — бескорыстно, за просто так талант отдает людям! Мы опротестуем! Дай ему в рог, Озорник!

— Зяма, уймись, — сказал Упоров, — может, кто сам что-нибудь предложит. Желательно — без блата.

— Игру разрешено предложить, бугор? — спросил, ковыряя в зубах, Вазелин.

— Но без карт, пожалуйста! — попросил Убей-Папу. — Меня предупредили...

— Ты чо буровишь? Какие карты?! — возмутился Вазелин. — Самая народная, доступная каждому игра.

Из зала приглашаются на сцену две команды по пять человек. Одной команде даешь спичечный коробок и другой — ту же тару. Командуешь — начали! Кто вперед полный вшей наберет, тот и победит. Мы на Линьковом в двадцать минут управлялись. Смех, веселье!

— Вши не пойдут. Руководство против вшей.

— Врешь, блоха конопатая! По глазу вижу — врешь? Начальство поддержит: ловкость у людей развивается и коллективизм.

— На Линьковом вша не чета нашей, — зевнул с потягом Ключик, — энергичная, крупнее местной. По хребту бежит — спина прогибается. Местная для такого мероприятия не годится.

— Зажимают вшивые твои таланты, Вазелинчик, — посетовал одноухий проходчик Пашка Палей, — завистники!

— Кламбоцкий, вы фокус показать хотели! — культработник старается перекричать развеселившихся зэков.

— Потерпи, Сережка, потерпи. Зашью тельник — все увидишь. Тайна черной магии. Исчезновение предметов. Я — единственный хранитель тайны...

— Можно так записать для конферанса?

— Только так, и не иначе! Скромно, без пошлости. Сам в каком жанре подвизаешься?

— В драматическом...

— Не ошибусь — играешь Робин Гуда.

— Нет, что вы!

— А жаль...

...Фунт повернулся к Упорову, сказал...

— Воры прислали человека. С поручением...

— Сосульку?

— Угу. Дьяк должен выйти из зоны не позднее тебя. Сходка постановила.

— Выйдет на общих основаниях...

— Может, сказать при всех Дьяку, чтоб перестал кроить?

— Подумаем. Еще есть время. Ты не отказывайся и не обещай. Понял?

Фунт не ответил. Зэки сидели рядом, закованные в томительное молчание, отгороженные своими заботами от общего веселья. Левую щеку Граматчикова подергивает тик, но, похоже, он не чувствует, и Вадим смотрит на ее короткие, тряские прыжки в надежде — она сейчас устанет и остановится. Должна же наконец!

Щека трясется...

Потом было услышано и понято обоими. Вадим убрал взгляд от щеки Евлампия. Негромкие слова прошли сквозь их общую тишину:

— Я прочту стихи...

кто обещал читать стихи, сказал еще один злой и ехидный голос:

— Валяй лучше молитву.

Его сердито обрывают:

— Не выступай!

— Можно и молитву, — соглашается Монах, — точнее: не молитву, проповедь.

— От чегой-то нас Бог не бережет?! Объясни!

— Не смейте! — почти на визге запротестовал Убей-Папу, но Иосиф Гнатюк закрыл ему широкой ладонью рот.

...Мучительные мысли вернулись из затянувшего их тихого омута, всплыли со дна в огромном пузыре, который лопнул на поверхности беззвучно. Отец Кирилл стоял в кругу, очерченном светом единственной лампы. Белое лицо с рублевских икон над черным сатином русской косоворотки загадочно непроницаемо. Рука, та, которую Вадим помнил пришитую к столу финкой Ведьмы, лежит лебединым крылом на куске ночи у изгиба локтя, и кровь, пролитая отцом Кириллом, сочится из памяти тяжелыми, теплыми каплями. Живая... Кап! Кап! Кап!

Красные слезы — в глазах, сквозь них человек, пытающийся объяснить тебе своей жизнью, для чего нужен твой приход в этот безобразный мир. Зачем?! Как он, ты все равно не сможешь — не дано, как есть, не хочешь, но живешь. Циничное надругательство над жизнью-это странное ее прожитие. Весь отпущенный срок по указанной тропке, в указанном направлении, в потемках чьей-то безумной воли... Ползешь? И поди высунься из миллионной шеренги — тут же станешь мишенью. Он встал. Или не падал... Идет, хоть и туда же, куда все — к смерти, но не в страхе ожидания, в несомненной уверенности своего постоянного продолжения.

Идет. Ему уже хорошо в будущем веке, тем хорошим он светится сквозь черное одеяние и свет тот известен людям. Когда только прозреть успел? До начала срока жизни? Почему ему — прозрение, а мне — нет?! Не ищу... Собьет тебя с толку Монах. Погреет душу, уведет от цели, будто ребенка, очарованного светом первой звезды на небосклоне. Станешь покорным, тихим, способным принимать чужую боль, как свою. Все чувствовать душою обнаженной.

Благодать нисходит на смиренных...

Помнишь, как семь священников продолжали стоять и молиться перед входом в Берелехскую зону, когда раздалась команда «Ложись!»? Они остались стоять и скошены автоматной очередью с молитвой на устах. Она от пули не защита. Тогда зачем такая молитва?..

Благодать нисходит на смиренных?

Бог, значит, отверз небо, дал всем вход в него. Ты не пошел. Остался лежать недалеко от Дьякова и Львова. Покорные выживают, чтобы снова не покориться.

В будущем. Жизнь она, действительно, без всякой ясности, но все-таки — жизнь. Особенно приятна, когда становится игрой с твоей удачей. И надо держаться не слишком близко от отца Кирилла, чтобы она продолжалась так, как угодно тебе.

Жизнь должна быть собственной. Твоей! Который раз он путает все мысли...

В это время Кирилл говорит низким голосом, с необычайно грустным выражением лица:

— Смущенный бесовщиной, народ наш встал на путь предательства Отца своего Небесного и грехом тем заслонил себе путь праведный. Тогда-то и был убран Покров, защищающий жизнь нашу телесную. Сотнями тысяч понеслись грешные и праведные души на Страшный Суд, где Господь каждому воздаст за содеянное им...

— Здесь — суд! Тама — суд! — заворчал Озорник. — Нигде продыху нет. Тюльку гонит поп!

— ...И углубляясь в размышления о событиях, нас постигших, найдете зависимость с наказанием в том же отступничестве от Святых Основ бытия, дарованных нам для гуманного существования, и ответим молчанием на Суде Его нелицеприятном, ибо солгать Там, как привыкли мы лгать здесь, невозможно. Человек с верою понятен всем и все ему понятны. Общество таких людей есть общество света и добра. Общество без веры есть тьма, в которой человек невидим, зол и нетерпим к ближнему своему, страдающему в темноте, как и он сам. Жребий наш тяжкий, однако мы его вполне достойны...

Монах пожал с сожалением плечами.

исходом? Приняв за истину коммунистическую ложь, унизили мы свое Божественное происхождение, потому и суд нам изречен, как отступникам. Бродяжничаем по жизни, сочиняя себе произвольные страдания...

Культработнику удалось укусить пленившего его Иосифа Гнатюка за руку, он страшные голосом закричал:

— Прекратить антипартийную пропаганду! Я обязан доложить!

— Зачем? — спросил его добродушный Ключик, бросив в распахнутый рот Убей-Папу окурок. — Репетиция. Конкурс. Будем считать — номер отца Кирилла не прошел. Сам видишь — никто не аплодирует. Хочешь, я тебя загипнотизирую?

Андрей сунул руку под подушку и вынул забурник:

— С одного сеанса отключает на три часа.

Убей-Папу потерял возмущенный румянец, покачал головой:

— Мне не надо. Глупость какая...

— Будем считать — мой номер тоже не прошел. Кто следующий?! Процесс-то не прерывай!

— Граждане заключенные, прошу активней!

— Слушай, Сережа, — прервал Любимова Упоров, — репетиция — завтра? Сообщишь мне точное время. Больше не морочь нам голову. Все будет в норме.

— Не забывайте про идейную направленность, — стараясь быть строгим, предупредил Убей-Папу, — главное в искусстве — партийность. Без этого искусство мертво!

— Кто тебе такое сообщил, Сережа?

— Как кто?! Ленин! Уж вы-то, Вадим Сергеевич, обязаны знать!

— Я знаю. Тебя проверял. Сегодня одного такого в штабе встречал. Он, прямо говорить страшно, номер партийного билета забыл...

— Дурасов! — загорелся Убей-Папу. — Так не мудрено: такая радость — восстановили в партии, после десятилетнего перерыва! Голову потерял человек.

— Не только голову, — криво ухмыльнулся Вазелин, — он еще раньше расстался с невинностью...

Упоров видел это жалкое зрелище... После двенадцати лет Колымских лагерей освобождали парторга оборонного предприятия Дурасова. Невиновность доказали те, кто в свое время доказал виновность. Нынче он седой, беззубый, целует чудом сохранившийся партийный билет. Благодарит, присягает на верность собственных палачей. Ползучее существо! Очистки на помойке жрал, за черствую пайку звери тебя в сушилке пользовали. Неделя до свободы оставалась, не смог унять развивавшуюся похоть — случился с Тушманом, а он, все знают, сифилис не долечил. И уходит товарищ Дурасов на волю без зубов, но с верой в партию, да еще с такой болезнью из царского прошлого.

Благодать нисходит на смиренных...

Только бы вырваться! Все останется здесь — продолжать жить кошмарной жизнью разлагающегося трупа: строить коммунизм, блатовать, воровать, предавать, наполнять партийностью литературу и искусство, соединяя в несчастном, донельзя порабощенном человеке низкую подлость с высокой гордостью пустого звука — «советский»! Живите так... Только без меня. Даже погибая, они не увидят своего ничтожества. И пусть! Это не твое. Завтра ты женишься на девушке, которую любишь. Тебе потребуется большая трезвость расчета, потому что рядом с чистым, искренним чувством будет стоять другое, у него нет названия. Это чувство зверя, желающего выжить, сохранить себя и свою любовь любой ценой. Тебе надлежит быть совершенным в преданности тому, во что душа твоя не верит, более того — презирает, бессильная что-либо изменить...

Скачущие мысли Упорова прервал поздно возвратившийся из штаба Соломон Маркович Волков. Голос устало забрался на нары, затих, сгорбившись, как старый гриф, ожидающий восхода солнца.

писателей, художников, политиков и требует перевыполнения плана по добыче золота. Рогожин, после того, как вы его нарисовали...

— Барончик рисовал Рогожина, — поправил Голоса бригадир.

— Какая разница?! Словно с ума сошел: носится с нами, как свинья с куском мыла, а у людей зависть образуется. Люди-то советские, у них другого чувства родиться не может.

— Рогожина надо простить, — Упоров с трудом скрывал внутреннее довольство. — Он был зачат по недоразумению, в период нэпа, и хочет себя реабилитировать добрыми делами...

— Бросьте вы! У него хорошее пролетарское происхождение. Почти олигофрен! Тут придраться не к чему. В голову парторга закралась мысль: создать в зоне бригады по аналогии с движением коммунистических коллективов на свободе. Дурак!

— Вы ему об этом, надеюсь, сказали?

— Он такой мнительный, что может принять за оскорбление. Мне стало не до шуток, когда майор поведал о том, что он намерен собрать бригадиров Крученого, заставить их следовать нашему примеру. Заставить! По-другому не умеем...

— Они развяжут «метлы» и такое ему наговорят!

— Вы как думали?! Парторг стал не в меру деятелен. Переборщили вы с этим самым партхудожником, Вадим Сергеич. Бугры соберутся завтра в кочегарке, чтобы обсудить совместные действия против нас.

Упоров присвистнул.

— Вот так новость! Вы славно поработали, Соломон Маркович.

— Туда должен сходить Никанор Евстафьевич. Дьяков сможет повлиять на них своим авторитетом.

— В бригадах половина сук. Другие, после того как воров начали трюмить, колеблются...

— Выходит...

— Выходит, как и заходит! Нам нет надобности ставить его в известность. Туда пойду я.

— Мне кажется, — Соломон Маркович хитро прищурил луповатый глаз, — разговор необходимо перевести из взаимных упреков в просительный, товарищеский диалог. Мы, мол, открываем самый короткий путь на волю и ждем от вас...

— Все — по ситуации. Ну, а главный вопрос?

Голос вздохнул, помолчал, однако недолго содержал себя в строгости. Улыбнулся, постучал по дереву, прежде чем сказать:

— Они уже подготовили документы на всех, кто подошел по сроку. Мероприятие есть мероприятие! Возможно, в ближайшее время вам предстоит личная встреча с секретарем райкома партии.

— Я этого не переживу! А если все-таки переживу, то непременно убегу с тобой в Америку! Зачем я ему нужен?

— В нас действует партийное сознание. Партийный закон, зарплата, судьба, семья, школа, проститутки, церковные иерархи. В партии заложен преступный смысл извращенного развития государства.

— Когда-нибудь они взорвут сами себя. Не знаю только: радоваться тому или плакать...

— Радоваться! — категорически посоветовал Упоров. — Сегодня надо радоваться и всячески поддерживать их тупиковое направление. Завтра нас с вами в этой стране не будет. Порядок подмены ценностей сохранится в России до конца столетия. Вы доживете до конца столетия?

— Не знаю. Сомневаюсь... Откуда такая точность в прогнозах?

— Я бы не дал этим козлам даже года. Но раз уж они не поскупились и дали мне двадцать пять, пусть живут, простите, догнивают до конца столетия. Что с Морабели?

— Загадка... — Волков все изобразил на лице. — Ему почему-то не хочется с вами расставаться. Полковник может стать основной проблемой лично для вас.

Вадим задумался, не спуская с Соломона Марковича отсутствующего взгляда. Он, конечно, не испытывал благодарности к начальнику отдела по борьбе с бандитизмом за настоящий к себе интерес, но в этом предугадывалась и надежда. Пока что сомнительная, зыбкая, однако все-таки присутствовала.

— Важа Спиридонович уже стал парторгом?

— Еще нет. Предстоит беседа в Главном управлении и ЦК. Говорят, он очень хочет. Ну, просто — очень!

— Кто не хочет стать парторгом?! Ни за что не отвечаешь, за все спрашиваешь.

Упоров с искренней нежностью погладил по голове Соломона Марковича, как цыган-конокрад гладит надежную лошадь:

— Соломончик, друг мой некрещеный, вы — большая умница. Вам бы шпионом работать где-нибудь на Гавайских островах. Надеюсь, инстинкт самосохранения подсказывает — Никанора Евстафьевича не стоит перегружать излишней информацией?

— Он мне подсказывает, — подтвердил догадку бригадира Голос. — У гражданина Дьякова развит индивидуальный творческий эгоизм и, кажется, наш уважаемый...

— Короче! — напрягся Упоров.

— Короче нельзя. Я не знаю, что он успел натворить, но майор Рогожин при его имени неловко морщился.

— Обыкновенная профессиональная зависть? — немного успокоился Упоров. — Они же оба — политруки.

— Уж поверьте моему чутью — дурак не умеет прятать настоящие чувства. Они настоящие.

— Старая калоша! Наверняка хочет откинуться хорошо упакованным.

— Кто не хочет иметь надежные виды на будущее? — пожал плечами Соломон Маркович. — Человек бессилен перед искушением. В нем нет того духа, способного преодолеть...

— Обходитесь без обобщений, профессор. — Глаза бригадира потеряли тепло. — Он кроит в самый неподходящий момент! Хотя бы из вежливости мог пригласить нас в долю...

— Это поступки из будущей эпохи зрелого социализма, когда в доле будут все. Вы в ней жить не собираетесь, поэтому давайте спать.

— Как скажете, Вадим Сергеевич. Я бы не рискнул в одиночку — к этим людоедам. Впрочем, каждый имеет право на свой собственный способ существования. Рискует за свой счет...

Последние слова Упоров не расслышал. Он спал.

В рабочую зону они шли рядом. Отец Кирилл говорил, а бригадир слушал его вполуха, находясь во власти собственных мыслей.

— ...То были союзы, созданные самим Господом, и подвиги любви, Им освещенные. Но как часто в наше лихое время страсть и легкомыслие берут верх над трезвым благоразумием. Таким союзам уготована жизнь ночного мотылька над горящей свечой: сгорают, осыпая души супругов пеплом разочарования. В вашем союзе вы — взрослый, трезвый муж. Муки, пережитые вами в каторжном обществе, не могут служить оправданием будущей ошибки. Отрекитесь от плотского эгоизма и вместо земной, по-человечески понимаемой выгоды, примите Совет Божий, ниспосланный вашим сердцем...

— Она ждет меня седьмой год.

Монах наклоняется, поднимает с влажной земли насаженную на березовую ручку совковую лопату, не торопясь осматривает инструменты, только после этого спрашивает:

— Когда назначено венчание и где такое возможно?

— В клубе. Сегодня. Во время репетиции.

— Мудрено придумали. Ну да сочту за честь благословить ваш союз.

— Я знал, что вы нам не откажете.

С тем бригадир уходит, польщенный его смирением Тихомиров кланяется ему уже в спину.

...Бригадир идет по косогору отвала туда, где зэки начали строить теплушку для нового полигона. Зона тянулась все дальше и дальше к ручью Надежды, что журчал у подножия гольца с названием Лисий хвост.

Там, по словам геологов, «золота хоть лопатой греби».

Ему плевать на то богатство. Оно администрацию волнует: ордена, звания, слава. И это тоже козырь в твоей игре, если каторжный срок перешагнет предел ожиданий...

Вадим шел, не разбирая дороги, через низкий кустарник, цепляющийся крючьями веточек за кирзовые сапоги. Куски черной грязи отскакивали в разные стороны, оставляя за ним грязно-зеленый след.

Его отвлек запах свежеспиленного леса, а уже потом — голоса. Шестеро зэков, стоя перед невозмутимым Ольховским, размахивали руками и произносили бранные слова. За их спинами лежали ошкуренные штыковыми лопатами бревна. Охранник, в расстегнутой до пупа гимнастерке, сидел на лесенке в обнимку с автоматом, лениво наблюдая за перебранкой.

— Сказано двойной, так оно и будет, — говорил, не обращая внимания на угрозы, Ян Салич. — Нам здесь зимовать.

Упоров на ходу спросил у Ольховского строгим голосом:

— Кто отказывается выполнять ваши задания?

Пособник гестапо осмотрел стоящих перед ним зэков, кивнул на новенького уголовника с крупными масляными глазами что-то вспоминающего кота.

— Он не умеет обращаться с вором, бугор, — ласково произнес «гражданин, замутивший поганку». — Двойную работу делать даже по инструкции не будем. Хрен пройдет, фашистская морда!

— У меня пашут, а не блатуют, — сдерживая гнев, объяснил Упоров.

— Ой! Ой! Ой! Какой большой хозяин. «У меня пашут!» Семена Гладкого вся Колыма знает, и никто с ним не ссорится. Запомни это, Фартовый!

Упоров побледнел. И тогда стоящий за спиной Гладкого Миловиден, подняв с земли лиственничную доску, без суеты опустил ее на голову новенького. Звук получился тугой, отозвавшись в ушах каторжан глухим

— Что это с вами, мужики? — спросил бригадир, посторонившись, чтобы не мешать падать разом обмякшему Сене Гладкому. — Завтра к вечеру не будет теплушки, останетесь без зачетов.

— Эй, Упоров! — крикнул с вышки сонный охранник. — Живой тот блатюк или на вахту звонить?

— Тебе, попка, лишь бы хипиш поднять.

Бригадир носком сапога повернул обслюнявленное лицо Гладкого. Сероватые веки вздрогнули, вяло сползли с глазных яблок. Глаза мутные, бездумные, смотрят мимо в высокое небо, а нижняя губа отвалилась на подбородок.

— Дышит. Полейте его водичкой, ребята.

— Зачем?! — искренне удивился Баловник. — Доской по жопе стукнем — мозги в голову вернутся. У него же прямое сообщение. И не вор он вовсе, «яин-пет.

— Полейте, сказано! Как очнется, пусть начинает пахать или канает отсюда по холодку!

Упоров обошел Гладкова, зашагал дальше, слыша, как кто-то за его спиной мочился на оглушенного зэка.

«Не сдохнет, — подумал бригадир, испытывая некоторое опасение. — Сдохнет — так мент все видел. Не стоит ломать голову. Иди оно все к черту! У тебя сегодня — свадьба. Пусть душа отдохнет».

Зэк знал — душа у него есть. Сделанное в замке открытие не принесло ему, однако, облегчения. Он стал думать о Земле как об инкубаторе, где Господь наладил производство душевного материала для своих космических целей. Нет стихийного расставания души с телом.

Все предначертано, случается по непознаваемому замыслу Востребователя. Позвал — и они, души, потекли пузырьками сквозь толщу атмосферы в тайные закрома. Без сопротивления, в блаженном неведении, сплошным потоком бывших смыслов, обессиленных Волей самого Создателя до самопокорнейшего состояния. Война. Преступлений больше. Мир. Потом замедляется, иссякает, просто накапливаются нилища до новых глобальных разрушений. На сегодня тебе ясно одно — до гроба и за гробом тебя ведет чужая Воля. Стоит ли заплетать извилины в косички, заботясь о своей судьбе? Ты — материал здесь, ты — материал там. Твоя моральная аттестация никого не интересует, отец Кирилл — существо более доверчивое и потому более обманутое, чем ты. Не надо ему верить. Верить только в себя!

Такой вариант защиты от постоянного беспокойства по поводу своего неопределенного существования на этот раз сработал не так уж плохо, и он распахнул двери кочегарки в состоянии душевного равновесия.

...Все получилось так неожиданно, что Роман Билеткин, возглавлявший в свое время на Крученом беспредел, зло плюнул под ноги и спросил:

— Кто нас вложил, Фартовый?!

— Кому ты нужен, такой важный революционер?!

Из семи присутствующих на сходняке бригадир Билеткин выглядел наиболее внушительно, если не сказать — устрашающе, чем частенько пользовался для утверждения собственного авторитета.

— Гони кому-нибудь другому: базар — за меня, но без меня.

— Раз знаешь — садись! — предложил в жесткой форме седой Роберт Силин, катая слова, будто они сделаны из тонкого железа и слегка скрежещут. Руки его устало лежат на впалой груди, связанные вялым узлом. Вся его сгорбленная фигура известного в прошлом вора к ссоре не располагает.

— Мы тебе в глаза скажем. Духу хватит. А попрешь буром супротив опчества — убьем на законном основании, как общеизвестного баклана.

Сидящий в углу хозяин котельной Трибунал убрал от уха ладонь, оглядел всех присутствующих настороженными глазами. Затем тихонько опустил грязные ноги в валенки с галошами.

— Куда мылишься, царская вошь?! — подметил беспокойство Новгородова Билеткин.

— До ветру, Тимофеич.

— Отседа никто не выйдет, покамест мы свои делишки не обговорим.

— Прикажите — в карман нужду справлять?

— В уголок, как все люди делают. Я так соображаю — ты нас вложил, Трибунал. А?!

— Такого за мной, господа каторжане, не водилось вот уже полвека, — не сробел Новгородов, почувствовав возможность красиво умереть на людях. — Пусть сам скажет...

— Скажет, когда спросим, — заговорил явно не с добором Саня Еневич по кличке Экономист, возглавивший сучью бригаду после того, как Зоха ушел этапом на Ангарлаг строить большую химию Сибири. — Ты рекорды ставишь — нам глаза колют. Просили тебя остепениться? Просили. Перед ментами ришешься. За Дьяка прячешься. Зря! Завязывай с рекордами, иначе зарезать придется. Как соображаете, бугорки?

— Толковое предложение! — поддержал Еневича Билеткин. — Для начала можно зубы вырвать, чтоб не казал по каждому случаю, вошь!

«И эта душа, этот смысл потечет с тобой в накопитель Господа? Что-то тут не совпадает даже с обыкновенным здравым рассуждением. Ты блудишь, парень...»

Упоров посмотрел на Билеткина с уничтожающим равнодушием, как посмотрел бы член Политбюро на третьего секретаря райкома, ничего не сказав в ответ. Его молчание подействовало отрезвляюще на тех, кто начинал заводиться.

— Слышь, Роман, — окликнул Билеткина Есаулов, — Вадима на забоюсь не возьмешь.

— Никак взад пятки навострил?! — Еневич подошел к Есаулову.

— Осторожней на поворотах, Саня!

— Иди сюда, ухарь! — Упоров уже стоял в углу кочегарки, держа в руках короткий лом для чистки топки, и голос его звучал насмешливо. — Грохну первым.

Лом подействовал на всех умиротворяюще. Трибунал все-таки сунул ноги в валенки, предложил:

— Не надо, — улыбнулся старику Упоров, — я пришел выслушать своих товарищей по каторге, сказать — их пытаются использовать, как гончих псов. Билеткин, сучий потрох, толкает вас по своей всегдашней привычке к крови. Еневич голосовал за то, чтобы мне отрубили руки. Нас гнут менты, мы режем друг друга по натырке вот таких мерзавцев! Что худого в том — мы стремимся поскорей откинуться?! Кто из вас того не хочет?!

— Вадим, — перебил, играя цепочкой от карманных часов, Ефим Строчкин, мешковатый мужик в стеганой душегрейке поверх толстой байковой рубахи. Упоров помнил Строчкина по этапу, что шел на «Новый». Он сидел, скрючившись в три погибели на замерзшем товарище, дул, вытянув толстые губы трубочкой, на помороженные руки. Они и сейчас еще были в белых проплешинах, словно зэк вынул их из куля с мукой. — Ты ловчее нас. Чо тут горбатого гнуть? Перехитрил ментов. За это не казнят. Хотя в одном Билеткин в масть попал: пашете вы через меру.

— Хули по кочегаркам блатовать? Рогом шевелить надо. Пашем мы за свое свободное существование и как можем. Он вас в блудную волокет.

Вадим опять указал на Билеткина.

— Ему выгодно мутить. Там замутил поганку, здесь плесканул керосина и, глядишь, среди порченых проскочил.

Часть 1 (1 2 3 4 5 6 7 8 9 10)
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
11 12 13 14 15)
Послесловие
Словарь выражений
Как писалась книга
Раздел сайта: