Давид Kарапетян: “Я любил Высоцкого, как мужчина женщину”

Январь—июль. Двадцать пятое число. День рождения. День смерти. Так, с разницей в полгода, поминают теперь Высоцкого.

Фильмы растасканы по программам.

Стихи — на слоганы.

— на цитаты.

…Двадцать лет исследователям творчества поэта было известно только имя этого человека — Давид. Так назвала его в своей книге Марина Влади. Она же подчеркнула, что таинственный Давид был очень близок Высоцкому в начале 70-х годов. С ним поэт уходил в пьяные загулы, ездил знакомиться с Никитой Хрущевым. На его глазах развивался роман Высоцкого и Влади. У него, как и у Высоцкого, тоже была французская жена-коммунистка, которая появилась даже прежде, чем сама Марина.

Но кроме этого — никаких данных.

— он сопровождал их на московских кинофестивалях.

— председателя Совмина Армении Саака Карапетяна, академика-физиолога, современника Сталина — утопал в благородной зелени садов. Маленького Давида каждое утро отвозили учиться на американском джипе. А он, стесняясь кастовой избранности, умолял охранников остановить машину за квартал от школы.

Ему было позволено слушать бананово-лимонного Вертинского. В сановном кабинете отца, поглаживая трофейное охотничье ружье, принадлежавшее самому Гитлеру, он размышлял о Гегеле и Платоне. Давид рос “вещью в себе”, не думая о хлебе насущном, — такова участь всех принцев, даже советских.

— выжить бы, накачать кулаки, не дать себя в обиду.

В 67-м им суждено было встретиться. Актеру Владимиру Высоцкому и переводчику Давиду Карапетяну.

— Насколько мне известно, вас познакомила Таня Иваненко — секретная любовь Высоцкого, роман с которой развивался у него параллельно с отношениями с Мариной Влади?

— Мать Тани жила в одном доме с Мишель Кан, моей будущей женой. Кстати, именно она переводила на французский слова из первой, “красной” пластинки Высоцкого. О, Мишель, бедняжка, которую я сделал несчастной. После развода со мной, уезжая навсегда из России, она сказала: “Это был ад, но по крайней мере было не скучно”. Это касалось и Володи Высоцкого, которого Мишель любила нежной сестринской любовью и готова была прощать ему все что угодно: приход к нам домой в два часа ночи или пожар на синем диване, на котором он всегда у нас засыпал. Однажды Высоцкий забыл погасить сигарету. Огонь прожег матрац и доканчивал обивку, когда Володя пришел в себя. В белой майке и цветастых семейных трусах, он не нашел ничего лучшего, как тушить пламя водой из собственных пригоршней. Так и бегал без конца к крану на кухню. Видя тщетность своих усилий, распахнул узенькое боковое окно и выпихнул пылающие останки матраца с седьмого этажа на улицу. Голые макушки мартовских деревьев, словно шапка, украсила наша обугленная перина...

— Вы говорите об этом так, словно ради Высоцкого не пожалели бы не только куска материи, обтянутого пружинами, но и собственной жизни.

— Я долго пытался сформулировать, как можно охарактеризовать наши отношения. Я осознавал весь гигантский масштаб его личности и его дарования. Я... любил его. Наверное, так, как любит мужчина женщину, — не поймите превратно. Колотилось бешено сердце, когда в любое время суток, чаще всего поздно, звонил телефон и раздавался дурашливый голос с хрипотцой: “Это Высеський. Я приеду, Давид, жди!” Я был счастлив от того, что как настоящий друг оказался в этот момент ему нужнее, чем остальные.

— Все же вначале вы чуть не перешли Высоцкому дорогу — ухаживая за Таней Иваненко?

— Мы познакомились с Таней, когда сели вместе в одно такси, совершенно случайно. Я ехал на свидание к Мишель. Таня — в гости к матери. Узнав, что мне нужен тот же дом и подъезд, что и ей, Таня решила, что это изощренный способ завязать “нежную дружбу”. Эффектная блондинка в стиле Брижит Бардо, Таня была тогда замужем, но вовсе не это обстоятельство заставило ее гордо отвергнуть мои робкие попытки сблизиться: “Я не собираюсь разрушать еще одну семью!”

— Еще одну? Чья же семья пала первой под ее натиском?

— Я потребовал имя счастливого соперника. “Владимир Высоцкий, актер и бард”, — ответила Татьяна. Мне лично это ничего не говорило — какая-то вариация Визбора или Кима. Но когда Таня принесла бобину с его записями, а я включил магнитофон — время остановилось. Я столкнулся с явлением космического масштаба, чудовищной энергетики, которому не мог, не в состоянии был дать объяснение. Меня зашкалило. Это было прикосновение к Чуду. То, о чем я так долго грезил в своем безоблачном детстве, бунтарство юношеских лет, брезгливость к коммунистическому режиму и нежелание тупо трудиться “как все” на благо советской власти, которые я выпестовал внутри себя, — все нашло логическое воплощение в этой самодельной записи. В мою душу хлынули уголовники, спортсмены, погибшие воины, космонавты, лешие и вурдалаки — вавилонское столпотворение. Высоцкий стал моей последней ставкой — надеждой на то, что не все потеряно.

— Наверное, вы много взяли от Высоцкого — в смысле интеллектуального развития?

— Это прозвучит достаточно сенсационно, но Высоцкий никогда не был интеллектуалом. Он мало читал, наверное, последнюю книжку он держал в руках еще во времена студии МХАТа. Хотя нет, он же давал мне прочесть “Собачье сердце” Булгакова в самиздате — впрочем, все это нерегулярно, наскоками. Я считал себя тонким ценителем искусства, рафинированным эстетом. Но, беседуя с Володей на повседневные темы, нельзя было философствовать, не рискуя показаться полным идиотом: сам он выглядел предельно конкретным. Как-то мы сидели на кухне у его второй бывшей жены Люси Абрамовой. Надо сказать, что он сам и познакомил нас в тот вечер: “Я буду рад, если у вас что-то получится!” Мы с Люсей ощущали неловкость ситуации, поддерживая видимость литературной беседы. Володя в умном разговоре участия не принимал, пил водку и время от времени пытался залезать под кофточку жене. “Володя, тише, мальчики спят”, — краснела она. Но ему было все нипочем.

— Подождите, но ведь к этому времени Высоцкий был уже разведен с Людмилой Абрамовой?

— Он был на распутье между Таней и и Мариной. “А не послать бы мне подальше и ту и другую и вернуться к Люсе?” — в его голосе чувствовалась настоящая внутренняя борьба. На самом деле первой его разгадала именно Люся Абрамова. Она вышла замуж за безработного артиста, у которого не было ни копейки за душой, ни единой роли, родила ему двух сыновей. А Таня Иваненко хотела перевоспитать Высоцкого под себя. Таня покупала ему подарки на свою отнюдь не гигантскую зарплату. Как-то, помню, мы с ней отстояли многочасовую очередь за чехословацкими брюками по 11 рублей. Сама же Таня никогда и ничего не принимала от Высоцкого: гордость мешала. По-видимому, она смотрела на него глазами рядового члена коллектива таганской труппы. Она учила его правилам приличия: например, никогда не звонить друзьям и знакомым ночью без особой причины. Постепенно она присвоила себе право решать: когда ему петь в компаниях, а когда нет. “Включай магнитофон. Ты же хотел меня записать?” — ворвался как-то Высоцкий ко мне. Следом пробралась Татьяна: “Не надо тебе, Володя, петь”. Он снова уступил ей. Приобнял меня, отодвинул от Татьяны — дальше, в спальню, плотно закрыл дверь. И тут же, без перехода: “Какая женщина, Давид, если бы ты видел, какие у нее волосы! Ма-ри-на!”

* * *

“Арарат” был знаменитейшей личностью “высоцкой” эпохи. Марат презирал людей, их плотский грех чревоугодия, которого сам — в силу своего высокого ресторанного положения — был лишен.

“иностранный” паспорт его французской жены, Марат неохотно приоткрыл дверь.

“А ты стой!”

— Это же Высоцкий! — прошептал Карапетян по-армянски. Администратор изогнулся в три погибели и угодливо прошептал: “Прости, Володя! Хочешь стану на колени?”

— Говорят, что последние годы поэт распахивал двери в любые кабинеты с фразой: “Я — Высоцкий!”

— Вовсе не пресловутая мания величия являлась тому причиной. Наоборот, он был не уверен в себе. Не готов отражать удар внезапно обрушившейся славы. Когда мы ехали куда-нибудь — а мы постоянно куда-то мчались — и заканчивались деньги, не на что было опохмелиться, он науськивал меня: “Пойди скажи этим людям, что я — Высоцкий, пусть дадут в долг!” И я, позабыв кавказскую гордость, шел на поклон. Как-то в такси из Володи опять вырвалось: “Я — Высоцкий!” “Ну и что? А я, к примеру, Петров!” — гордо заметил водитель, что повергло Володю в жуткое смущение. “Такое иногда дерьмо лезет, когда выпью”, — жаловался потом Высоцкий мне.

— Вы были как апостол готовы следовать за Высоцким куда его душе угодно? Хоть революцию делать?

— Однажды Высоцкий набрал с нашего домашнего телефона номер тогдашнего “хозяина” Москвы, главы исполкома Промыслова и, представившись ему, резко произнес в трубку: “Все, что вы творите, — это безобразие”. “Вот она — революция!” — радовался я его дерзости. Понятно, что звонок этот сделан был не на совсем трезвую голову. И вот Высоцкий возвышается над телефоном, в комнату входит моя французская жена и будничным тоном на фоне моего ликования переспрашивает: “Революцию делаете?” Этими словами она опустила “революционеров” с небес на землю.

— Гамлет, альтер эго, выглядит таким же двойственным, как и он сам.

— В Володе, как мне кажется, боролись два разных человека. Я сейчас скажу вещь, может быть, не очень политкорректную. Но расчетливый, деловитый и скромный еврейский мальчик, просыпавшийся в Высоцком на трезвую голову, неизменно оказывался побежденным разгульным русским мужиком. Да еще азиатская кровь, влившаяся от казачки-матери, бушевала. Я видел, как ему тяжело с этой взрывоопасной смесью внутри. Любовь, жившая в моей душе, перемешивалась с состраданием к Володе. Я чувствовал, он недолговечен.

— Почему вы на правах друга не пытались прекратить пьяные загулы?

— Нельзя остановить стихию. И, честно говоря, именно пьяного, бесшабашного, неуправляемого Володю я обожал.

— Теперь понятно, почему Марина Влади какое-то время даже считала вас злым гением Высоцкого.

— Марина — как, впрочем, и все женщины Высоцкого — наивно полагала, что сможет Володю изменить. Я был близок к Высоцкому в самом начале их романа. Поэтому она решила, что если кто-то, кроме самого Высоцкого, может влиять на Высоцкого в плохую сторону — то это подозрительный кавказский субъект. Кстати, когда мы с Володей отдалились друг от друга, ее недоверие ко мне тут же прошло. Вполне возможно, что это была обычная женская ревность.

— Однако именно о вас она так тепло отзывается в своей книге. Ваши знаменитые вояжи с Высоцким — на подпольный концерт в Ереван, на дачу к Хрущеву — описывает подробно.

— История поездки к Никите Сергеевичу обросла таким количеством версий, и столько людей утверждают, что тоже сидели с бывшим генсеком и Высоцким за одним столом, ели соленые рыжики и обсуждали государственные дела. Так вот — в тот день на обед грибы не подавали.

— Хочешь, повезу тебя сегодня к Хрущеву? — неожиданно предложил Высоцкий Давиду. — Я сейчас же позвоню Юле, внучке Никиты Сергеевича.

Вечером того же дня, сидя за обеденным столом перед Хрущевым, который, как оказалось, актера прежде и знать не знал, Высоцкий лихо поинтересовался: “Никита Сергеевич, а у вас не найдется чего-нибудь выпить?”

— Я знаю, что вашу книгу “Высоцкий: Между словом и славой” Марина Влади запретила публиковать во Франции…

— Марина, прочитав эти мемуары, сказала моей бывшей Мишель: “Книга неплохая. Но мы с тобой в ней выглядим дурами!” Наивные французские жены-коммунистки у советских мужей-изменников. Только я бешено скандалил с Мишель, доводя ее до умопомрачения. Высоцкий же был с Мариной гораздо мягче. И вот Мишель наивно сообщает Марине название издательства, подписавшего со мной протокол о намерениях. Адвокаты Влади пригрозили судебным иском о “вмешательстве в частную жизнь”. Почему? Я — не папарацци. Я имею такое же право свидетельствовать о Володе, как сама Марина и другие его близкие. Но есть растиражированная история “великой любви” кинозвезды Марины Влади и неуправляемого гения русского, которая создана Мариной и в которую она сама, вероятно, до сих пор верит.

— Неужели вы не угодили ей тем, что честно написали о влюбленностях поэта в других женщин?

— Я прекрасно отношусь к Марине и считаю ее героической женщиной. Но ЕЕ Высоцкий — это не весь Высоцкий. Я понимаю, она многим пожертвовала ради него. Марина же отказывалась от съемок и мчалась в СССР, едва узнав об очередном пьяном пике Высоцкого. Она платила неустойки и снималась в рекламе мыла. А ведь у нее на руках были сыновья и больная сестра. Да, Марина его невероятно любила. Я встречал ее в аэропорту во время одного из срывов Высоцкого. Марина была настроена очень решительно: только развод. Но вместо скандала, увидев лежащего на диване мужа, нежно коснулась его лица тонкими пальцами. Вот триумф женской логики! Я думаю, ее отношение к Высоцкому — это материнская любовь к трудному ребенку. Она баловала его, задаривала подарками из бутиков, шмотками, которые ему не шли. Все началось с этих безобидных вещей, но именно они его неузнаваемо изменили.

— Судьбу поэта — джинсовые штаны?

— Летом 69-го года мы с Володей собирались пойти в ресторан ВТО. Он пошел переодеваться и вернулся довольно быстро. Огородное чучело — в расклешенных заграничных замшевых штанах с бахромой, в штиблетах на высоченных каблуках, в модной куртке на молниях и в несусветной кремовой рубашке. На него было больно смотреть. Через мгновение он начал стаскивать с себя шутовское обличье. Но вскоре другие наши знакомые тоже увидели его в новых одеждах. “Такой французик… Худенький, маленький, — говорила Лариса Лужина. — Как будто бы из него ушла куда-то русская сила”.

—71-е годы. У них была еще бесшабашная поездка по следам Нестора Махно, в Гуляйполе. Высоцкий гнал машину, как коней по проселочной дороге. Быстрее, быстрее, словно боялся не успеть сыграть “самостийного батьку” в спектакле по есенинской поэме “Страна негодяев”. “Это была моя мечта”, — говорит Давид.

Давид развелся с Мишель. Переехал с респектабельного Ленинского проспекта, “трассы Высоцкого”, по которой они так часто носились то на Таганку, то во “Внуково”, выпить “коньяку” в ресторане аэропорта и куда-нибудь улететь. В жизнь Давида вошла безумная роковая любовь, так и не давшая ему счастья. “Ты хоть понимаешь, что теряешь весь этот комфорт?” — ужасался Высоцкий, узнав о разводе с француженкой.

— Я понимал, что вокруг Володи появились другие люди, другие деньги, другие концерты. Я ничего не знал о его наркомании. Хоть и говорят, что настоящие друзья должны были остановить — мало кто об этом действительно догадывался, Сева Абдулов, который был ему ближе всех, до последнего не верил. Иногда мне стыдно за себя: надо было позвонить: “Как живешь, Володя?” Но мне казалось, что он в полном порядке и я, со своими проблемами, личной неустроенностью, не впишусь в его новый ближний круг.

— Когда вы узнали о его смерти?

— 25 июля в ресторане. Весь следующий день я приходил в себя и лишь вечером нашел силы дойти до Марины. Дверь открыл юный врач, один из тех, кто жил у него в последнее время, откуда-то вышел Валера Янклович. Володя лежал в комнате, на диване, рядом с ним — пачка фотографий, каждый мог взять. Два дня, вплоть до похорон, я не выходил из его квартиры, мы сидели с Мариной и другими “избранными” на кухне и тепло разговаривали. Прошел даже слух, что я — ее родственник. “Помнишь, Дэвка, как вы с Володей к племянницам Махно ездили?” — рвал душу Сева Абдулов.

— Я знаю, что, прочитав вашу книгу, Всеволод Абдулов незадолго до своей смерти признался, что теперь спокоен оттого, что не написал сам воспоминания о Высоцком, — вы это сделали за него.

— Для Севы и через двадцать лет потеря Высоцкого оставалась такой же острой, как будто бы это случилось вчера. Помню, он назвал как-то Володю Владимиром Семеновичем. “Ты что, Сева?!” — “Не могу теперь иначе!” Мне последние месяцы он открывал душу. Журналистам и биографам — нет. Так и унес Сева своего Высоцкого с собой в могилу. Я думаю, что это не совсем правильно. Человек жив, пока жива память его друзей о нем. Мы, помнившие настоящего, не отлакированного Володю, должны говорить — пока еще мозги работают.

— Тогда почему вы сами столько лет молчали? Почему вас не нашли журналисты: все-таки Давидов, женатых на француженках, в окружении поэта было не так уж и много?

— Когда вышло первое издание книги Марины, я все ждал, что скоро до меня доберутся репортеры. Но годы шли, а никто не появлялся. Я, человек по-кавказски гордый, решил: никуда не пойду. Если надо будет — сами найдут и сами придут. Вот вы и пришли…

Екатерина Сажнева

"Московский комсомолец" №851 от 21 августа 2000