Глава четвертая.
ТАТЬЯНА. ТЕАТРАЛЬНЫЙ РОМАН
Никто не покарает, не измерит
Вины его. Не вышло ни черта.
И все же он, гуляка и изменник,
Не вам чета. Нет. Он не вам чета.
Б. Ахмадулина
Сева Абдулов — имя это в наших разговорах с Володей и Таней упоминалось в ту пору постоянно, — вызывал у меня смешанное чувство любопытства, пиетета и ревности. Неудивительно, что он и оказался первым из друзей Высоцкого, с кем я познакомился у себя дома. Актер МХАТа, «Севочка», как с нежностью называл его Володя, — был, казалось, привязан к нему восторженной мальчишеской дружбой, той бескорыстной порывистостью, которая, увы, покидает наши сердца в зрелости. За все годы моего общения с Володей именно Абдулова я видел рядом с ним чаще всего.
Вернувшись со съемок «Красной палатки» из Таллина, я узнал, что Мишель уже успела перезнакомиться с ближним кругом Высоцкого той поры. С легкой руки Володи и Тани превратившись в хозяйку салона, она раньше меня увидела Артура Макарова и Жанну Прохоренко, кинооператора Лешу Чардынина с Ларисой Лужиной, некоторых актеров «Таганки». Не было только близкого друга Высоцкого со школьной скамьи, поэта и инженера Гарика Кохановского, внезапно уехавшего работать журналистом в Магадан. Излишне говорить, что все эти мужчины из окружения Высоцкого казались мне тогда прямо-таки наполеоновскими маршалами.
Было лето 1968 года, и чудная, бестолковая киношная жизнь разбрасывала нас по городам и весям. Володин поручик Брусенцов неприкаянно метался по обреченному Крыму, я же находился в совсем иной кинореальности, и только начавшиеся павильонные съемки столкнули нас в мосфильмовских коридорах. Во время одной из таких внезапных встреч Володя затащил меня на просмотр только что смонтированной картины «Служили два товарища».
И вот однажды летом ко мне влетела взволнованная Таня.
— Володя у меня. Представляешь, он мне сказал: вези меня к Давиду.
Я догадывался, как хочется Тане, чтобы мы с Володей сблизились. Друзей у нее практически не было, к нам же с Мишель она была сильно привязана. Да и не все Володины друзья вызывали у нее восторг.
Оставив Володю ночевать у нас, она поехала к себе на Профсоюзную, наказав мне ни в коем случае не давать ему пить. Ближе к полуночи дремавший на диване Володя в деликатнейшей форме попросил достать что-нибудь выпить. И добавил:
— Когда тебе будет плохо, я помогу.
Отказать человеку, в которого я давно уже был тихо влюблен, было выше моих сил. И презрев строгие наказы Тани, я устремился к стоянке такси. Когда через пару часов я вернулся с бутылкой, добытой только благодаря азартной настойчивости таксиста, Володя уже крепко спал.
Чуть позже Мишель придумала куда менее трудоемкий способ ночной добычи спиртного. Бутылка джина, который так любил Володя, стоила в барах «Националя» и «Метрополя» сущие гроши. В Европе за эти три-четыре доллара вы могли осушить разве что пару бокалов пива. Воистину Москва в ту пору являлась самой халявной столицей планеты. Иностранцы, с которыми мне доводилось работать, и не скрывали этого: «Здесь нас принимают великолепно. Да, мы знаем о ваших проблемах со свободой личности, но и вы смотрите на Запад сквозь розовые очки».
Отправляясь в ночной бар, я, чтобы избежать осложнений, непременно брал с собой, кроме валюты, и французский паспорт жены. Как по волшебству открывал он двери бражничающей интуристовской Москвы. В глазах мнительных швейцаров его скромненький синий переплет выглядел мандатом избранника судьбы.
Ничто так не сближает людей, как ночь, проведенная под одной крышей, и пустячная беседа за утренним чаем. Каждая Володина ночевка исподволь крепила нашу взаимную приязнь. Атмосфера моей обители была ему явно по душе. Несколько сумбурная, но бодрящая эклектика ее интерьера действовала на него успокаивающе. Над «его» синим югославским диваном висел увеличенный фотопортрет Мандельштама; наискосок — над встроенным в книжный шкаф баром — печалился выдранный из синего двухтомника Блок. На другой стене мирно соседствовали иконы Божией матери с Николаем Угодником и зимний пейзаж нашего друга Николая Дронникова. Довершал эту уютную дисгармонию пришпиленный над притолокой входной двери черный прямоугольник ватмана. Исполненный витиеватым канареечным шрифтом антидантовский лозунг Игоря Северянина «Я трагедию жизни претворю в грезофарс» оставлял толику надежды каждому входящему. А на журнальном столике в красочных конвертах вразброс лежали диски французских шансонье и русских эмигрантов. У нас дома Высоцкий и услышал впервые знаменитых Жоржа Брассанса, Лео Ферре, Жака Бреля. Кстати, больше всех ему нравились Азнавур и Алеша Дмитриевич.
Но была еще одна пластинка... Теперь, задним числом, в полной мере осознавая всю мощь таланта, отпущенного Высоцкому Богом, задумываясь о самом таинстве творчества, невольно пытаешься хоть на йоту проникнуть в темные глубины его бессознательного, понять, как и из чего все это рождалось.
Итак, «Волки в Париже» Видали-Бессьера. «Ле лу, ле лу», — «волки, волки», — срывался с черного винила жесткий баритон Сержа Реджани — никому здесь не известного французского киноактера и певца. Тревожная дробь барабанов, совпадающая с ритмом пульса. Это уже нечто из физики — совпадение резонансных волн, разрушающих каменные мосты. Напрягшись, Володя целиком уходит в этот голос, чем-то напоминающий его собственный. Спустя годы я услышу эти пульсирующие барабаны во французской аранжировке «Охоты на волков».
Конечно, Мишель вкратце пересказала содержание этой антифашистской песни Володе, но не сам по себе текст интересовал его, а манера исполнения Сержа Реджани, мастерская имитация им волчьего воя. «Ле лу-у-у-у», — этот воющий рефрен, пропущенный сквозь сердечную смуту Высоцкого, и послужил первотолчком к созданию «Охоты на волков», чудесным образом трансформировав безжалостную стаю агрессоров в «желтоглазое племя» вечно гонимых. Вообще, казалось, этот вчерашний озорник с Самотеки был привязан к Франции какой-то незримой фатальной нитью. Долго еще теребили его пытливое сердце эти аллегорические «французские» волки. Хулиганистым Вийоном врывался он неурочным ночным звонком в беспечную тишину нашей спальни, и в заспанное ухо чертыхающейся Мишель неслось: «Ле лу-у-у-у!» На какое-то время этот волчий клич стал дурашливым паролем его очередной песенной удачи. Если из ночной трубки вместо приветствия или извинения неслось «ле лу-у-у-у!», то за ним, как правило, следовало: «Ребята, какую я сейчас песню написал!..»
За полгода до смерти, выступая в московском ВНИИЭТО, Высоцкий неожиданно вернется к взбудоражившим его волкам с той французской пластинки: «Есть люди во всем мире, которые поют с одной гитарой и только на одних ритмах исполняют многие песни: например, Серж Реджани, который был знаменитым актером, да им и остался. Он поет песню «Les loups sont arrives a la Paris». «Ле лу-у-у-у», — там нет совсем никаких мелодий, он просто играет один аккорд, чтобы все больше усилить на вас воздействие». И неважно, что Реджани поет с оркестром и без гитары, что название песни искажено, что в ней есть мелодия, и далеко не примитивная. Куда важнее «волчья» перекличка Высоцкого с Реджани спустя 13 лет!
* * *
кинематографистов проживала съемочная группа «Красной палатки». Вместе с драматургом Мишариным Андрей работал там над сценарием «Зеркала». Александра Мишарина, как представителя советской творческой интеллигенции, упомянул я не случайно. Блестящий интеллектуал и эрудит с манерами русского барина, он являл собою граничащее с брезгливостью олицетворенное неприятие Высоцкого-барда. Действовал Высоцкий на него препогано. Казалось, в благозвучие его обмякшего внутреннего мира нахальной фистулой, внося разброд и сумятицу, врывался сомнительных достоинств дилетант, хамски покушаясь на обветшалую гармонию дворянских усадеб.
— Баратынский и Мандельштам. Любовь к поэзии, слабость к Достоевскому плюс антипатия к Карлу Марксу быстренько нас в ту пору и сдружили.
... Итак, июньская духота навела наши утомленные мировыми проблемами мозги на простую мысль о бутылочке прохладного сливового сока, до коего Андрей был весьма охоч. Отоварившись, на обратном пути мы внезапно столкнулись с выходящей из подъезда театральной парой. Увидев нас вместе, Володя несколько растерялся. Ведь Тарковский был для него прежде всего воплощением «прекрасной эпохи» Большого Каретного, и, видимо, в его сознании моя физиономия плохо совмещалась с невесть откуда взявшимся приятелем юности. Как бы то ни было, я пригласил его зайти. Не знаю, где эта пара собиралась провести вечер, но только минут через пятнадцать они уже стояли на пороге. Со стороны все выглядело сдержанно и чуть настороженно, словно какая-то граница напряжения держала Андрея и Володю по разные стороны от себя, не давая сблизиться. Позже Володя поведал мне об одной малоприятной истории, основательно омрачившей их отношения. Однажды, загуляв, он не явился в назначенное время в студию, чем сильно подвел Тарковского, пригласившего его участвовать в каком-то радиоспектакле. Володя и не думал оправдываться:
— Я поступил по-свински. После этого мне стыдно ему в глаза смотреть.
Вчетвером мы оставались недолго: Володиному такту (когда он не пил) позавидовал бы иной аристократ. Когда ребята ушли, разговор, само собой, коснулся и Володи. Оказалось, что Тарковский режиссер оценивает Высоцкого-актера весьма скептически:
— Актер он неважный. А вот песни, без дураков, замечательные. «Банька» — это вообще...
Своего мнения он не изменит и позже. Посмотрев «Гамлета», изречет:
— Когда он выходит на сцену с гитарой, мне делается за него стыдно.
Быть может, здесь сказывалась и его антипатия к Любимовскому театру как форпосту советского авангардизма. Но все равно, к Володе Тарковский относился с большой теплотой, хоть и с долей снисходительности. Как рафинированный интеллектуал — к талантливому самородку. А будь иначе, разве позволил бы он себе столь недвусмысленно нарушить кодекс дружбы Большого Каретного: пригласить в свой фильм жену товарища, найти ей внезапную замену и известить об этом через секретаршу? Я имею в виду случай, когда приглашенная Тарковским на роль матери в фильме «Зеркало» Марина Влади была внезапно заменена Маргаритой Тереховой.
Однажды я спросил:
— Володя, если бы ты был режиссером, кому бы дал роль: другу или посторонней знаменитости?
— Конечно, другу, — отреагировал он мгновенно, — а ты что, имеешь в виду Андрея?
Кого же еще я мог подразумевать?
Разговор происходил еще до этой неприглядной истории с «Зеркалом», после которой Володя с Андреем долгое время не общался.
— до преклонения — ценивший его Володя сделал далеко идущие, но явно поспешные выводы. Как-то он поделился со мной своими ближайшими творческими планами, судя по которым, его бурной талантливости не сиделось на месте. Быть может, в самой идее сочинить киносценарий и не было ничего предосудительного, если бы не обескураживающий выбор героя и соавтора.
— Давай напишем сценарий про генерала Власова, — сразил меня снайперским дуплетом абсолютно трезвый Володя.
— ??? — полюбопытствовал я, прежде чем испустить дух.
— А ты знаешь, что это он освободил Прагу?..
Вот этого я не знал. Вообще, одиозная фигура генерала никогда меня не вдохновляла, и еще менее вдохновляла его нелепая идея освободить Россию от тирании Сталина штыками Адольфа Гитлера. Однажды Германия уже устраивала русские судьбы: разве не немецкие деньги привели большевиков к власти? По всей вероятности, Володю, с его обостренным чувством личности, занимала судьба военачальника, поставленного ходом Истории перед невеселым нравственным выбором между холерой и чумой.
меня — как я узнал от Володи — за непримиримого «контру». В сущности, так оно и было: по нормальным меркам я ощущал себя яблочком с червоточиной, далеко откатившимся от породившей его яблони. Может, в глазах Володи такое определение моих умонастроений и давало шанс на объективную оценку роли генерала в минувшей войне. Но вот с какой стати он заподозрил во мне еще и наличие творческой жилки, так и осталось для меня загадкой.
* * *
Мелькали дни, недели, месяцы. Наши новые друзья стали бывать у нас уже не только после спектаклей, и мы невольно втягивались в занимательную интригу этого театрального романа. Они казались неразлучной парой: Володя нередко брал с собой Таню даже на съемки фильмов, в которых участвовал. Чаще всего — в Ленинград и Одессу. Времени Володе вечно не хватало, и Мишель добровольно взвалила на себя функции личного водителя. Чтобы не опоздать на «Красную стрелу» или на внуковский рейс, ей приходилось постоянно превышать скорость и игнорировать дорожные знаки. Законное негодование обгоняемых не по правилам частников она парировала виртуозным русским матом, так не вязавшимся с ее интеллигентным обликом и иностранными номерами машины.
Заботливость и преданность Татьяны было трудно не оценить. Из своей нищенской зарплаты она умудрялась что-то выкраивать для подарков тогда уже небедствующему «ведущему актеру». Однажды она повезла меня в какой-то задрипанный универмаг у черта на куличках, где накануне «выбросили» фасонистые брюки чехословацкого производства. Тане удалось подбить и меня стать их счастливым обладателем. Пришлось выложить за них свои кровные одиннадцать целковых, в итоге мы с Володей все лето прощеголяли в этих дефицитных штанах мышиного цвета. Сама же она от подношений щедрого кавалера отказывалась наотрез.
А была она хороша собой необычайно — создатель потрудился на славу. Сокрушающая женственность внешнего облика завораживала, вызывая неодолимое, немедленное желание выказать себя рядом с ней абсолютным мужчиной и раз и навсегда завладеть этим глазастым белокурым чудом. Но не тут-то было. За хрупкой оболочкой ундины таилась натура сильная, строптивая, неуступчивая. Татьяна виделась мне пугающим воплощением физического и душевного здоровья, и по-армейски прямолинейная правильность ее жизненного графика обескураживала. Принципиально непьющая и некурящая, волевая и уверенная, — как разительно отличалась она от своих юных сестер по ремеслу, разноцветными мотыльками бестолково порхающих в свете рампы.
Видимо, вот эта ее холодноватая цельность и притягивала Володю. Ведь в точке опоры более всего нуждаются люди, наделенные обостренным чувством дисгармонии мира. Впрочем, ковыряться в чужих душах — дело неблагодарное. Оперировать здесь можно не аксиомами, а только гипотезами. Так вот, создавалось впечатление, что резкие рамки Таниного норова отторгали мужественность Высоцкого. Да и в любви ее к Володе сквозило нечто деспотическое: словно ей хотелось перекроить его на свой лад, чтобы легче им манипулировать. Ее красивая головка была битком набита залежалыми догмами школьной поры о повальном равенстве и равноправии. А мудрая сталинская сентенция: «Незаменимых у нас нет» становилась в ее руках инстинктивным оружием самозащиты и наступления. Ведь Таня не уставала повторять, что любит его «как простого русского мужика», что на его славу и фамилию ей решительно наплевать. Иными словами, в угоду равенству и справедливости Божий избранник должен ощущать себя заурядностью. Ну чем не шигалевщина в женской редакции? Интересно, как бы отреагировала сама Таня на такое предложение своего избранника: «Спору нет, ты прекрасна, как морская царевна, но, в угоду мне, потрудись вообразить себя болотной кикиморой. И веди себя соответственно».
— от Карельского перешейка до Курил — был до спазма необходим всем. Поэтому любая попытка монополизировать Высоцкого была заведомо провальной, но властнические аппетиты Татьяны возрастали пропорционально его деликатности.
Лето 1969 года застало меня в Ужгороде, где снимались батальные сцены фильма «Ватерлоо».
— ещё одно подтверждение огорчительной самонадеянности и близорукости нашей неотразимой соседки: «Вчера нас удостоил своим визитом наш друг — знаменитый бард со своей экс-любимой. (Роман Высоцкого с Влади — в самом разгаре! — Д. К.). Поскольку тут была случайно гитара (у одного приятеля Саши), он спел свои последние песни. Т. была очень-очень недовольна и кривлялась, как обычно: спой то, не пой другое; а кончилось тем, что она ушла на площадку, а он за ней, и там целый час они в очередной раз выясняли отношения, — всё возмущались. В. передает тебе большой привет. Я всё-таки его люблю; он, по-моему, самый лучший из всех знакомых...»
Судя по всему, в Марине Влади серьезной соперницы Татьяна никогда не видела и поступаться своим в угоду суровой реальности не намеревалась. Вспомнилось Володино растерянное и удрученное лицо: «Я просто не знаю, что с ней делать. Вчера случайно встречаю на улице старого знакомого. Не успели мы с ним перекинуться парой слов, как вмешалась Таня: «Ну все, хватит, пошли». Представляешь?»
— беззаветно, глобально, но не безоговорочно. Бог с ним, с самоотречением. Чуточку чуткости, капельку кротости — и цены бы им не было. А так...
Увы, истории любви не имеют сослагательных наклонений. Какие высокие, яркие замки рушатся средь бела дня от башенок до фундамента, превращаясь в горстку серого пепла...
Мы вновь встретились с Таней много-много лет спустя. Она изменилась мало. Сдержанная и закрытая, рассказала о своей личной жизни совсем немного. Можно было лишь догадываться, что красота ее притягивает все новых завоевателей. Но Его планка была слишком высока: самые безупречные из кандидатов имели единственный, но существенный недостаток — они не были Им.
Но тогда, в августе шестьдесят восьмого, ничто, казалось, не предвещало появления соперницы столь грозной, по-настоящему опасной. Лесная нимфа и ундина уже стояли на одной стежке, еще не догадываясь друг о друге.
Был вечер, обычный душный летний вечер. Погруженный в ничегонеделанье, я, развалясь, сидел в кресле с растрепанным томиком стихов и открытой бутылкой вина. Суматошный звонок вернул меня на землю, и я нехотя поплелся к двери. На пороге стояли они. Володя — с гитарой, навеселе и сверхвозбужден:
— Включай магнитофон. Я спою «Цыганочку». Ты же хотел меня записать?
Бог ты мой, об этом можно было только мечтать! Но Таня быстро умерила мою эйфорию, мягко осадив великодушный порыв Володи:
— Ну не надо тебе сейчас петь.
Легко уступив и лишив меня заветной записи, он закрутился по комнате. Слишком сговорчивый и слишком взбудораженный. Потом, подхватив под руку, увлек меня в спальню и плотно прикрыл дверь.
— Какая женщина! Если бы ты видел, Давид! Какие волосы!
— Марина...
И, кажется, еще сам себе не верит, как мальчишка, заходясь от нахлынувшего половодья нечаянно грянувшей весны...
А вскоре упорные пересуды о новом романе докатились и до кулис «Таганки», застав Иваненко врасплох. Ведь Марину она уже видела в ВТО, сидела с ней за одним столом со «своим» Володей вместе с другими «таганцами». И вдруг эта собачья чушь в обличье упорно муссируемого слуха. Поверить в измену было невозможно. Даже его вступление в ряды КПСС показалось бы меньшим абсурдом.
И тогда на помощь пришел коллектив... Самые участливые предложили воочию убедиться, что людская молва отнюдь не всегда превратна. Необходимо было лишь попасть в квартиру старинного приятеля Марины, московского корреспондента «Юманите» Макса Леона. Пусть даже незваной гостьей. И, примкнув как-то раз к собиравшимся туда Золотухину с Шацкой, Таня в этом преуспела. Конечно, в тот вечер Высоцкий и Влади тоже находились там. Оставалось накрыть их тепленькими. Увидев Шацкую с Иваненко, не чуявшая никакого подвоха Марина искренне обрадовалась:
— Как хорошо, что вы пришли, девочки.
И хотя само присутствие гипотетической соперницы в этом доме еще ни о чем не говорило, женский инстинкт и некоторые нюансы быстро убедили Татьяну, что никаким оговором здесь и не пахнет. И она не придумала ничего лучшего, как объясниться с коварной разлучницей с глазу на глаз и немедленно. Настал черед удивляться Марине, которая резонно посоветовала Тане выяснить отношения непосредственно с самим виновником возникшей смуты. Но та уже закусила удила:
— Марина, вы потом пожалеете, что с ним связались. Вы его совсем не знаете. Так с ним намучаетесь, что еще вспомните мои слова. Справиться с ним могу только я.
Спустя несколько лет, вспоминая этот инцидент, Марина заметила:
— А ведь эта актерка была тогда права. Мне действительно тяжело. Но что до такой степени, я, конечно, не предполагала.
— Таня, я тебя больше не люблю, — спокойно вымолвил он и, схватив со стола бутылку, стал пить прямо из горлышка. И — после этого вечера сорвался в запой.
«Я, конечно же, понимала, что Марина нужна ему, а тут я своим появлением ломаю все его планы», — вспоминала Татьяна много лет спустя.
«И всюду страсти роковые, И от судеб защиты нет...»