СЕРЕБРЯННЫЕ СТРУНЫ
Высоцкий с И. Кохановским
Когда 1 сентября 1952 года я вошел в свой класс 8-й "В", то увидел много "новеньких", вернее, тех, кто раньше учился в нашей школе, но в других, параллельных. 7-х классах. Тогда многие после "семилетки" поступали в техникумы, и в результате переформирования в нашем 8-м "В" среди "новеньких" появился Володя Высоцкий.
То ли потому, что мы с ним действительно чем-то внешне похожи, или по какой-то другой, необъяснимой причине, но мы сразу же сели за одну парту. 'Гак началась наша дружба.
сегодня (хотя и при жизни его популярность и слава не имели аналогов, но ему до жути хотелось "газетно-тслсвизионного" тому подтверждения) Как жаль, что многое понимается и трактуется сегодня не так, как было на самом деле... "Нет, ребята, все не так, все не так, как надо",- невольно вспоминается иногда строчка одной из лучших его песен. Все появившиеся за последнее время (кроме воспоминаний Марины Влади) многочисленные публикации о Володе Высоцком грешат в лучшем случае полуправдой, идеализируя и искажая его неровный, довольно противоречивый и не всегда симпатичный характер. Оброненная как бы в шутку фраза Марины Влади в телефильме Н. Крымовой и А. Торстенсена, тоже, кстати, страдающем неточностями, о том, что Володя был и таким, как один из героев его песен - "врун, болтун и хохотун", смывает тот "хрестоматийный глянец", который наводят на него многие воспоминающие. Особенно возмущает та личина трагичности, в которую столь упорно стараются его обрядить. Вздор все это! Главное в нем - Актер- Актер по своей природе и как говорится, до мозга костей. Игра была его стихией, его истинной натурой. Именно с игры, или, как он любит говорить, "оригинальности ради, забавы для", началась его песенная стезя. Вначале как очередная затея, придуманная только для того, чтобы встречи "нашего круга", в который "не каждый попадал", были веселее и разнообразнее. Лишь много позже из игры выросло явление, о котором еще спорить и спорить. К сожалению, и в серьезных вещах Володя часто играл и даже заигрывался, что приводило его нередко казалось бы, безвыходным ситуациям. Но легкость, с которой он принимал очередные "жизненные катаклизмы", всякий раз выносила его целехонького и невредимого, на берег "тихой гавани", что он считал само собой разумеющимся. Вообще же Володя был слишком сам в себе, несмотря на всю явную открытость, распахнутость и доступность - качества, которые зачастую были лишь своеобразным щитом для всего сокровенного, очень личного, а потому и свято оберегаемого. И надо было действительно, как говорится, пуд соли (и не один) съесть с ним вместе (а моя и его жизни 20 лет шли тесно бок о бок и только где-то с 1973 года стали расходиться в стороны), чтобы узнать его настоящего. Но речь не об этом. Сегодня я хочу рассказать о том, с чего все началось. Тем более, что именно начало обросло многими легендами, не имеющими ничего общего с тем, что было в действительности.
Литературой, и в частности поэзией, мы увлеклись в 10-м классе. Узнав от учительницы о существовании В. Хлебникова (помню, нас совершенно потрясла строчка: "Русь, ты вся - поцелуй на морозе"), И. Северянина, Н. Гумилева. Мы стали ходить в читальный зал Библиотеки им. В. И. Ленина, брать книги этих писателей, что-то выписывать, заучивать. (Но вообще читальный зал Ленинки в те годы пользовался популярностью у старшеклассников Москвы еще и потому, что был своеобразным местом встреч и знакомств.)
Больше всего нас интересовали неожиданные образы, метафоры или сравнения. Так что, скажем, строчка "шампанского в лилию, в шампанское лилию" или "золото с кружев, с розоватых брабантских манжет" вызывали в нас и восторг и удивление, и бесконечные, вероятно, очень наивные рассуждения. Помню поразившие нас пять строк И. Северянина:
В двадцать лет он так нашустрил:
проституток всех осестрил,
погреба перерестрил.
Оставалось только - выстрел.
Однажды Володя принес в школу тоненький сборничек Саши Черного, и нам так понравилось стихотворение "Обстановочка", что мы тут же накропали что-то, подражая его бытовизмам и аллитерациям: "Я сжимаю тебя, обожая, жар желанья зажегся в груди..."
Потом как-то на несколько дней к нам попала книжечка стихов Н. Гумилева, из которой мы кое-что выучили, в частности "Капитанов" и "Рабочего", а когда Володя достал сборник рассказов И. Бабеля и книжка эта была v нас почти месяц, мы под очарованием одесских рассказов стали говорить "языком" Бени Крика и фроима Грача, к месту и не к месту вставляя "потому что у вас на носу пенсне, а в душе осень", "пусть вас не волнует этих глупостей" и т. д. и т. п. Спустя много лет я понял, как много из всего прочитанного и заученного в то время отозвалось в песнях Володи. Гумилевский "изысканный жираф", к примеру, стал прототипом "героя" песни "В желтой жаркой Африке", а бабелевская строчка "чую с гибельным восторгом" полностью вошла в небольшой шедевр под названием "Кони привередливые". Но все это будет потом. Тогда же нам действительно "жизнь представлялась зеленым лугом, по которому бродят женщины и кони", а увлечение словесностью подталкивало на робкие попытки сочинить что-то самим. Сначала это были какие-то дурацкие эпиграммы друг на друга или на наших одноклассников. В день "последнего звонка" нам взбрело в голову написать что-то вроде "отчета" за десятилетку, написать о школьной жизни и обо всех наших учителях, и эа четыре урока накатали шуточную поэму аж в двадцать онегинских строф.
"Поворотным пунктом" в решении уйти из этого вуза стала новогодняя ночь 1956 года. Встречали мы наш самый любимый праздник весьма своеобразно: засели на кухне у Володи на 1-й Мещанской, чтобы сделать чертежи и сдать их 2 января. В противном случае к экзамену по химии 3 января нас не допускали.
В 12 часов мы все же откупорили шампанское, наполнили бокалы, чокнулись, сказали "с Новым годом" и, едва пригубив, опять засели за чертежи.
Где-то к двум часам закончили чертить. Допили шампанское, выпили по чашечке кофе, закурили. И тут только я посмотрел на то, что вычертил Володя. Сдержать смех было просто невозможно. На последнем, из восьми форматов, на которые был разделен чертежный лист, должны были быть образцы всех шрифтов, употребляемых в черчении. Идиома "как курица лапой", казалось, нашла еще одну графическую интерпретацию в исполнении Володи. Он тоже засмеялся, но как-то грустно, словно впервые увидел свое творение со стороны. Потом взял чашечку, из которой пил кофе, и стал медленно-медленно поливать свой чертеж остатками кофейной гущи.
- Ты что, спятил?
- Да ты с ума балдел? (Это было наше выражение.)
- Нет... Все. Буду готовиться, еще есть полгода, попробую поступить в театральный. А это- не мое...
25 января я приехал к Володе - был его день рождения, а я к тому же сдал свою первую сессию. Он болел - сильно простудил горло, был закутан в оренбургский платок и говорить старался тише. Мы вдруг вспомнили все, что произошло с нами за последнее время, и написали об этом песню - как сдавали выпускные экзамены, как готовились поступать в институт. как поступили, как сразу же через неделю учебы нас послали на картошку, как мы "помогали" колхозничкам выполнить Госплан, как Васечек бросил институт (Васечек - так мы называли друг друга, это было что-то вроде пароля или взаимной клички) и вот как он теперь заболел, а ему и бюллетень ни к чему, и как он болеет вместо того, чтобы готовиться к поступлению в школу-студию МХАТ. Песня была очень длинная (на мотив одной из песен популярной тогда радиопостановки "Поддубенские частушки" по рассказам С. Антонова) и почти забылась, но последний куплет был таким:
А коль во МХАТ не попадет,
Васек в солдатики пойдет
носить ружье-винтовочку.
Песня была тут же исполнена нами под мой аккомпанемент на гитаре (Володя тогда еще только учился этому немудреному искусству) его соседям по квартире и даже вызвала смех.
Он поступил в школу-студию МХАТ, и так как там учатся только четыре года, то мы одновременно закончили каждый свой вуз. Володя был принят в театр имени А. С. Пушкина и тут же уехал в Ригу на летние гастроли. Через несколько дней он позвонил и спросил, не хочу ли я приехать,- можно прекрасно отдохнуть на Рижском взморье. Свободного времени у него навалом (всего три ввода в малюсенькие роли), так что будем купаться и загорать от души. Я согласился и через день выехал в Ригу.
"Метрополь", на первом этаже которой был очень уютный небольшой ресторан. Почти каждый вечер мы скромно ужинали там (денег у нас было в обрез), но засиживались частенько допоздна, когда музыканты, уже собрав свои инструменты, освобождали сцену.
Однажды Володя попросил разрешения у метрдотеля "побренчать" на пианино, тем более что ресторан к тому часу был уже полупустой. Тот разрешил. Но прежде, чем рассказать, что произошло затем, небольшое отступление.
Нельзя сказать, что Володя "умел играть на пианино" в привычном понимании этих слов. Скорее "садился он за клавикорды и брал на них одни аккорды". Зачастую просто дурачился - пел какие-то смешные песни типа "Придешь домой, махнешь рукой, выйдешь замуж за Васю-диспетчера, мне ж бить китов у кромки льдов, рыбьим жиром детей обеспечивать" или что-то Вертинского, которого мы оба очень любили, но опять-таки пел не всерьез, а как-то занятно переиначивая его (помните эпизод из фильма "Место встречи изменить нельзя", где Жеглов - Высоцкий поет "Где вы теперь. - кто вам целует пальцы?". Когда он приходил ко мне домой, то сразу садился за пианино и начинал что-нибудь бренчать. А так как со второй половины пятидесятых мы буквально "заболели" джазом, который тогда преследовался за "буржуазность", то "бренчания" Володи с некоторых пор стали не чем иным, как вольным переложением популярных джазовых песен. Любимым нашим певцом в то время был Луи Армстронг. И Володя стал петь "под Армстронга"... Он достиг таких вершин имитации, что начинало казаться, будто поет знаменитый негритянский трубач. И это при том, что Володя абсолютно не знал английского языка, ни единого слова, кроме "ее" (в школе он учил французский). Но как он имитировал! Люди, знавшие язык, в первый момент терялись и не могли ничего понять: вроде бы человек поет по-английски, и в то же время невозможно уловить ни слова. И когда, наконец, до них доходило, в чем дело, смеялись до слез. Кстати, этот тренаж "под Армстронга", видимо, выработал в дальнейшем ту удивительную хрипотцу, что придавала неповторимую силу и красоту тембру его голоса.
Итак, метрдотель разрешил "побренчать", Володя поднялся на эстраду, сел за пианино, взял пробно несколько аккордов и запел "Кисе оф файэ" ("Огненный поцелуй"), один из шлягеров Армстронга. Люди за столиками сначала перестали "выпивать и закусывать", потом перестали разговаривать, а потом в ресторане наступила тишина, как в зале консерватории. Официанты застыли там, где их застало пение, сидевшие за столиками развернули свои стулья так, чтобы удобней было слышать и видеть, мы, подыграв общей реакции, сидели молча, улыбались. Когда он закончил, ресторан разразился аплодисментами... Володя лишь на миг растерялся от такой "реакции зала", но тут же сделал жест, мол, "не надо оваций", и. улыбаясь нам, снова запел что-то "под Армстронга". А когда примерно через полчаса он встал и собрался спуститься со сцены к нам, эстраду окружило несколько человек, каждый кричал что-то свое, называл какие-то песни, имена каких-то певцов, короче, его "не отпускали"... Володя был явно польщен и согласился еще на "один номер". Потом повторилось то же самое, и кто-то из ресторанных завсегдатаев даже протягивал неуклюжий лоскут тогдашней сторублевки. Володя вежливо отвел руку с деньгами, сказал "на сегодня - все" и наконец, оказался за нашим столиком.
В дальнейшем, когда Володя и наша компания только появлялись в дверях ресторана, официанты начинали бегать быстрей, напоминая кадры старой кинохроники, чтоб к тому моменту, когда начнется "концерт", работа уже не отвлекала от удовольствия слушать необычного певца.
пел. В то время, о котором пишу (да и позже, считай, до осени 1961 года), своих песен у него еще не было, и, казалось, ничего не предвещало их появления. На втором или третьем курсе, уже не помню точно, в школе-студии решили устроить "капустник". Как-то Володя забежал ко мне между репетициями (я жил на Неглинной, в 5-7 минутах ходьбы от Художественного театра, и мы виделись почти ежедневно) и говорит, что вот, мол, будет "капустник", он что-то хотел написать смешное, но ничего не выходит. Может, у меня получится? Я "попробовал" и через день написал ему куплеты Чарли Чаплина, которого Володя очень любил "показывать" и делал это удивительно смешно - походка, жесты, мимика, выражение глаз - все это игралось так, что и без усиков и тросточки сходство было поразительным. Ну а в гриме и костюме (ему достали даже чаплинский котелок) этот номер в "капустнике" стал центральным. Тем более что тема куплетов была для студентов школы-студии МХАТ, что называется, "животрепещущей". Дело в том, что сниматься в кино им разрешали, если я не ошибаюсь, только на последнем, четвертом, курсе или начиная с третьего, точно не помню. А так как стипендия была мизерной, то заработать отнюдь не лишние деньги (в молодости, по-моему, лишних денег вообще не бывает) да еще и попробовать свои актерские силы в кинематографе каждый студент был понятно не прочь. Но руководство студии считало, что кино может испортить еще не до конца "вылепленную" актерскую индивидуальность. Посему исполненные Володей куплеты приняли на "ура".
Я на экран столичный с лицом фотогеничным
и в образе комичном хотел попасть, друзья.
Нo "Мосфильм" меня заметил и гонорар наметил.
Директор же ответил:
"Мосфильм"? Нельзя!
Смотрел я фильмы "Сестры" и"Огненные версты",
в них неокниозвезды проводят свой дебют,
А я бы дал экрану второго Ив Монтана...
Но мне сказали: "Рано!"
М. Володина и Н. Веселовская, снявшиеся соответственно в "Огненных верстах" и в "Хождении по мукам", были двумя курсами старше Володи, но еще учились, и это придавало куплетам дополнительную узнаваемость и актуальность.
Итак, своих песен пока не было, но зато как исполнялись те, что мы пели тогда!.. Так как это было 30 (!) лет назад, то я приведу здесь хотя бы первые куплеты из некоторых песен, чтобы было яснее, про что они. Это поможет кое-что объяснить в дальнейшем. Вот что пелось:
"Когда с тобой мы встретились,
черемуха цвела.
И было мне тогда еще совсем немного лет,
но дел уже наделал я немало".
"Стою я раз на стреме,
держуся за карман,
незнакомый мне граждан".
"Алеха жарил на баяне,
гремел посудою шалман,
в дыму табачном, как в тумане,
".
"Здрасьте, мое почтенье,
вам от Васи нет спасенья,
я приехал вас развеселить.
Зухтор малый я бывалый,
и прошу покорно "браво" бить".
Эти песни - лишь малая толика нашего тогдашнего репертуара. Ну, и, конечно, пели Вертинского. Это на первый взгляд странное соседство "блатной" романтики и изысканно-элитарных тем аристократа "до ногтей" на самом деле прекрасно оттеняло и дополняло друг друга, так как в первой просто не могло быть того благоговейного и в то же время порой немного снисходительного отношения к женщине, которое у "бедного маэстро" чувствовалось чуть ли не в каждой песне и которое так импонировало нашему восприятию "прекрасного пола". Мы просто веселились, как веселятся в молодости, просто "валяли дурака", не придавая абсолютно никакого значения всем этим уркам, шалманам, стремам и прочим словечкам, от которых требовалось, чтобы они были посмешней да позаковыристей.
Двумя классами старше в нашей же школе учился Анатолий Утевский, или Толян. как мы его звали. Жил он в доме напротив школы, в котором жил и отец Володи. Так что не только по школе, но и по дому они знали друг друга. Толя был из тех, к кому в определенном возрасте всегда тянет как к старшим. Он принадлежал к московской "золотой молодежи" середины пятидесятых, бывшей для нас тогда недоступной и казалось, загадочной. Естественно, мы пытались подражать представителю "молодого авангарда" хотя бы узкими брюками, прической "под Тарзана" и ботинками на толстой подошве. Ну, а когда мы прочли в одной из центральных газет фельетон "Плесень", "бичевавший" некоторых приятелей Толяна за "порочный" образ жизни (вся "порочность" которых заключалась в том, что они танцевали буги-вуги и многие вечера проводили в "Коктейль-холле" - ныне кафе "Московское" на улице Горького, называвшейся в молодежной среде тогда Бродвеем), он в наших глазах вообще превратился в легендарную личность. Увы, то были годы, когда ширина брюк и модная прическа отождествлялись с чуждым нам мировоззрением, а придерживавшихся подобного "стиля жизни" называли презрительно "стилягами".
Компанию нашу "возглавлял" давнишний друг Толи Утевского Лева Кочарян (он умер в 1970 году). Ко времени, когда мы с Володей окончили вузы, Толя, закончивший юридический, работал следователем, а Кочарян уже успел попробовать себя в качестве помощника режиссера в картине С. А. Герасимова "Тихий Дон". Короче, строчка из Володиной песни "в наш тесный круг не каждый попадал" имела невыдуманный адрес.
чтоб только бы нам всем было не скучно, я в жизни не встречал. Откуда он брал и приносил нам все эти байки про Костика Капитанаки или про Марио дель Монако, уже не говоря о бесконечных анекдотах и каламбурах, никто никогда не мог понять. А чего стоил хотя бы его коронный этюд, когда он на улице разыгрывал "серьезного" сумасшедшего, разговаривающего с фонарным столбом. Притом "держал" публику до тех пор, пока вокруг него (мы стояли чуть в стороне, как бы тоже зрители, чтоб не испортить "роль") не собиралось человек 30-40 или пока какой-нибудь бдительный страж порядка не раздвигал толпу, чтобы "выяснить, в чем дело". Тогда Володя говорил нам "ну ладно, ребята, пошли", и все собравшиеся, поняв, что их дурачили, взрывались хохотом.
Да, мы были молоды, беззаботны и несуетливы. Последнее, видимо, стало причиной того, что эта пора жизни особенно четко сохранилась в памяти. Нам. только что окончившим вузы, просто некуда было спешить. Дни, недели и месяцы сменялись неторопливо, словно нехотя, а не летели как безумные, забивая, затмевая и вытесняя друг друга. Впрочем, может быть, так видится сегодня, издалека, из второй половины восьмидесятых годов... Взгляды героев Хемингуэя, которым мы зачитывались, исподволь становились нашими взглядами и определяли многое: и ощущение подлинного товарищества, выражавшееся в формуле "Отдай другу последнее, что имеешь, если это другу необходимо"; и отношение к случайным и неслучайным подругам, с подлинно рыцарским благоговением перед женщиной;
и темы весьма темпераментных разговоров и споров; а главное - полное равнодушие к материальным благам бытия и тем более к упрочению и умножению того немногого, что у нас было. Не могу сказать, что мы вели жизнь богемы, но какие-то черты ее, безусловно, просматривались.
С осени 1961 года Володя стал писать песни. В это время я на месяц примерно потерял его из вида, так как в очередной раз переходил с одной работы на другую, долго что-то не мог найти, тем более что свою "инженерную стезю" я тихо ненавидел. А когда мы встретились, он мне спел уже пять или шесть своих песен.
О появлении "на свет" первой, "Татуировки", рассказал мне много лет спустя Володя Акимов. Он с Высоцким поехал провожать на Курский вокзал Инну, жену Левы Кочаряна. Они посадили Инну в вагон, у Володи была с собой гитара, и он решил "на дорожку" спеть Инне одну песню, которую, как сказал, сам написал сегодня утром. Спел "Татуировку" и очень сокрушенно посетовал, что никто, кому он уже успел исполнить, не верит, что это написал он (Инна вроде бы сразу поверила).
"Татуировку", "Синие, зеленые, желтые, лиловые". "Их было восемь". "Город уши заткнул и уснуть захотел". "Что же ты, зараза, бровь себе подбрила" и что-то, кажется, еще из этой серии, я был страшно удивлен. Ведь до этого времени вроде бы ничего не предвещало подобного "взрыва творчества". В основном писались довольно смешные эпиграммы на друзей типа:
Красавчик, сердцеед, гуляка,
Всем баловням судьбы под стать.
Вообразил, что он Плевако.
А нам на это - наплевать.
"черным пистолетом", который ему иногда выдавался. (Помните. "Где твой черный пистолет? На Большом Каретном" )
Под впечатлением впервые услышанных мною Володиных песен, неожиданных, остроумных, бесшабашно-веселых и очень похожих этим на своего создателя, я прожил все последующие дни. Впервые со мной произошло нечто, потом случавшееся не раз, когда я слышал, видел или читал такое, что не отпускало от себя, не отпускало подолгу. Меня словно что-то подстегивало, словно упрекало: "Что же ты сидишь, бездельник? Посмотри, как другие вкалывают, а ты баклуши бьешь". Короче, мне безумно захотелось написать песню, притом такую, чтобы она понравилась всем нашим. И в первую очередь - Володе.
А листья под окнами почти опали. Недавно они еще горели, особенно на кленах, каким-то невероятным пламенем. и вот их почти нет. Столь же невероятной казалась мне в ту осень встреча с Леной, которую Володя сразу же назвал Марокканкой - за смуглый цвет кожи и иссиня-черные волосы короткой мальчишеской прически. Она и стала героиней уже брезживших во мне стихов. Я сел и, по-моему. за полчаса написал:
Клены выкрасили город колдовским каким-то цветом. Это снова. это снова бабье лето, бабье лето.
Только вот тревожно мик, что меня вочамм нету, что я слишком части пьяныя бабьим летом, бабьим летом.
с самой ветреной из женщин.
Я давно искал такую -
и не больше,
н не меньше.
На следующий вечер собрались у меня дома. Шум, гам, анекдоты. Наконец Володя взял гитару. Кажется, у него тогда было десять - двенадцать песен. Пел и еще какие-то, не свои. Где-то через час решил сделать "передых", как он говорил. Я как бы между прочим потянулся за гитарой, мол, настал и мой черед.
Запел как можно спокойнее, задавая себе четкий ритм. Окончил Тишина. После паузы Артур Макаров, он пользовался репутацией домашнего мэтра, лукаво-одобряюще сказал: "Давай еще раз". Я понял, что песня получилась, она понравилась.
Вскоре "Бабье лето" стало у нас чуть ли не своеобразным гимном. И Володя часто пел его, не давая этого сделать мне, что было своего рода признанием песни с его стороны.
Потом я услышал запись одною из концертов Высоцкого: "Сейчас я спою песню, не свою, её написал мой друг Игорь Кохановский. Он поэт, сейчас работает в Магадане, в молодежной газете... Эту песню еще поёт Шульженко- там музыка профессиональною композитора, но наш вариант, по-моему, симпатичнее..." Но это было уже потом, мною лет спустя, когда я уехал работать в Магадан и он мне в связи с этим написал одну из своих песен ("Мой друг уехал в Магадан").
"посиделки" стали еще веселее. Он любил веселить людей, потому что сам был удивительно, фантастично веселым человеком, который словно нашел, наконец. выход своему остроумию и юмору, выплескивая их в свои песни.
Почему же "блатная" романтика, а не что-то другое, скажем, лирика, как у Булата Окуджавы (о котором, кстати, я и Володя услышали чуть позже, где-то в конце 62-го) питала темы первых его песен?
Ну. во-первых, потому, что и у Булата Окуджавы, и у Александра Юродницкого. и, скажем, у Новеллы Матвеевой вес сразу было всерьез. У Володи же - все в шутку, вес на хохме, и ухарство, и бравада, и якобы устрашающая поза ("Я в деле и со мною нож, и в этот миг меня не трожь, а после я всегда иду в кабак".) Все это было несерьезно, все это игра и бесшабашность повесы. Ну, а для всего этого "блатная" тематика - материал, пожалуй, самый благодатный.
Во-вторых. Я уже говорил о том, что мы пели до появления Володиных песен, и написанные им стали теперь своеобразным продолжением тех, предыдущих. Почему мы пели такие песни, а не другие? Да потому, что они были тем запретным плодом, который всегда сладок. И еще - в них не было тех муляжных героев с их занудным бодрячеством и штампованным переживанием, которыми кишмя кишели песни эстрады и эфира и уже одним этим отталкивали от себя.
Отчею же, увлекаясь Вертинским, не пошел Володя, условно говоря, в его русле? Да потому, что Володино остроумие было попросту несовместимо с образной и стилевой системой "желтого ангела".
"благородную" тематику? Что видел он в жизни? Говоря словами И. Бабеля, "пару пустяков": школу и вуз.
И. конечно, не следует забывать, что Володя был актер. Игра была для него так же естественна, как дыхание. И вот одной из ипостасей этой игры, безотчетной и не осознанной до поры, стала "блатная" песня.
... Лето 68-го. Короткий телефонный диалог:
- Васечек, привет. Ты видел сегодняшнюю "Советскую Россию"?
- Нет. А что?
Когда я открыл ему дверь, то увидел все того же улыбающегося Володю, каким он был, верней, казался почти всегда. Правда, улыбка на сей раз была грустноватой. А когда он закурил и немного пришел в себя, стало заметно, как он разозлен и расстроен.
Статья называлась "О чем поёт Высоцкий". Была она написана тем, как говорится, бойким пером, моментально выдающим заданность и тенденциозность темы. За всем этим прямолинейным и псевдопатриотическим пафосом обличений четко просматривались демагогия и ограниченность ангажированного автора, получившего, видимо, задание приструнить не в меру смелого и откровенного барда. А когда я вспомнил, что не так давно в этой же газете была аналогичная разгромная статья о Г. Горбовском, то стало ясно, что началась очередная кампания на неугодных, не поддающихся укрощению администраторам от идеологии.
"обвинительным пунктом" публикации, вокруг которой организовывалась и велась атака на певца, было уличение В. Высоцкого в якобы оскорблении и насмехательстве над всем, "чем гордится коллектив" (говоря словами одной из Володиных песен). И в подтверждение этой мысли автор статьи цитировал строчки из песни... Ю. Визбора о технологе Петуховс: "Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей". (Конечно, добродушная ирония этих строк была явно за пределами понимания зашоренного критика.)
- Васечек, они прокололись. И этим ты спасен. Сейчас едем в газету,- сказал я возбужденно.
- Объясняю...
"Советской России" (не помню только, в каком отделе) работал Владимир Новиков, бывший главный редактор "Магаданского комсомольца", в котором я трудился в то время, о котором пишу.
Я позвонил В. Новикову, объяснил в чем дело. В ответ услышал: "Приезжайте".
Когда мы приехали, он уже все узнал. Да, очередная кампания припугнуть, приструнить. Последствий никаких не будет, тем более что в статье такая грубая ошибка. Так что. как говорится, можно спать спокойно...
"по спокухе" (наше выражение) все случившееся. "Господи, кто бы мог подумать,- размышлял я про себя, что бесшабашное балагурство, подтолкнувшее однажды к сочинительству остроумных и озорных песен, в конце концов приведет к тому, что случилось сегодня. Ведь если вспомнить, с чего все началось..."
"блатная" тема элементарно надоела. Стало уже не смешно, а поэтому и неинтересно. Приблизительно к этому времени пришло и самосознание того, что игра уже не игра, что она становится работой, творчеством, требующим "полной выкладки всерьез". К этому, я думаю. Володя тогда готов еще не был, как и не был готов к неожиданной, свалившейся на него славе, которую он воспринял поначалу очень уж по-мальчишески.
- Васечек, а ты знаешь, что мои песни поют португальские партизаны? - сказал он мне как-то зимой 65-го. - Один человек приехал из Португалии, сам говорит, слышал.
- И ты веришь этой чепухе? Да они наверняка и русского-то не знают. А если кто-то и знает, то все равно ничего не поймет, потому что простого знания языка тут мало.
Володя как-то задумчиво сказал "да-а" и больше к этому не возвращался.
мне в Магадан 20 декабря 1965 года: "Моя популярность песенная возросла неимоверно. Приглашали даже в Куйбышев па телевидение как барда, менестреля и рапсода. Не поехал. Что я им спою? Разве только про подводную лодку. Новое пока не сочиняется".
Конечно, "Подводная лодка" - это было уже всерьез. И я думаю, что именно эта песня заявила о том, что пора творческой юности кончилась.
Лично я весь "блатной" период в песнях В. Высоцкого считаю периодом становления его как "многоборца", по весьма точному выражению одного критика. Ну а почему его "начало" было таким, а не иным, я и попытался рассказать в этих воспоминаниях.
И. Кохановский