«В ЗАВЯЗКЕ ВСЯ СКАЗКА...»
Это строка из моего любимого романса, который однажды спел мне Володя Высоцкий. При этом он сделал «глаза» — якобы это романс о нас. Я поддержала игру — с ним нельзя было иначе: он постоянно и весь был в игре (в высоком и лёгком смысле слова). Получился небольшой спектакль для гостей.
После кончины Володи раздались призывы вспомнить о нём всё, передать кому-то, кто собирал о нём материалы, любые свидетельства, записки. Но в это же время промелькнула в печати фраза, кажется Марины Влади, что у Володи вдруг «нашлось слишком много друзей». И я, собравшись было записать впечатления от встреч с ним, отложила это дело. Хотя теперь понимаю, что фраза была ненужной: у Володи действительно друзей была прорва. Ну не друзей — приятелей, просто знакомых.
К последним отношу себя. Объяснялось это элементарно: он был поразительно талантлив в искусстве общения. И буквально любой, кто случайно оказался рядом, с этого дня, с этой минуты тянулся к нему и искал любую возможность увидеть его снова. «Как, не пойти в гости, где будет Володя?! Да это невозможно». Вот отчего в любой дом, куда он приходил (уже со свитой), набивались ещё десяток и другой десяток его поклонников.
— по имени Леонид — рассказал, как однажды Володя, подражая голосу Брежнева, приветствовал его: «Я счастлив, что в Ленинграде есть ещё один Леонид...» В этой короткой шутке я «узнала» того Высоцкого, с которым —то чаще, то реже — виделась на протяжении нескольких лет. Поскольку в его записной книжке я как-то прочла набросок «то ли бык, то ли тур» и спросила: «Что это?» — а он ответил: «Не знаю. Сказка какая-то», — то весь этот период для себя называю «временем сказок», он как раз сочинял тогда одну за другой.
У него есть строка в песенке: «Тут прибежали санитары и зафиксировали нас». Вот и я попробую «зафиксировать» ряд крохотных эпизодов, которые, наверное, даже не вспомнят другие их участники, настолько они мелки и мимолётны, но мне кажутся милыми и пронзительными.
Сидим в гостях у скульптора Феди Фивейского. Он и Володя решили играть дуэтом на гитарах, но у нас с собой две семиструнные гитары, а Федя играет на шестиструнной. «А я тебе её перестрою», — говорит Володя. «А это невозможно», — уверенно говорит Федя. «Сейчас увидишь».
Володя начинает настраивать. «Брось, бесполезно», —смеётся Федя. У него настолько спокойный и уверенный тон, что и я начинаю уговаривать Володю оставить занятие. «Спорим?» — отвечает он. Они с Федей заключают пари, причём Федя даже возмущён дерзостью Володи. Минут через двадцать, однако, Высоцкий протягивает Феде гитару, и тот растерянно пробует: получилось! Они играют дуэтом. Не могу объяснить, в чём там дело, но лицо очень серьёзного скульптора, который «не понял, как это вышло у Володи», помню по сей день. И ещё помню ту улыбчивую уверенность, с которой Володя трудился над гитарой, и особенный, ласковый тон, которым он уговаривал друга поверить ему.
«Пойдём, купим мне ботинки, а детям санки», — сказал он. Мы поехали в конец улицы Горького и сразу увидели подходящие ботинки в обувном. Володя надел и стал отбивать в них чечётку. «Эй, эй, —закричала продавец, — сперва заплатите!» Володя тотчас сделал «лицо» героя своих песен типа «послушай, Зин, не трогай шурина» и сказал: «А у меня малость не фатает». Вся публика повернулась к нему, а девушка приготовилась скандалить: «Не хватает, а меряешь! Снимай давай!» По тому, как он оглядывал публику круглыми глазами, я поняла, что сейчас будет. Так и есть: «Граждане! В зоне мечтал прохаря справить. Плящик купил, трёшки не фатает...» В публике засмеялись. Я уже платила в кассу 44 рубля (сумму точно помню) и не слышала часть монолога. Деньги Володя отдал мне на хранение, боялся пропить, так и сказал: «На ботинки и санки». Подхожу, даю ему чек. Слышу: «О! Профура, щастье моё, давно на свободе?» Финала сцены не помню. Мне не хватило артистизма изобразить профуру, и я бежала «со сцены» под хохот покупателей.
его мать Нина Максимовна сразу быстро-быстро заговорила, что тоскует от разлуки с внуками: «Вот даже кроватки не разбираю, держу готовыми, вдруг привезут, а, Вовочка?» Я удивилась, что в доме нет книг. «У тебя вообще книги есть?» — спросила его потом. Ответ, как всегда, мягким тоном, но уверенный: «А зачем они мне? Если что нужно, мне дадут». Это правда: ему все готовы были все дать. Даже мне пришлось несколько раз брать для него что-то по театру в библиотеке, и потом каждый раз была проблема найти концы: «Кому-то из актёров отдал, потом вспомню».
Кстати, как отдавали санки, в памяти у меня не сохранилось. Наверное, не дозвонилась. Помню лишь, что мы с ними мотались по улицам...
Эпизод в обувном магазине не был первым и последним. Володя был буквально «народным» артистом, что-то вроде скомороха, появление любой публики (прохожий, пассажир, водитель, продавец) тотчас вводило его «в образ» — тот самый, из его песен. Ну, например, едем в такси вчетвером, ещё на улице что-то обсуждали, но, пока садились в машину, была пауза. И вот в машине без «объявления» Володя как бы продолжает начатый разговор: «Прихожу с работы, нету голюбей! (Он произносит по-блатному — «голюби» вместо «голуби».) Туда-сюда, нигде нету! Я к матери: где?! Мольчит! А у мене мать —старая большевичка. Вдруг чую запах... Я — к плите. Так и есть: сварила голюбей! Двух турманов, белого и сизаря, сварила...» Поникает головой. Водитель такси в ужасе и сочувствии оборачивается к рассказчику. Мы, его спутники, стонем от смеха.
После паузы (от «горя») Володя начинает новую серию с лицом озабоченного алкаша о двух извилинах: «Ну ты брата моего знаешь, а, Серёгу, ну? —толкает сидящего рядом с водителем актёра. — Ну шапку искали, помнишь, с кролика, пятьдесят второго размера...» От «размера» шапки мы опять укладываем головы друг на друга от смеха. «Ну вот теперь плящ нужен, сорок четыре, пятый рост...» Продолжения не помню, так как размер и рост «брата» нас уложили. Водитель тоже стал хохотать: «Ну гигант у тебя братан!» Он абсолютно верил в текст Володи — от того, что видел его «лицо» с чуть вытаращенными глазами идиота, так верил, что даже не обратил внимания на дублёнки, шапки и лица пассажиров, всё-таки актёры, а не шпана...
Едва мы вывалились из машины, Володя так же, без перехода, очень серьёзно продолжал ту беседу, которая была прервана посадкой в такси. Эти его переходы — мгновенные — в образ и обратно были каким-то чудом для друзей и знакомых. Никогда не знаешь, что сейчас будет — этюд, миниатюра, спектакль? Театр. Праздник. Эта праздничная аура и была постоянным свойством Володи Высоцкого.
«самоигральный» характер. То есть ему никто не заказывал, вообще никакой «цели» не было у этого мини-театра, это был Я-театр. Ну вот мимолётный случай, почти ничего, но вдруг прояснит?
Идём вдоль клеток зоопарка, о чём-то говорим, на зверей не смотрим, нам почему-то не до них, кажется, надо просто время убить до нужного часа. У клетки с медведем небольшая толпа, зверь тоскливо смотрит на неё, мотает головой, ничего не делает. Мы проходим позади толпы, вдруг Володя на секунду застревает и говорит поверх голов: «Мишка-мишка, перекувырнись!» В ту же секунду громадина быстро делает кувырок через голову. «Ну какой ты у меня молодец», — спокойно говорит Володя, и мы идём дальше под восторг толпы. Нам вслед смотрят как дрессировщикам, а не как зрителям. Володя не только не оглянулся, а сразу и начисто забыл об этом. Я потом ныла и приставала: «Как у тебя это получилось? Медведь тебя знает?» Отвечал, как в песне: «Вы не глядите, что Серёга всё кивает. Он понимает. Всё понимает».
Театр на Таганке оформлял документы на гастроли за границей (кажется, зря, в тот раз его не выпустили). Володя пришёл вечером. Спрашиваю, что было в райкоме партии.
Стоп! Прошу внимания. Начинается его ответ на вопрос, о котором он не думал минуту назад. То есть сидит зритель (я) —пошёл занавес...
«Рядом с нами мужик заполнял анкеты — врач, едет в Гану лечить. Он первый туда пошёл на комиссию. Главный —... удак: «А сколько Гана добывает угля?» — Володя произносит украинское «г» в слове «Гана». Врач: «Не знаю». Главный, с упрёком: «Не знаете. А по чугуну Гана на каком месте?» — «Не знаю». — «Не знаете. А по хлопку?» — «Не знаю. Я — врач, поймите. Лечить еду. Но даже по медицине я не на все вопросы ответы знаю». Главный привстаёт в кресле, бьёт кулаком по столу, глаза на лоб: «И по медицине не знаете?!»
У меня была неспокойная соседка в коммуналке: подслушивала, подглядывала и бегала в милицию советоваться, нельзя ли меня выселить, поскольку «люди ходют». Помню, однажды на ночь глядя явилась компания с Таганки делать полную запись на магнитофон репертуара Володи. Я представила себе, что будет с соседкой, но ничего не сказала актёрам. Работа началась. Володя пел всю ночь напролёт. За стеной было тихо: ни проклятий, ни мата, ни привычного скандала. Это настораживало ещё больше — чего-то она удумала?
У актёров «с собой было», и к утру Володя немного набрался. А дело дошло как рая до записи чужих песен в его исполнении. Он затянул: «А течёт речка, а по песочку-у-у...» С последнего звука «у» он не мог съехать минуту или две, тянет его и плачет. Я думала, брак вышел в записи, но Сева Абдулов сделал мне знак, мол, тише, пусть так будет. «Бережочек моет, — наконец спел Володя и хриплым голосом с силой: — А молодой жульма-а-ан...» — и опять повторилось это «а-ан» на целую минуту. И так он спел всю песню. А когда я вышла в коридор за водой, то услышала глухие рыдания, как бы в подушку, из комнаты соседки. Утром она ходила тихая, чуть ли не в глаза заглядывала, будто хотела сказать что-то, да не решилась.
Ещё одна способность Володи — мирить людей, более того, нести собой мир людям. Ещё начиная эти заметки, я думала, что не назову никакие имена (всегда опасалась обидеть живых). Но снова на днях вижу по ТВ расспросы о Николае Эрдмане, и его бывшая жена и Мария Миронова говорят с неодобрением о последней спутнице писателя, «тоже балерине», как все его жены.
Однажды поздно вечером ко мне в стенку постучали. На этот раз явилась компания после премьеры балета. Один из гостей прямо у двери поднял спутницу под самый потолок на вытянутую руку. А поскольку у меня под лампой засыхал вьющийся цветок, то я сказала: «Ой, подожди, возьми воду, полей растение». Все засмеялись, и вечер покатился.
что Володя примет грозу на себя. Он поднял всех с места, и мы пошли по утренней (было часов шесть) Москве куда-то на Садовое кольцо. Володя звонит в дверь, открывает старик в роскошном халате, чуть ли не парчовом, и сразу кричит: «Ляля, вы — гулящая!» Она — из-за наших спин: «Николай Робертович, но Володя ни меня и никого не отпускал...» Тем временем Володя уже обнимал Эрдмана за плечи и уводил куда-то вглубь квартиры. Потом мы сидели на белой с золотом мебели, ждали, пока утихнет гроза. Потом снова пили и ели, и, конечно, Володя пел, и Эрдман, счастливый, глядел на него влюблённо.
Новая песня являлась из небытия чуть ли не раз в неделю. Вот не было вчера сказки про Ивана-дурака, а сегодня Володя говорит кому-то всего одно слово, и вечером набегает народ «на новую песню». Прошли годы, а я как сегодня помню его лицо и голос: «На горе стояло здание ужасное, издаля напоминавшее ООН...» — между двумя «О» он снова подпустил украинское «г», отчего вся публика так и покатилась по полу (сидели ведь всюду, на тахте, стульях и на полу в основном).
Потом шёл уже известный репертуар — по заказу: «Красное-лиловое!», «Охотника!», «Алёху!», «Вологду!» и так далее. Была в репертуаре и «моя» песня. И самое невероятное, что Володя помнил об этом —при его-то количестве слушателей!
Сидим, например, у супружеской пары из МХАТа, приехали их утешать. Дело в том, что утром они купили кухонный гарнитур, а потом супруг выпил лишнего, потом они поссорились, и он аккуратно и методично разобрал гарнитур на дощечки, распилил и выкинул, а по этому поводу «загудел» уже основательно. Утешать явилось человек сорок. Помню, были картошка, квашеная капуста и огурцы — всё к той же водке. Все сидели на полу, один Володя на стуле. После тридцатой-сороковой песни он находит меня глазами и начинает мою любимую: «А счётчик щёлк да щёлк, да всё равно...» Кайф был в особой синкопе на словах «щёлк да щёлк», и он знал об этом и делал «глаза» на этой строке. Никто не замечал момента, не придавал ему значения, кроме меня.
А причина этой игры была проста: однажды я приставала, как да почему он решил «соскакивать» голосом со звука, не попадая в ритм гитары. Он удивился, обдумывал, пробовал спеть иначе... Вот и всё. И запомнил этот разговор. И пел эту строку «для меня», что было трогательно и дорого мне.
композиция из гипса. Взявшись за руки, спиной друг к другу, с вдохновенными лицами, с глазами, устремлёнными вверх, стояли гипсовые хозяин мастерской, Володя и ещё ряд друзей в чём мать родила, при этом «причинные места» как бы развевались по ветру. Крик, шум, восторг, к удовольствию хозяина-скульптора. Что делает Володя? Немедленно начинает косноязычную речь голосом Никиты Хрущёва «на открытии памятника». Увы, увы, записать бы тогда этот шедевр юмора и фантазии... Но кто же знал, что придётся вспоминать? Как хохотали, забыть нельзя, а что говорил... Что-то такое: «Ишо когда я трудился шахтёром... пришла ко мне Кузькина мать, то кореш мой, Кузьма...»
Самое сильное впечатление — это, конечно, конкурс бардов «на дому». Приехали к Юре (фамилию помню неточно), отбывшему 17 лет в лагерях. Его жена —оттуда же. У них сидит Пётр Якир, тоже лагерник (до известного второго процесса над ним ещё были годы). Собрались барды — Игорь Клячкин, Миша Анчаров, Юлик Ким и Володя. Пели каждый своё именно в таком порядке.
Уже Юлик Ким заканчивал свою серию на темы 1812 года, очередь уже дошла до Володи... и стало как-то ясно, что сейчас «оно» и начнётся, какой там конкурс... И Володя запел. Помню одно: как заплакал хозяин дома. «Ты же не сидел, — говорил он Володе, — откуда ты можешь знать, как важно письмо с воли для зэка!» Речь шла о песне «Ребята, напишите мне письмо», где была такая строка: «Его, конечно, мне не отдадут, но всё равно, ребяты, напишите». И Пётр Якир подтвердил, что важно было знать: письмо тебе лежит, — даже читать его необязательно. Володя говорил о ребятах со двора, которые «сели». Якир рассказал, что попал в лагерь в 14 лет «за участие в конной банде», хотя коней до того дня вблизи не видел. Так и шёл тот дивный вечер в песнях и беседах с много пережившими людьми.
Поскольку я жила у Центрального телеграфа, то об мой дом «спотыкались» многие, идущие из дома или домой, из театра или в театр. Так, одно время ко мне стали «забрасывать» Володю в состоянии отключки. Утром кто-нибудь из друзей привозил ему шампанское, иначе он не мог прийти в норму. И мне пришлось быть свидетелем его похмельных тяжелейших состояний. Помню эпизод: «Который час? Всё, я пропал. Ужас. Утром была назначена запись на радио. Я — гад. Я —подлец...» Он подводил людей и страшно переживал. Мы обсуждали с ним, как быть, что делать...
Однажды проспал репетицию у Любимова и сказал: «Всё. Сегодня меня уволят. Это была моя последняя клятва». Уехал в театр подавленный, почти убитый. Вечером прилетел: «Любимов — это... это... человек. Не угадаешь, что он мне сказал!» Юрий Петрович завёл его в кабинет, запер дверь и спросил: «Володя, что я могу для тебя сделать? Назови любое своё желание, доступное мне». Володя: «Я чуть не заплакал. Мог бы морду мне набить и был бы прав. А мы стали вспоминать роли, которые я мог бы сыграть... Представляешь, что он за человек! Я его страшно подвёл, а он мне Гамлета обещал... И это ещё не всё. Покончили с ролями, он спрашивает, что ещё мне надо: денег? Поехать куда-нибудь? Я обнаглел и прошу... Люську послушать. Вдруг возьмут на работу? Он говорит: «Давай, веди!»
Пошли планы на вечер: едем туда! Нет, туда! К этому! Нет, к тому! Володя знает, что его ждут везде. Пришёл кто-то из друзей. Вышли, добрели, счастливые, до Пушкинской площади. Ловим такси. Одно подъехало, водитель говорит: «Трояк». Володя жестом велит ему убираться (расстояние было на полтинник). Через пять минут тот же таксист подкатил: «Два рубля дашь?» Володя прогоняет его (сейчас трудно поверить в такие суммы, но мы точно знали, что два рубля — это Аэропорт или конец Кутузовского, мы же едем с Пушки на Самотёку). Начинается мелкий дождь, и мы решаем идти в другие гости, вон в тот дом... И в этот момент подлетает тот же упорный таксист: «Ладно, поехали». «А рубль дашь?» — мгновенно спрашивает его Володя, наклонившись к окошку. Так и запомнился мне водитель —рот варежкой от удивления, когда мы уходили прочь.
«В развязке страданье» — поётся в том романсе. Здесь тоже было «страданье», но — иного рода, не из романса. Когда он исчез, вознёсся, явился к Богу «без опозданья», многие испытали чувство сиротства. Возникла брешь в обществе, и нельзя было сомкнуть ряды. Ушёл не только поэт и певец, а гений общения. Это такое искусство, мастеров которого мы ещё не начинали считать.