Имена И. Д. Окуневской и В. М. Суходрева известны знатокам творчества Высоцкого, но мало знакомы широкому кругу его читателей. Инга Дмитриевна, преподаватель английского языка, дочь актрисы Т. К. Окуневской и кинорежиссера Д. В. Варламова, и Виктор Михайлович, профессиональный переводчик, сорок лет проработавший в МИДе, близко знали Высоцкого. Их рассказ знакомит нас с некоторыми практически неизвестными доселе фактами его биографии. Беседу (язык и стиль которой мы постарались сохранить) вел научный сотрудник Музея Л. Н. Черняк.
ПОД ЗНАКОМ СЕМЕЙНЫХ ОТНОШЕНИЙ
И. О. Первый раз Володю Высоцкого ко мне привел Гарик Кохановский, — его я знала по семье Страментовых, на их дочери он потом женился. Мне тогда было лет двадцать пять, Володе — около двадцати. Он учился на последнем курсе театрального института и уже был женат — на актрисе, которая уехала в Киев и там работала.
Так получилось, что в двадцать четыре года я развелась с первым мужем и стала хозяйкой квартиры в доме на Каретном Ряду — так называемом «доме Большого театра», а поскольку мои родители вели довольно богемный образ жизни, и в нашем доме всегда было много народу, то я как бы продолжила этот стиль. У меня собиралось много творческих людей — писатели, поэты, художники... кого только не было в моем доме.
В тот вечер первого знакомства мы очень хорошо провели время — пели, танцевали, пили (чисто символически)... Володя под «Дунайские волны» подбрасывал меня до потолка — я была очень худенькая, а он уже тогда был крепкий и сильный. Мы мило вальсировали — хохотали, конечно, потому что эти «Дунайские волны» были из какого-то другого века, — и где-то под утро разбежались. Володя был прелестный, обаятельный, очаровательный (такое у меня осталось впечатление от этой встречи) и был очень влюблен в свою жену — он даже звонил ей от меня в Киев. Помнится, он говорил, что очень скучает и ждет не дождется, когда у него кончатся экзамены, чтобы поехать к жене.
Потом я на много лет практически потеряла его из виду, хотя мы бывали в одних компаниях и имели много общих знакомых. Мы давно — страшно сказать, уже сорок лет — дружим с Инной Крижевской, которая потом стала женой Левы Кочаряна, и я часто бывала у них дома на Большом Каретном, — в той, знаменитой теперь компании, где бывал и Володя Высоцкий. Правда, там мы с ним как-то не совпадали. Это был период, когда он развелся с первой женой, потом у него был второй брак и двое детей... Потом у него был период страшнейшего загула — я знаю об этом (так же как и о многих других событиях в его жизни) по рассказам Левы и Инны.
От Левы Кочаряна я слышала, что у Володи был роман с Наташей Пановой, которую я, кстати, хорошо знала. Внешне она была очень похожа на Марину Влади — абсолютно один и тот же тип: высокая стройная блондинка славянского типа, — голубоглазая, круглолицая, очень сексуальная. Говорят, она много пила, но когда она бывала у меня в доме, я этого не замечала, — она немного выпивала, но не больше, чем другие. Однако впоследствии она, к сожалению, спилась.
Мы с Витей прекрасно знали Жору Епифанцева. Безумно талантливый, одаренный человек, который, как мне кажется, очень мало себя реализовал. Они учились вместе с Володей, но Жору я знала давно и независимо от Володи: он женился на моей подруге Лиле Штейн, и они поселились в том же «доме Большого театра», в котором жила я. Мы с Витей часто бывали у них, но уже прошел тот период, когда там бывал Володя.
Вообще в той компании молодых ребят, около Высоцкого, было много ярких личностей: Тарковский, Шукшин, Артур Макаров... Тяжело думать, что почти никого из них уже нет в живых.
Вот так получилось, что, бывая с Володей в одних и тех же местах и компаниях, мы почти не встречались, хотя я многое знала о его жизни, а многое могу легко себе представить.
Я с давних пор — лет с двадцати пяти, по-моему, — дружила с Лилей и Сашей Митта. Это была наша компания: Таня Щапова, Лиля Митта, Женя Арканова... Лиля была замечательной хозяйкой, у них с Сашей был очень хлебосольный дом, и так сложилось, что почти все праздники — Новый год, Пасху и другие — мы встречали у них. Сначала они жили на Ленинградском проспекте, потом переехали на проспект Вернадского. Я не знаю, каким образом они подружились с Высоцким, но когда Володя познакомился с Мариной Влади и у них были большие проблемы с жильем — фактически первые годы им просто негде было жить — они часто бывали у Митты. Какое-то время они там даже жили. Лиля с Сашей к ним безумно нежно относились: они устраивали у себя дни рождения Марины и Володи и годовщины их свадьбы... Дважды мы с Витей встречали у них Новый год вместе с Володей и Мариной, и это можно считать началом нашего настоящего знакомства.
В. С. С Высоцким я познакомился в начале семидесятых через Ингу, хотя до этого не раз видел его в Театре на Таганке и даже был на его концерте в каком-то Доме культуры. А Леву Кочаряна я знал еще когда был студентом — по тогдашней московской «тусовке»: Лева учился в Институте востоковедения, а я — в Институте иностранных языков. Хотя в те времена это были разные учебные заведения, но так или иначе многие, кто в них учились, знали друг друга. А ближе я познакомился с Левой после того как в 1968 году мы с Ингой поженились.
Был я знаком и с Юрием Петровичем Любимовым — по своим, так сказать, каналам: на приемах и встречах «общественности».
С Володей мы познакомились дома у Митты на встрече Нового года — не могу точно сказать, какого именно, но летом 1973 года, когда мы встретились с Мариной и Володей на отдыхе в Доме творчества в Пицунде, мы уже были хорошо знакомы.
Помню, что таких новогодних встреч было две — мы два раза подряд встречали Новый год дома у Митты вместе с Володей. Сейчас, спустя столько лет, трудно вспомнить что-то конкретное, и различные детали этих вечеров в моей памяти могли перепутаться.
Я точно помню, что на одной из этих встреч Володя был один, без Марины...
И. О. Марины тогда не было, она должна была приехать к годовщине свадьбы. Почему-то Володя и Марина отмечали начало семейной жизни на старый Новый год — видимо, это была дата начала их совместной жизни. Я это хорошо помню, потому что свой день рождения, 12 января, я всегда справляла дома и как-то позвала Володю с Мариной, но они в тот день отмечали годовщину своей свадьбы.
В. С. Гостей на тех новогодних встречах собиралось немного. Точно помню, что были Галя Волчек, Лиля Бернес — вдова Марка (она пришла, по-моему, с каким-то французом). Был Эдик Иванян из Института США и Канады — с женой, но это были друзья Митты, незнакомые до этого с Володей.
И. О. — недавно снялся в «Белом солнце пустыни».
В. С. Может быть. Я, честно говоря, его не помню. Оба раза Володя был с гитарой, и после первого застолья — после встречи Нового года — мы переходили в другую комнату и Володя там пел. Я оба раза брал с собой магнитофон и записывал все подряд — песни вперемежку с разговорами. По тем временам у меня был неплохой магнитофон — со встроенным и выносным микрофонами. Помню, я как-то поставил выносной слишком близко к Володе, и он сказал:
— Ну, Витя! Ты хочешь, чтобы я съел твой микрофон!..
Всего я записал три таких домашних «концерта» Володи — кроме двух новогодних встреч, я однажды писал его дома, когда они с Мариной были у нас в гостях. Записи эти у меня до сих пор целы — две кассеты, монозапись, но хорошего качества, очень чистая.
Уникален любой концерт Володи Высоцкого, и любая такая домашняя запись бесценна, но здесь особенно интересно еще и то, что на кассете, кроме песен, остались какие-то театральные байки, которые рассказывали попеременно Володя и Галя Волчек. Володя очень смешно рассказывал про Матвея Борисовича, администратора их театра, который не дал билеты американцам, внезапно появившимся на каком-то спектакле. Володя копировал его акцент: «Подумаешь, пгишли какие-то... Я тут гумынам не дал, а это же — вгаги!».
А Галя Волчек в ответ рассказывала байки про своего администратора в «Современнике», который не пустил на спектакль великую Биби Андерсон, а потом говорил в свое оправдание: «Подумаешь, Биби-шмиби!.. Мало ли кто тут ходит!».
Володя на этих встречах пел в основном то, что сам хотел. Иногда он пел и по заказу — в одной из записей есть фраза: «Ну, Лилечка, а что ты хотела бы послушать? Я для тебя сегодня спою!».
Помню, что в один из новогодних вечеров Володя на какое-то время отлучался от стола: он уезжал в ВТО, потому что пообещал спеть для тех, кто там встречал Новый год. Там всегда делали импровизированный концерт, где в основном выступали сами же присутствующие. Выходили из-за столов, заходили в зрительный зал, слушали концерт, снова возвращались за столы и так далее. Володя на машине поехал туда и через час-полтора вернулся.
Вообще я должен сказать, что ни разу не видел, чтобы в бокале у Володи было что-либо, кроме какой-нибудь воды. Я в те годы мог иногда выпить (и даже крепко!), но он при всех наших встречах не пил ни грамма. Так что я Володю ни пьяным, ни под любым другим «кайфом» не видел, — об этом я только теперь читаю.
И. О. Я тоже... Если не считать ту первую нашу встречу, но он очень мало тогда пил. Он был очаровательный, душа компании.
В. С. Так получилось, что при первой встрече мы с Володей как-то очень быстро сошлись — я не знаю, какая здесь «химия» сработала, но мы с ним очень быстро проскочили через период «первого знакомства». Казалось бы, мы с ним абсолютно разные люди — и по профессиям и вообще... Володя никогда не был диссидентом, но он, можно сказать, был вольнодумцем, а я был чиновник МИДа со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но — мы стали дружить домами. Я, конечно, не могу сравнивать эти отношения с теми, что были у Володи с Севой Абдуловым или Сашей Миттой. Но у нас была потребность встречаться. Скажем, вдруг у нас дома звонит телефон, — это Володя:
— Я тут рядом, можно зайти? Чаем напоите?
— Ну, конечно, заходи!
И он приходил — естественно, без гитары, просто сидели, разговаривали.
И. О. Я помню, что между теми двумя новогодними встречами Володя с Мариной приезжали к нам домой на Каретный, и Витя тогда тоже записывал его на магнитофон. Мне запомнилось, что в этот день в Москве произошло землетрясение. Тогда у нас собрались Белла Ахмадулина с Борисом Месерером, Зоя Богуславская с Андреем Вознесенским... В то время Володя пытался вступить в Союз писателей и, по-моему, как-то хотел заручиться поддержкой своих товарищей-поэтов. Я знаю, что Володя и Белла дружили... Еще на этой встрече была моя ближайшая подруга Алла Будницкая и ее муж Саша Орлов — всего за столом было пять пар.
Володя пришел с гитарой! В этом вопросе принцип у нас был такой: мы никогда не просили, чтобы он пел, но знали — если он приходит с гитарой, значит, собирается попеть. А если без гитары — значит, у него нет настроения. Не хочет — и не надо, и так приятно с ним общаться, без песен.
В. С. Вообще надо сказать, что, если говорить о Москве, — не так уж много и было у нас встреч с Володей. Были эти два Новых года — наверное, в 1973-м и в 1974-м... Потом было несколько встреч у нас дома на Каретном ряду и у них — в Матвеевском. А летом 1973 года мы встретились в Пицунде, в Доме творчества, и эта встреча была не случайной, мы точно знали, что они там будут. Мы с Ингой отдыхали в этом месте пять лет подряд, и я почти уверен, что мы Володе об этом рассказывали. Может быть, это сыграло какую-то роль в том, что они с Мариной летом 1973 года оказались там. И вот это был особый период в наших отношениях — две-три недели близкого, практически ежедневного общения.
Когда мы приехали в Дом творчества, Володя с Мариной уже были там. Они приехали втроем, вместе с Севой Абдуловым, на французской машине Марины — «рено», по-моему.
И. О.
В. С. Да-да-да!.. Там была разница в какие-то считаные дни. В этом Доме творчества был такой порядок, который свято блюла его директриса — Гугулия Николаевна, помнится, ее звали. Она из бывших секретарей Гагринского райкома КПСС, а потом ее «направили» в этот Дом творчества — следить за идеологическим состоянием «гнилой интеллигенции», как грузинской, так и российской...
И. О. Такая была «партийная» дама. Моего Витю она, правда, любила, по отношению к нам была довольно мила, но ко многим — очень даже жесткая...
В. С. Там было устроено так: столовая, где все мы завтракали, обедали и ужинали, находилась в большом зале. Его дальний от входа торец упирался в раздвижную дверь, которая соединяла столовую с кинозалом. Эта дверь, как правило, была закрыта, и вдоль торца стояли столики, которые для Гугулии Николаевны были как бы места «для VIP'ов»: там сидели заслуженные, по ее мнению, люди. Там, например, обычно сидели Эльдар Рязанов, братья Шенгелая... Нас с Ингой Гугулия Николаевна обычно тоже сажала в этом ряду — вдвоем, никого к нам не подсаживала. В том году за соседним столом сидели Макарова и Герасимов — тоже вдвоем, дальше кто-то еще — столиков пять помещалось в этом торце.
А Володю с Мариной посадили в середине зала, на самом проходе, где официантки бегают, где рядом стоят стеллажи, куда складывают грязную посуду. Мы попросили директрису пересадить Володю с Мариной за наш столик, у нас два места оставались свободными — стол-то квадратный. Она сказала: «Нет-нет! Что подумают другие!.. Тут отдыхают такие люди, которым я отказала, которых я не сумела там посадить».
Кончилось тем, что мы сказали: «В таком случае можно нам пересесть к Володе и Марине?» — и ушли с этих «почетных» мест.
Так сложилось, что в этом Доме творчества мы очень много времени проводили впятером (наши две пары и Сева Абдулов), хотя рядом было много людей театра и кино, хорошо знакомых Володе. Трудно рассказывать о курортной жизни... В памяти осталось лишь несколько эпизодов.
И. О. Однажды ночью он нас позвал к себе и читал нам поэму о своей первой поездке в Париж. Была Марина и мы вдвоем. Разговор возник сам собой — он вдруг позвал нас с Витей и сказал: «Я хочу почитать вам поэму».
В. С. А мне особенно запомнился другой случай. Я уже говорил, что ни разу не видел Володю выпивающим хотя бы одну рюмку. Но сам я этих правил на отдыхе не придерживался и иногда «позволял» себе. Короче говоря, приближалось 2 августа — годовщина нашей с Ингой свадьбы. И как-то на пляже у нас зашла речь, что надо бы отметить этот день — посидеть небольшой компанией, с хорошим вином... В Абхазии местные жители выращивают виноград «изабелла» и делают из него замечательное вино, но до августа обычно оно не сохраняется и остается только у самых хороших хозяев, которые умеют хранить его по-особому.
Я поделился этими соображениями с Володей, и он сказал: «Не беспокойся, я все достану». Он рассказал, что год назад снимался в этих местах в фильме по чеховской «Дуэли» и жил в Гаграх, в абхазской семье, глава которой, дядя Гриша, работал в магазине:
— Это такой хозяин! Уж он-то до следующего урожая свое вино точно сохраняет. Поехали к нему!
Телефона у дяди Гриши не было, и мы поехали втроем: Володя за рулем, Сева Абдулов и я. Жен оставили дома. Выехали после завтрака, не помню точно, во сколько, — может быть, после утреннего купанья. Приезжаем туда — типичный абхазский дом с большим двором под навесом из виноградной лозы, недалеко от центра Гагр, на одной из улиц у железной дороги. Дома оказались жена и кто-то из детей — по-моему, сын и дочка. Они с радостью, как родного, встретили Володю, а сам дядя Гриша был в магазине. Сына тут же отправили за отцом, а нас усадили под навес, хозяйка принесла туда фрукты и ушла в дом. Вскоре прибежал дядя Гриша, он тоже был страшно рад приходу Володи. Володя представил меня, рассказал о нашей годовщине, спросил , нет ли у него вина для такого случая. Дядя Гриша сказал: «Будет вам вино. Будет! Но сначала вы должны его попробовать...».
Принесли вино, бокалы, начали пробовать. Володя не пил. Казалось бы, что дядя Гриша должен его уговаривать — все-таки южный человек, абхазец. Никоим образом! Ни слова на эту тему он не сказал. Предложить — предложил, но не настаивал, — видимо, когда Володя жил у него в прошлом году, они пришли ко взаимопониманию в этом вопросе. Зато дядя Гриша стал отыгрываться на нас с Севой.
Мы думали: ну, выпьем стаканчик, два... может быть, три — под фрукты, ничего страшного. Конечно, можно было бы догадаться, чем это все кончится, — особенно мне, человеку, который каждый год отдыхает в этих местах и знает, как местные жители принимают дорогого им гостя... Короче говоря, посидели мы под навесом в общей сложности около часа, и хозяин говорит:
— Ну, а теперь пора к столу!
Заходим в дом. Там за это время успели накрыть настоящий грузино-абхазский стол — со всеми закусками и всем, что полагается. Где-то в доме что-то еще жарилось: цыплята и прочая снедь... И вот тут дядя Гриша взялся за нас с Севой всерьез — пришлось начинать с чачи, по обычаю. Все выпитое до этого было не в счет... Там — просто так, «посидели под навесом». А тут — с тостами, как и положено: за страну, за солнце, за папу, за маму, за Володю, за всех нас... Мы в свою очередь поднимали бокалы за здоровье хозяев, за гостеприимство и тому подобное, — все было как положено.
— и денег не взял — огромную бутыль «изабеллы». Володя погрузил бутыль и нас с Севой в «рено», и где-то под вечер (жены уже начали беспокоиться) мы вернулись домой. Володя поочередно извлек нас из машины — сначала Севу, потом меня, потом бутыль — и помог добраться до наших комнат.
Все эти события, наверное, происходили первого августа, накануне годовщины, потому что второго нам уже нужно было иметь эту самую бутылку «на месте». В этом я абсолютно уверен, — если бы мы ездили за вином второго августа, то вечером уже ничего сделать не смогли бы. Я-то уж точно ни на что в этот вечер не был способен. На ужине мы с Севой не появились — спали! Не помню, наверное, где-то перед отбоем Инга меня подняла, я искупался и снова лег.
Помню, что годовщину мы отметили нормально. Устроились где-то у пляжа, и каждый, кто проходил мимо нашего застолья, получал стаканчик вина... Володя опять же ничего не пил, но вечер получился очень веселым.
Однажды (все там же, в Пицунде) буквально при нас у Володи родилась песня про шторм. Действительно, был такой день: штормило, купаться нельзя, какая-то неопределенная погода — дождь вперемежку с солнцем... Потом дождь прошел, и большинство отдыхающих вышли на берег полюбоваться бурным морем. На следующий день море стихло, и Володя за завтраком сказал:
— Ребята, а я песню написал — про шторм.
И прочитал нам ее. Именно прочитал, а не спел. Про этот самый шторм, где он сравнивал волны с шеями лошадей, а потом переходил на себя: «Я тоже голову сломаю...». Это было вскоре после второго августа — после поездки к дяде Грише.
Тем же летом кто-то из местных любителей пообщаться с миром искусства устроил у себя дома, в Гаграх, большое застолье. Я не помню, кто нас туда пригласил, — все это было организовано чуть ли не через директрису Дома творчества. Хозяин был из местных жителей, — тогда в Гаграх было много достаточно богатых людей. Стол был накрыт у него во дворе. Там было человек тридцать гостей — из числа отдыхающих в нашем Доме творчества.
за гитарой в Пицунду и даже дальше, но Володя сказал: «Нет — и всё!».
Может быть, он не стал петь потому, что рядом были такие артисты, как Николай Крючков, который отдыхал в этом же Доме творчества. Отдыхал он своеобразно: в море не купался, совершенно не пил, — говорил, что за свою жизнь он уже выпил все полагающиеся ему цистерны, и единственное, чем он занимался, была рыбалка. Каждый день — с утра до обеда и после обеда — он только и делал, что ловил рыбу. Чаще всего — в море, куда ему регулярно подавали катер с погранзаставы. Пограничники просто обожали Крючкова, он столько переиграл за свою жизнь разных военных — солдат, сержантов, офицеров, — кого угодно, что все они его, естественно, боготворили. А еще неподалеку было озеро, где какая-то рыба водилась, и Крючков туда тоже ходил.
Как-то раз он позвал нас с собой:
— Хотите поехать? Меня завтра приглашают порыбачить с пограничного катера, а вы там, пожалуйста, купайтесь.
И мы ездили с ним на погранзаставу, — это уже не Пицунда, а поселок Лидзава, расположенный южнее, следующий населенный пункт — «высотные» корпуса, потом идут три «хрущевские дачи», потом — дача Первого секретаря ЦК Грузии, а дальше — погранзастава. Нас было несколько человек. Помню, что пока Крючков ловил рыбу, Володя и Сева Абдулов купались, — прыгали с другого борта катера...
— Ребята, я хочу вам попеть. Давайте вечером после ужина, когда все уйдут в кино, пойдем на пляж и там я вам попою.
Он сам это предложил, без каких-либо поползновений с нашей стороны. Мы с радостью согласились, собрались после ужина, Володя взял гитару, и мы отправились на пляж — в самый дальний его конец, под последний или предпоследний зонтик. Темно. Бархатное черное небо, яркие южные звезды — черноморские, какие-то особые. Ни души вокруг. (В этом Доме творчества был заведен такой порядок — после ужина отдыхающие гуляли, а потом почти весь народ уходил в кинозал.)
Володя пел то, что сам хотел и в том порядке, в каком хотел. Чувствовалось — ему самому это было нужно: что-то нашло на него, и он пел без устали, практически столько времени, сколько длился киносеанс. Не подряд, не одну за другой — между песнями мы о чем-то разговаривали, происходило обычное общение, а потом он снова брал гитару...
Кончился фильм. Народ высыпал на улицу. Обычно после кино все шли в столовую и брали, как положено в хороших домах отдыха, свой кефир, после чего какое-то время гуляли перед сном. И в это время наш киномеханик включал на полную мощь магнитофонную музыку — на свой вкус. Звук был ужасный — сами понимаете, какая была тогда техника. Так произошло и на этот раз: загремела музыка, и Володя сказал:
— Ну все, дальше нам петь не дадут.
И вдруг — музыка смолкла! Обычно она гремела полчаса, минут сорок. А тут — тишина. Минута, две, три — нет музыки... Володя говорит:
— Ну, тогда еще попоем.
И продолжает петь. Все тихо. Он еще пел — полчаса или минут сорок, я не помню. Но уже был двенадцатый час, это точно, потому что после одиннадцати у нас происходило что-то вроде отбоя.
технического усиления, как это бывает ночью на юге... Киномеханик, видимо, запустил свою музыку не сразу, — может быть, какое-то время он перематывал ленту, но когда потом она загремела, этот «кто-то» прибежал в кинобудку:
— Выруби ты свою дребедень — там Высоцкий поет!
И почти весь Дом творчества стоял на балконах и слушал песни Высоцкого. Мы этого не видели, мы сидели за полосой деревьев, в самом конце знаменитой вековой рощи, которая своим «хвостиком» заходила на нашу территорию, и только на следующий день друзья рассказали нам, что произошло. Люди разошлись по номерам, — а лучшие номера в Доме творчества выходили на море, у каждого был свой балкон, и чем выше — тем лучше был слышен голос Высоцкого с пляжа... Более того, люди из номеров, выходящих на море, приглашали к себе тех, чьи номера выходили на другую сторону, на шоссе, — и все стояли до конца, пока не закончилось...
Вот такой был концерт — наверное, единственный в своем роде.
Больше всего из нашего пребывания на Пицунде мне запомнилось, что мы с Володей много часов проводили в разговорах один на один. Мы брали на пляже лежаки и ложились у самой кромки моря — даже ноги наши в воде болтались, — а жены в это время сидели где-нибудь под навесом и отдыхали от нашего общества, разговаривая на свои темы...
Володя часами расспрашивал меня о моей работе, о людях, с которыми мне приходилось общаться за мою профессиональную жизнь. В семидесятые годы — это были Брежнев, Громыко, если же обращаться в более отдаленное прошлое, то там и Хрущев, и многие другие...
«закрытых» (с глазу на глаз) переговорах президентов и других руководителей США с Хрущевым, Брежневым или Громыко, когда обсуждаются самые сокровенные вещи, он никогда не задавал мне вопросов, которые поставили бы меня в неловкое положение, когда я вынужден был бы уходить от ответа — а такое было бы, конечно, если бы он спрашивал меня о сути переговоров.
Но ни одного вопроса подобного рода он не задавал. Его очень интересовала форма — как общаются между собой эти люди «высшего уровня», высшие руководители стран, как они встречаются, как смотрят друг на друга, как улыбаются, как ведут себя в чисто бытовом общении — целое море вопросов было именно о форме
Спрашивал он и о деталях моей работы: как быть с шутками и пословицами, чтобы при переводе с одного языка на другой они сохраняли свое значение. Это действительно очень интересный момент в работе любого переводчика, и я наверняка ему рассказывал про знаменитую «кузькину мать» Хрущева...
Хрущев был сложен для переводчика тем, что свою речь он пересыпал различными пословицами и поговорками. При этом многие из них он понимал по-своему — не так как их понимал, допустим, великий Даль, а совершенно по другому. Если вы откроете любой словарь русского языка, то сразу увидите, что «показать кому-то кузькину мать» — это бранное выражение. Ничего хорошего для собеседника оно не предвещает. Первым переводчиком хрущевской «кузькиной матери» был не я, а мой коллега, и произошло это на американской выставке 1959 года в Сокольниках при следующих обстоятельствах.
Хрущев и Никсон осматривали «типичный американский дом» — это был как бы «разрез» дома на одну семью: несколько комнат, в которых стояла мебель и бытовая техника того времени. Гвоздем программы была кухня: посудомоечная машина, бытовая химия (всевозможные порошки, которые сейчас все знают, но тогда они были для нас абсолютной диковиной); самый современный по тем временам холодильник, на полках которого стояли продукты в красивых упаковках — все было открыто, было хорошо видно, чем именно заставлен холодильник. На простого человека, мало что понимающего в серьезной технике, это, конечно, производило большое впечатление.
Вот тогда Хрущев впервые и произнес: «Ничего, это все хорошо, — но мы еще покажем вам кузькину мать». И мой коллега не нашел ничего лучшего, чем перевести, что «кузькина мать» — это «мать Кузьмы»... а потом пустился в не очень внятные объяснения, что за этим стоит.
— с гаражами, с машинами у каждого дома... типичный американский пейзаж, где-то в Калифорнии. И там он еще раз сказал про «кузькину мать»... Потом посмотрел на меня и произнес: «Опять, наверное, не знаешь, как переводить?» — он забыл, что не я тогда переводил в Сокольниках.
А оказывается, он имел ввиду, что «мы покажем вам такое, чего вы еще никогда не видели». Вот так он эту пословицу понимал, а почему эту «мать Кузьмы» никто и никогда еще не видел, — никому не было ясно...
Однажды Володя сказал мне, что у него есть задумка написать что-нибудь в прозе о встрече высших руководителей двух стран, где одним из действующих лиц будет именно переводчик. Переводчик как живой человек, не автомат, — у него есть эмоции, он как-то по-своему переживает все происходящее.
Он спрашивал:
— У тебя самого ведь есть какое-то отношение к разговору, который ты переводишь?
— Конечно, есть! Не может не быть...
Именно это его интересовало. Он хотел взять какой-нибудь эпизод, когда переводчик увлекается содержанием разговора. Вот кто-то из руководителей что-то говорит другому, а переводчик уже внутренне втянулся в разговор и своими репликами сперва реагирует на происходящее, а только потом переводит сказанное. То есть переводчик как активное лицо в переговорах — вот такая задумка у него была.
Может быть, в черновиках у него что-то и осталось от наших бесед...
— до окончания срока путевки. В это время в Сочи пришел корабль Гарагули, они с Мариной на машине отправились в Сочи, там погрузили машину на корабль и...
И. О. Нет, не так это было. Они съездили к Гарагуле в Сочи и снова вернулись на Пицунду. Если ты помнишь, Марина тогда сказала, что это в первый и последний раз в жизни она в Грузии села за руль — все грузинские машины буквально не давали ей прохода: ее обгоняли и прижимали к обочине. Как же — блондинка за рулем! Она приехала в ужасе: «Я ездила по горным дорогам Франции, но такого в жизни не переживала...». Больше за руль в Грузии Марина не садилась.
А потом они с Володей поехали в Сухуми (корабль Гарагули шел до Сухуми или Батуми), погрузились с машиной к нему на борт и, наверное, поплыли обратно в Одессу.
В. С. После Пицунды мы продолжали общаться в Москве. Несколько раз мы были у них на Малой Грузинской, несколько раз Володя с Мариной были у нас дома (не часто). Иногда Володя заезжал к нам как бы по пути:
— У меня полтора часа до спектакля, домой я не поеду, можно, я у вас посижу?..
«новоселье» на Малой Грузинской. Насколько я помню, Володя, приглашая нас, просто сказал, что соберутся друзья, но по сути дела это оказалось новоселье, хотя квартира уже была как-то обставлена. На вечер пришло много известных людей, — у меня сохранилась коллективная фотография, — по-моему, она много раз публиковалась. Было шумно и весело, Марина приготовила прекрасный стол — с «западным», можно сказать, оттенком...
Как-то Володя зашел к нам домой и принес студийную пленку — на бобине, а не на кассете — с записью своих песен, которую он только что сделал во Франции (где ему аккомпанировали несколько французских гитаристов). Дал послушать и оставил мне эту пленку с просьбой никому ее не давать. Не то чтобы не давать, — помнится, он выразился более деликатно:
— Витя, я знаю, сколько моих пленок гуляет по Москве, если не по всему Союзу, но что касается этой записи, я бы не хотел, чтобы она гуляла.
И я эту запись, конечно же, никому не показывал...
Чуть позднее, помнится, я высказал ему свои впечатления — сказал, что мне приятнее слушать его песни под его собственную гитару. И даже пытался, как мне кажется, как-то обосновать свое мнение. Я говорил, что, хотя он играет на гитаре менее профессионально, чем французы, но когда он поет, его пальцы точно знают, что делают, и аккомпанемент сочетается в одно неразрывное целое с его голосом. А профессиональные гитаристы — может быть, они и знают что-то о содержании его песен из какого-то общего перевода, сделанного Мариной, — но у них его мелодия идет не через сердце, а через чисто профессиональное умение — то есть руки задействованы, а душа нет... И в итоге получается совершенно иное восприятие песни — когда профессиональный гитарный аккомпанемент расходится со словами песни.
«Алиса в стране чудес». Не помню деталей — мы, наверное, созванивались, поздравляли друг друга с Новым годом, и они нас пригласили к себе на второе января. Просто — посидеть, передохнуть после встречи Нового года.
Нас было четверо. Больше никого. Был такой, я бы сказал, «разгрузочный» ужин, потому что и они — «после Нового года», и мы. Все было очень хорошо, мило, просто — по-семейному. Гитару Володя не брал, просто разговаривали, Марина рассказывала о детях — видимо, до этого дня мы довольно долго не виделись, так что — восполняли, что ли, событиями в жизни друг друга прошедший период. И вдруг Володя вытащил пластинку «Алиса в стране чудес»:
— Вот, недавно пластинка вышла — тут мои песни есть.
И мы стали говорить о Льюисе Кэрролле, об этой замечательной книге, о том, как трудно ее перевести — я, кстати, ее на русском не читал, а на английском — разумеется, еще в детстве, и потом — несколько раз. Потому что там совершенно дивный и удивительный язык. Книга вроде бы для детей, и написал ее Кэрролл для конкретной маленькой девочки, но там кладезь мудрости — житейской и... какой только там нет!
Володя просто спросил: «Хотите послушать?». Я, конечно, сказал: «Хочу». И мы внимательно прослушали обе пластинки, все четыре стороны — не отрываясь, только переворачивали пластинки, смеялись по ходу дела... За этим занятием у нас прошла большая часть вечера.
«Крохей», которая мне очень понравилась: «В книге ведь речь идет об элегантной английской игре “крокет”, но кто же у нас знает эту игру, когда у нас она, наверное, исчезла сразу же после революции, — что же я буду писать про эту игру?! Зато у нас есть хоккей, и я сделал из хоккея и крокета — “крохей”... Ну, не могу я написать песню про крокет. Не могу! У нас никто это не поймет! И я изобрел “крохей”...».
— Я хочу, чтобы у вас была эта пластинка.
И сделал нам надпись на конверте: «Инге и Виктору, взрослым друзьям моим из детства, с которыми так замечательно мы побыли в стране чудес. 2 января 1977 года».
В этот же вечер я получил от него еще один подарок. На книжной полочке у них стояла маленькая модель автомашины «порше», а я с детства люблю такие игрушки — маленькие, но с очень подробными деталями; у них, именно в этой серии, непременно что-то должно открываться: двери, капот или багажник. Я до сих пор, если что-то подобное вижу, обязательно подхожу и смотрю. Вот и в этот раз подошел, посмотрел, а Володя тут же сказал:
— Все. Бери на память. Тебе она нравится — мне тоже, но пусть она мне нравится у тебя дома.
Эта машинка до сих пор стоит у меня на полке и, как это ни странно, сохранилась в том первозданном виде, в каком она была дома у Высоцкого.
Было еще несколько встреч... В 1977 году мы переехали на Кутузовский проспект, и, по-моему, Володя с Мариной приходили к нам и туда. У нас как-то было достаточно тем для разговора. Что-то Володя рассказывал мне про свои заграничные поездки (к тому времени он уже и в Америке побывал), про свои впечатления от Голливуда, — я не помню подробностей. Какие-то вопросы он мне задавал... Оно и правильно, — он не мог еще, наверное, разобраться во всех деталях западной жизни, хотел проверить свои впечатления о стране, о людях, о каких-то порядках, обычаях, о каких-то делах — чисто, может быть, житейских. Для меня ответы на многие из его вопросов были предельно ясными.
Хотел бы отметить, что в силу той же своей природной деликатности, которая не позволяла ему задавать мне вопросы по сути
И. О. Ты ему помогал в чем-то с визой. У вас, я помню, были разговоры — он просил тебя помочь получить постоянную визу для поездок к Марине...
В. С. Он иногда мог спрашивать у меня совета о том, как лучше решить какой-то определенный вопрос — каким образом, через кого. То ли ему, например, самому написать письмо в МИД, то ли будет более правильным направить туда запрос от лица Марины как приглашающей стороны... В общем, он советовался со мной, как ему лучше сделать что-то конкретное, что могло бы разрешить или ускорить дело, но — повторяю еще раз — это были не просьбы: он просто делился со мной своими проблемами, просительного тона в наших разговорах у него не было никогда.
Так получилось, что все встречи, которые у нас были с Володей в Москве, проходили как бы . Может быть, мы с Ингой были немножко другие, чем его обычное окружение. И то «новоселье» на Малой Грузинской был единственный большой сбор, где мы оказались... Я хочу повторить, что в наших отношениях было какое-то взаимное влечение, тяга друг к другу. При этом у Володи, видимо, никогда не возникало желания придти к нам, когда он «развязывал» — у него «для этого» была другая компания...
И. О. Мне как-то кто-то сказал, что Марина и Володя разбились... Я им позвонила, к телефону подошел Володя. Оказалось, что это Марина «разбилась» на съемках — что-то там под ней сломалось, она упала и сильно ушиблась. Я ему тогда сказала: «Ну, слава Богу, теперь вы будете долго жить»...
Последний раз я видела Володю месяца за два до смерти. 9 мая 1980 года, в День Победы, я была на дне рождения своей подруги, Ирины Соколовой (из «семьи» Кукрыниксов), которая жила в том же доме на Малой Грузинской, что и Володя. Виктор был болен, и я пошла туда одна, а когда вечер закончился, брат Ирины, Вадим, пошел меня провожать. Это было в двенадцатом часу ночи, мы вышли из подъезда, и Вадик под ручку повел меня к машине. А Володя идет нам навстречу, с ним администратор Таганки, Янклович, — он меня тоже хорошо знал, и еще какие-то ребята — большая компания. А сзади шла какая-то блондинка, я только потом поняла, что это и есть Оксана. Все они направлялись к нему домой.
И Володя тогда остановил меня и допросил с пристрастием:
— Это что такое! Ты почему одна?! А где Виктор?!
И сурово так смотрит на Вадима — это он устроил мне сцену ревности за Виктора. Наверное, у него был какой-то страх — и они с Мариной к тому времени почти что «разбежались», а вот теперь и я... Я сказала:
— Успокойся. Виктор дома лежит (я еще и оправдывалась перед ним...), а меня провожает брат моей подруги.
Вот такой была наша последняя встреча. Он меня поцеловал, мы попрощались — и всё... Больше мы ни о чем не говорили. Володя был абсолютно как стеклышко — просто веселый.
Поэтому известие о его смерти было для меня шоком.
— у него в то утро были какие-то неотложные дела с иностранной делегацией, и я поехала одна. Как-то я прошла в театр через все милицейские ограждения — сказала, что пришла по приглашению Марины. Тут же ко мне подскочил Кобзон:
— Инга, тебя ждет Марина! А где Виктор?
— На работе, он сейчас не может приехать.
Я прошла в кабинет к Юрию Петровичу, там сидела Марина. Мы обнялись. Она заплакала... А потом сказала:
— У меня к тебе есть дело. Нужно, чтобы наша квартира осталась маме Володи. Нужно мое письмо передать Брежневу. Сможет Виктор мне как-то помочь?
— Знаешь, я за Виктора не могу дать ответ, я должна ему позвонить.
Позвонила Виктору, он сказал:
— Поезжай домой и жди моего звонка, а я постараюсь дозвониться до Александрова.
И я поэтому не поехала на кладбище — я на машине тут же вернулась домой и сидела, ждала звонка. Где-то часам к пяти-шести Виктор дозвонился Александрову, и тот сказал: «Присылайте мне письмо».
В. С. В общем, был звонок от Инги, она мне изложила просьбу Марины, и я ей сказал, что буду выяснять. Вы прекрасно знаете, какая была обстановка вокруг похорон: замалчивание его смерти в газетах, вся эта милиция вокруг — и так далее... Я не мог сразу сказать Марине, что письмо я, конечно, возьму, потому что не был на сто процентов уверен, что мне его удастся передать по назначению — я не знал, какова будет реакция «с той стороны». А взять письмо и не передать — это для меня был абсолютно неприемлемый вариант.
— СССР; а во-вторых, что, когда Брежнев незадолго до этого был с официальным визитом во Франции и принимал в советском посольстве руководство этого Общества, то особенно тепло он беседовал с Мариной, и именно поэтому она считает возможным направить ему такое (чисто личное) письмо.
Александров мне сказал:
— Письмо возьмите и завтра же перешлите мне.
(Я вспоминаю, что кто-то из уже писавших на эту тему упоминает, что мне потребовалось целых 24 часа, чтобы получить разрешение взять у Марины это письмо. Это не так — мне потребовалось всего десять минут, чтобы договориться с Александровым).
После работы я поехал на такси на Малую Грузинскую. Широкие поминки уже кончились, — я приехал где-то около семи. Мне сказали, что Марина сидит в кабинете и хотела бы со мной поговорить. Короче говоря, я сразу пошел в кабинет — помню, что мне туда даже какую-то закуску принесли... ну, водка там стояла. Марина показала мне свое письмо к Брежневу, которое кто-то (не помню сейчас, кто именно) помог ей написать, и попросила меня помочь как-то поправить это письмо — сделать его лучше, одним словом.
— и стилистически, и по сути дела. Я стал делать замечания, подсказывать, что именно надо в нем изменить, чтобы письмо звучало как чисто личное (именно от Марины, а не от «группы товарищей»), чтобы оно было эмоциональным, но без лишних каких-то «расплывчатостей». Нужно было конкретно поставить вопрос, чтобы эта квартира сохранилась как (возможно, в будущем) квартира-музей или «памятная» квартира Высоцкого. Замечаний у меня было много, и в какой-то момент Марина спросила:
— Может быть, ты сам и напишешь это письмо?
— Марина, оно должно быть написано твоей рукой. Каким бы оно ни было, но — твоей рукой.
На следующий день утром через курьера фельдсвязи я это письмо отправил в секретариат Брежнева.
— Кстати, это письмо от Марины Влади, которое вы мне тогда переслали... Вы знаете, я его Леониду Ильичу даже не показывал. В этом не было необходимости, я просто позвонил в Моссовет, переслал его туда, и вопрос решился очень быстро, можно сказать, в одночасье.
Александров был человеком быстрых действий — он любил делать все сразу, сходу, что называется, — у него обычно бумаги не залеживались. Я думаю, что он позвонил в Моссовет в тот же день, когда мое письмо оказалось у него на столе, — то есть на следующий день после похорон Высоцкого.
Я предполагаю, что у всех руководителей, кто решал этот вопрос с квартирой Высоцкого, сработало и какое-то «фрейдистское» отношение нашего тогдашнего руководства к Володе — отношение «любви — ненависти». С одной стороны, весь официоз его ругал, а с другой — все они у себя дома слушали записи его песен. Так оно и было! Здесь именно это сработало — без каких бы то ни было препятствий...
Я не помню, чтобы Леонид Ильич Брежнев в наших разговорах как-то отзывался о Высоцком, но я не сомневаюсь (хоть у меня нет ни грамма доказательств), что его дочь Галина давала отцу слушать записи Володиных песен — например, песен на военные темы. И я не сомневаюсь, что Брежнев, может быть, и слезу проливал над некоторыми из них. Пленки с этими песнями были практически у каждого высокопоставленного чиновника. А если не у них, то у их детей, которые, конечно, делились с родителями. Ваня Дыховичный очень дружил с Володей, а он был женат на дочери Полянского, который тогда был членом Политбюро...
те, кому надо было, прекрасно знали, что мы с Ингой бываем у Высоцкого и что он бывает у нас. Но должен сказать, что никто из них ни разу мне наших отношений не то что в укор не ставил, но даже в самой мягкой форме не высказывал каких-то претензий или недовольства тем, что я общаюсь с Высоцким. Ни разу — просто ни разу!
Хотя в то же время, когда я однажды побывал у Хрущева на его даче в Петрово-Дальнем (это в двадцати минутах езды от нашей дачи), то потом получил за это большой нагоняй в МИДе — только за то, что я поехал к человеку, который уже был «никем» и смирился со своей судьбой...
И. О. Я знаю, что одно время Марина очень хотела иметь ребенка от Володи. Как-то мы были на каком-то юбилее в Доме литераторов, — это было в первые годы их совместной жизни с Володей, когда мы вместе бегали на концерты Андрея и Беллы. Мне показалось, что Марина внешне сильно изменилась, и я невольно спросила:
— Ты что это, Мариночка, так поправилась?
— Я... Я сейчас... Я так хочу родить, мне наплевать на фигуру!
Помню, что мы стояли у стола, был коктейль «а ля фуршет», потом мы с ней вышли, и она сказала: «Я так хочу родить от Володи...».
При чисто западном менталитете в делах материальных любила она Володю с широтой и глубиной русской женщины. Как-то в ней это очень органично сочеталось: с одной стороны — безоглядная, жертвенная любовь по-русски, с другой — французская расчетливость и скуповатость в материальных делах. По-моему, Володя где-то глубоко подсознательно чувствовал эту ее двойственность.
Все думают, что Марина его как-то содержала, но я знаю, что Володя сам зарабатывал деньги, у него это было больное место... Он вкалывал очень много, он буквально надрывался, чтобы ни в коем случае не трогать ее деньги...
с прежними друзьями. Володя перестал нам звонить...
Последний раз они были у нас дома года за два до его смерти. Мы ждали Володю (он должен был приехать со спектакля), и Марина мне жаловалась... там уже много чего накопилось... Она говорила, что у Володи был роман с актрисой, что актриса ей звонила, предъявляла какие-то претензии. В конце концов они встретились, и актриса сказала, что у нее есть ребенок — девочка — от Володи.
В общем, эту историю Марина ему простила, но потом... За год до смерти Володи моя ближайшая подруга летела в Париж одним рейсом с Мариной и рассказывала мне потом, как Володя ее провожал, как Марина плакала в самолете и говорила, что это конец, что — всё...
Мне кажется, что их разрыв был связан не столько с Володиной болезнью и его романами, сколько с разницей в их воспитании (я не имею ввиду хорошие манеры) и в менталитете. В Москве Марину с Володей принимали по-царски: они могли сколько угодно жить у друзей, им устраивали роскошные семейные праздники — дни рождения, годовщины свадьбы. А когда Марина приглашала Володиных друзей во Францию, они сталкивались с абсолютно противоположным к себе отношением и возвращались домой не только разочарованными, но в какой-то степени даже оскорбленными ее невниманием: Марина могла поселить друзей у себя в загородном доме, не поинтересовавшись, есть ли у них деньги, чтобы ездить в Париж на электричке. Ведь в то время советским людям, выезжающим за границу, обменивали на валюту какие-то жалкие гроши, а приезжали к ней в гости в основном люди искусства... Я знаю одну семью, которая в связи с этим вынуждена была вернуться в Москву раньше срока. На Володю это производило гнетущее впечатление...
— в плане излишней откровенности, в плане какой-то несправедливости к Володе. Знаете, как это часто бывает: книга жены о муже... Я понимаю, что Марина много в него вложила и сил, и души, и сердца — и так трагично их отношения закончились!
— вернее, не проскальзывает, а проходит красной нитью через всю книгу, — что если бы не она, Марина, то не было бы и Высоцкого. А Высоцкий был бы все равно! Может быть, он прожил бы более короткую жизнь, но он уже был, он состоялся и до нее...
Подготовил И. РОГОВОЙ